Поклон уходящему
Кружало Челобка, как все перепутные корчемные храмы, стояло на грельнике. Житие прибыльное, но суровое и неблагое. Без тёплых ключей, без шапки тумана. Только обширная, плавная впадина в снежной толще. Да сосны кругом глядят пусть обломанными, заметёнными, но – всё-таки соснами. Не глыбами стоячими, плохо отличимыми от каменных скал.
Ни Светел, ни скоморохи здесь ещё не бывали. Грельник, прикрытый с севера дыбистым склоном холма, казался уютным. Кружало – крепким, добротным. Не обериха какая, таящаяся в заглушье.
Здесь прямой путь на Киян расставался с дорогой, выводившей к великому шегардайскому большаку. У въезда во двор выстроилось с десяток саней, поставленных огородом.
– Кощеи, – сразу определил Светел. – Небось в Старые Отоки идут, ждать поезда выскирегского!
Румяный хозяин, как подобало, вышел к новым гостям.
– Пожалуйте, люди весёлые, – обрадовался харчевник. – Давно к нам потешники не захаживали!
– Мы, хозяин ласковый, люди не местные, обычая не известные, – памятуя воздержную Сегду, прибеднился Кербога. – Нам бы подкормиться, в тепле оттаять – да послушать, что новенького люди бают. А сильно играть не посягаем, поскольку здешней веры не знаем.
– Моя вера простая. Что гостям здорово, то и мне гоже, – отмолвил Челобок. – Рад я был бы ваши песни послушать, глумотворством скуку нарушить… Только назавтра походники уезжают, а ныне, уж не взыщите, именитый муж общество потешает.
– О! – Кербога встрепенулся внезапной надеждой. – Не Шарап ли?
Светел отвёл взгляд. Шарапа этого, в глаза не видав, он успел крепко невзлюбить. К его облегчению, другой скоморошни нигде не было видно.
– Выше бери, – сказал Челобок. И воздел палец, добавляя весу словам. – Витязь увечный песни поёт, с того и живёт. Хоробрствовал при Сече, там и посечен. Ныне сказы геройские по свету несёт.
Гудим легонько толкнул Светела локтем. Кербога тоже обернулся: вдруг товарищ?
Светел спросил безо всякой радости:
– Из ялмаковичей некий?
Он уже распряг оботуров. Умные быки отряхивались, нюхали воздух, предвкушали корм, отдых, игры в леваде.
– Много на свете забав, и добрая загадка в них не последняя, – рассмеялся хозяин. – В бровь уметил, дикомытушко, а глазок цел. Ещё пробуй!
Светел покривился:
– Ну не Галуха же.
Галуха был опытный лицедей, но всему отмерен предел. Не переметчику, искателю покровительства, месяцами себя за витязя выдавать. Даже за увечного.
– С трёх бросков три промётки… – Хозяин рад был посмеяться недоумке гостей. – Выше, сказано, поднимай! До последнего верху!.. Ну ладно, открою. Сам Крыло припожаловал!
Светел стоял между оботурами, положив им руки на холки, чтобы не убежали гулять своим разумением. Услышав имя, он забыл и коренника с пристяжным, и дрова, надлежавшие неугасимой печи. И даже лишние самострелы, которые переселенцы небось охотой возьмут.
«Крыло!.. Стал ему могилой Киян… По молитве Сеггара трещину во льдах отворил…»
Это сказала Ильгра, а она-то уж знала.
И у Сечи всякие-разные были. Но не Крыло.
«Как так?..»
Пристяжной поднял рогатую голову, длинным языком лизнул его в щёку.
Кощеи вороваты, это все знают. Поэтому Кербога оставил безвылазно сидеть в тепле кружала одну Лауку. Мужчины потихоньку менялись, чтобы и пожитки сберечь, и никого зазря не обидеть.
Светел нынче с утренней зари вёл оботуров. Тропил, отгоняя немолодых спутников. Потом ещё таскал к дровнику хворост, собранный в задорогах. Изрядно, без малого сажень: «Вы с дедушкой старые, а девка соплива». И вот наконец – лавка с толстым полавочником, печной жаркий дух, радуйся!.. Не получалось. Светел сидел как просватанный над непочатым пивом, у блюда с заедками. Пустое брюхо не помнило голода, глаза редко покидали дверь в сени. Светел ждал чуда. Ждал Крыла. Понимал, что дождётся, скорее всего, совсем не Крыла, потому что слово Ильгры было весомей вранья харчевников Андархайны…
Но – ждал.
А если? А вдруг?..
Мог Крыло мёртвым сказаться, чтоб былой славы не пережить?
Мог побратимов умолить, чтоб людям солгали?
«Вот заскрипела дверь… Сейчас войдёт!»
Дверь заскрипела. Светел едва не вскочил, но через порог влез работник, втащил полную дровницу. Понёс за печь, где отходили от мороза, сохли поленья.
Светел выдохнул. Пустая надея! Решив жить, калека-гусляр былое имя сложил бы. А здесь – Крыло да Крыло.
Кербога тихо спросил:
– Что высматриваешь, ребятище? Куколи волчьи? – И объяснил: – Изготовлен сидишь, словно для боя.
Светел медленно отозвался, всё так же думая про Крыла:
– Те ещё не скоро в драку полезут.
– Четыре самострела… – зримо содрогнулся Кербога. – Я-то, старый валенок, тебя мораничами пугал.
– Ну… пугал…
– Не держи сердца, витязь. Я тебя всё отроком вижу, за спиной у старшего брата. Не привыкну, что ты сам теперь – каменная стена. Вдруг замечаю, каков поднялся, и аж боязно. Ведаешь ли, парень, насколько можешь быть страшен? Свою силу осознаёшь ли?
«Мне дядя Сеггар верил. Ещё твоей веры искать! – Светел даже на дверь смотреть перестал. – Э, ты что… видел, что ли, как я их огоньки едва не накрыл?»
– А мне вот не страшно, – без спросу влезла Лаука. Хозяйски придвинулась, обдала пряным теплом, замурлыкала: – Я теперь вовсе ничего не боюсь! Светелко любому обидчику путь покажет, правда же, Светелко?
Ему понадобилось усилие, чтобы не отстраниться. «Какой я тебе Светелко!»
Домашнее прозвание мерзко и стыдно звучало из уст, по глупой страсти целованных в темноте полога.
«Сейчас вона Светелком, а когда понимались, Шарапом трижды назвала…»
– Да ну их совсем, – буркнул он, и голос прозвучал грубо. – Сказано, не сунутся больше. А сунутся, свяжу да на рабский торг погоню.
По большаку, обвешенному ледяными болванами, неторопливо струились белые змеи.
«Что, продавать вывел?»
Вид оробевших подростков, смотревших то на него, то на Светела, почему-то знатно веселил торгована. Прозванного Угрюмом, верно, затем, чтобы детские хворобы не сыскали пути.
Чете белоголовых было не до веселья. Заподозрив предательство, парнишка попятился, заслонил девочку. Доколе жив, в обиду не дам! Та медленно несла ручонку к груди. Она хранила за пазухой подарок Светела – кукол-неразлучников, свитых из тряпья. Два тельца, одна рука. То ли братец с верной сестрицей, то ли жених да невеста.
Светел спросил сквозь зубы, тихо свирепея:
«Какое продавать?.. Не замай, купец, если добра хочешь!»
На них с беспокойством поглядывало домашнее войско, сопровождавшее поезд. Но что за дело Аодху Светелу до купеческой стражи!
Угрюм примирительно выставил рукавицы:
«Ладно, ладно… Когда-то, дело прошлое, низочка бисера меня отучила корысть повсюду высматривать. И ты, дикомыт, помяни моё слово: есть в людях место правде и совести. Твои заступленики куда хоть идут?»
Светел помолчал, с трудом возвращаясь к мирной беседе. Лекарский дар всегда отзывался ему с охочей готовностью, пылал щедро и весело. Тяжкий воинский пламень вскипал медленней. Но уж полыхнув, не скоро прятался в угли.
«С тобой до Устья, там – куда захотят. Может, на Коновой Вен снарядятся. А коли за море отважатся, я им подсказал в Аррантиаде Непогодья искать. Он муж нелёгкий, но справедливый…»
«Непогодья?! – изумился Угрюм. – Отколь знаешь его?»
«Он в поезде шёл, который мы к пристани провожали».
Угрюм покачал головой:
«Поди угадай, какими петлями дороженька ляжет! Я сам тогда его повстречал на распутье. Добрый Непогодье страшно спешил, но вёз раненого, подобранного в дороге. Я решил вознаградить его милосердие и, переняв калеку, уговорил взять денежный почёт. От той памяти и тебя для смеху спросил, продаёшь ли…»
Работник выкладывал поленья до того сноровисто и красиво, что Светел залюбовался. Вот парень опорожнил дровницу, пошёл к хозяину за новым уроком. Светел задумчиво смотрел на одного и другого. Усердные кормильцы, труженики, семьяне. Нет у них гордой и единственной доли, нет смертельного пути к ней. А есть – кров, куда в мороз и метель прибиваются дорожные люди. Тёплая печь, чтоб каждого оживить, утешить, насытить. Ремесленная, где всё починят, что в пути изломалось…
…Вроде той, где Единец Корень, потом Жог Пенёк, потом Светел Опёнок уставляли ирты да лапки людям на радость. Их ремесленная и ныне в праздности не стояла. С Летенем. С подрастающим Жогушкой. А там и маленький Единец потянется к ремеслу…
Вдруг подумалось: добрые делатели вполне проживут без царя.
Может, даже без Сеггара проживут.
А не станет справного люда, сгинут и смелый воевода, и царь.
Твёржа…
Затресье, Кисельня, шумная Торожиха…
Вагаша. Сегда. Извора.
И даже – тошно поминать, а поди забудь – Житая Росточь.
Светел смотрел на дородного, круглолицего Челобка, и вспоминался Лыкасик. Звигур-Воробыш, вместе со Скварой ушедший к новой судьбе. Тайный воин из него, как из Галухи витязь, зато харчевник вышел бы знатный. Люди сказывали – кто воинства не тянул, тех Чёрная Пятерь в мирское учение отдавала. Купцам счёт сводить, судьям грамоты выправлять… Вдруг случится в перепутном кружале знакомые щёки узреть?
Дверь опять заскрипела.
Светел вмиг забыл, про что думал.
Шумно ввалилась орава переселенцев. Привела человека, невидимого за скопищем зипунов. Работник, улыбаясь, вынес почётное кресло.
Он! Который Крыло!
Люди галдели наперебой. Только один голос не спешил пробиться сквозь гомон. Знакомый, единственный… Легко и свободно паривший над шумным купилищем…
Светел не вынес последнего ожидания. Покинул стол, протолкался поближе.
Эх!..
Не рвись за пустыми надеждами, душа целей будет.
В кресле сидел потасканный дядька изрядно старше Крыла. Пегая седина. Десница, подвязанная косынкой. В раскрытом вороте – мятый хвост шрама. Глаза невнятными отблесками при свете горнила. Светел помнил, какой ликующей синевой играл взор Крыла.
Теснившиеся кощеи толкались. Потом вздумали отодвинуть чужого: не засти! Ощутив сердитую хватку, Светел медлительно скосился в ту сторону. Глаз не искал, смотрел только на руку, без спроса лёгшую на плечо. Незваные пальцы тихо-мирно исчезли.
– Спой, гусляр! – уговаривали лже-Крыла.
– Завтра мы вон ноги отсель. Яви милость, сыграй напоследочек.
– Памятку дай, чтоб славу за море унести. Чтоб внукам сказывать, как тебя слушали.
– А то, может, с нами пойдёшь седой Киян вымерять?
Дядька длил приятные уговоры, отнекивался:
– С мороза голос чужой, в руке владения нету.
Светел нарушил весёлую игру, брякнув:
– Кто ж тебе, бубенец самозвонный, руку попортил?
Переселенцы обиделись за героя, подняли шум:
– Сам бубнилки подбери, дикомытище.
– В тёмном лесе живёте, по себе всех невегласами чтите.
– А мы андархи, мы знаем!
– Ты пой нам, Крыло, худому слову не внемли.
Светел опамятовался. Позоряне были в своём праве. «Не любо – не слушай, а врать не мешай…»
Сидевший в кресле снова взялся причудничать:
– Куда мне петь? Был певец, всё в поле ратном осталось. Рука потята, грудь пронзена…
И тяжко закашлялся.
– Мы тебе в гусельки подыграем, – не отставали кощеи.
– Ты себя свыше меры не утруждай. Пой, как поётся.
Вагуда тут же явилась, приплыла из рук в руки. Совсем немудрёная, о пяти струнах. Кто-то взял её на колено. Родилось созвучье, за ним другое и третье.
Сидевший нахмурил чело, подался вперёд:
– Гусли, звените сами собой…
…Так смотрят в родное лицо, ставшее незнакомым. Вот что бывает, когда песню подхватывают чужие уста. Светел едва узнавал выпестованную голосницу. Слова – с пятого на десятое. Стало тошно. Потом смешно. «А когда-то я полжизни бы отдал, только б услышать, как Крыло мою песню поёт…»
Голос лицемера лился негромко, но чисто и плавно. Пожалуй, искусней, чем выходило у Светела. Он украдкой посмотрел на Кербогу. Скоморох сидел с закрытыми глазами, откинувшись, сложив на груди руки. Тихо улыбался, всё понимая.
– Ещё спой нам, Крыло.
– Про Сечу хотим.
– Чтоб нам не страшиться, в её тени проходя.
Певцу вынесли пива.
– Сказ сей, – предупредил он величаво и скорбно, – не взыщите, будет коряв. Тяжко петь про то, что было вчера. Вот как всё утихнет да отболит, тут и красный склад струной зазвенит…
Державший гусли начал понемногу подыгрывать.
Берегом Кияна, где пустынны льды,
Оставляет поезд долгие следы.
Слева плещут волны, справа – стены скал.
Здесь никто корысти сроду не искал.
Ветер неумолчный нагоняет жуть.
Люди за надеждой устремились в путь.
Тянутся натужно сани сквозь пургу.
Многие погибнут в бешеном снегу…
Переселенцы шевелили губами, запоминали. Передавали по кругу простой серый колпак. Люди, сберегавшие каждый грош, подавали певцу без скупости, благоговейно. Хозяин поглядывал искоса, в глазах тлела смешинка. Возможно, Челобок что-то знал, однако помалкивал.
Я и сам там зубом попадал на зуб:
Вёл нас воевода, храбрый Неуступ.
Выбивались, помню, витязи из сил.
Я тогда им песней душу веселил.
Вот это был бесстыдный поклёп! «Ты, дядя, дружину видел хоть издали?» На памяти Светела такое с Царской творилось лишь раз. Когда за Туманной щельей на ходу умирали.
Запер нам дорогу лютый душегуб,
Думал, устрашится храбрый Неуступ!
А не тут-то было – сдвинулись щиты!
Сложим, коль придётся, в битве животы!
Нам привычен, братья, гордый ратный труд.
За спиной надёжен робкий мирный люд…
«Полно кривословить! Не было там ни мирных, ни робких! Бабы с вилами прежде нас в бой рванулись. Деды, на возах сидя, тетивы натягивали. Малые внуки стрелы им подавали…»
Был почти закончен боевой наш спор,
Но, с размаху пущен, просвистел топор!
Вражий воевода вздумал отомстить,
Кровью Неуступа поле обагрить!
Под удар я прыгнул из последних сил
И, раскинув руки, грудью заслонил…
Певец рванул ворот. У Светела на спине отозвались давно окрепшие мышцы. Шрам был узловатый, длинный, криком кричащий о неизбытной боли.
Так взята победа славная была,
Только вот не стало гусляра Крыла.
Смолкни, песня! Сердце мне не береди!
Потерялся голос в раненой груди.
И рука больная не годна в игру,
Больше не тревожит говорливых струн.
Выпито всё пиво, и кувшин разбит,
Без меня дружина новый путь тропит…
Кощеи стояли суровые, кто-то прятал мокрые глаза, другие шептали имя Сеггара Неуступа.
– Бесстрашны, кого Царская дикоземьем ведёт.
– Да благословит Владычица твои раны, герой…
Светел в третий раз притворил рот, открытый для обличения. «И что теперь? Мой подвиг, скажу? Начну доказывать, в спор встряну? Во сраму-то будет…»
– Хозяин, – поманил он Челобка, – ещё пива певцу.
Он подстерёг, когда лицемер в одиночку отправился по нужде, и скользнул за ним через сени. Сеггар в развед его посылал, он ли праздных глаз не избегнет!
Песнотворец до задка не дошёл, стоял у крыльца, подвязывая штаны. Десница, вынутая из косынки, управлялась быстро и ловко.
Светел подошёл неслышно, спросил негромко:
– Куда, человече дорожный, отселе путь держишь?
Тот нимало не смутился подложным калечеством.
– В Ойдригов город, куда ещё. Всяк знает: скоро там хлебные крошки со столов сыпаться будут.
Светел отмолвил по-прежнему тихо, спокойно:
– Не надобно тебе в Шегардай. Туда Сеггар со своими придёт. А ты не Крыло. И у Сечи не бился.
– Да я!.. – вскинулся притворщик. – Я таких!..
– Ага, – кивнул Светел. – Там много тех будет, кто Крыла знал. Иную личину примеривай, а то быстро на русь выведут.
«А лучше своё поприще тори, на что слава заёмная…»
– Ты, дикомыт, что за пуп вспучился, чтоб со мной рассуждать?
«Аодх, сын Аодха, пятый этого имени от Первоцаря. Во смеху будет, если скажу!» Светел улыбнулся и внезапно, яркой вспышкой узрел: нет нужды с порога объявляться в Шегардае Эрелису. Сперва надобно поглядеть. Приглядеться…
– Одно растолкуй, песельник, моему неразумию. Как сталось, что подаянием кружальным живёшь?
Упорный лицемер кипел гневом:
– Рубца не видал? Сказа горестного не слышал?
– Рана твоя, друже, не топором сечена, ну да моё дело край. А вот Сеггара чернить возбраняю.
– Ты мне?.. Возбраняешь?
– Ты в песне поёшь – калечного покинули в миру побираться. Услышат царские, поколотят. Не водится такого у Сеггара. Где один из нас, там и знамя!
Стоять в вязаной безрукавке было холодно. Светел первым нырнул в кружальное насиженное тепло.
Кербога сразу спросил его:
– Хорошо тело спрятал?
Светел не понял, нахмурился:
– Какое ещё?..
– Мёртвое, – звонко рассмеялась Лаука. – Ты же голову отрывать шёл. Тут слепых царевичей один ты, Светелко.
Кербога привстал, пропуская витязя в кут, где уютно поджала ноги плясунья. Светел в кут не полез, сел снаружи.
– При нём голова его. Миром кончили, я ему совет дал.
– Всяк горазд судить уличного певца, – сказал Кербога. – Ты того не смыслишь, ребятище…
«Опять я не смыслю!»
– …что дела ваши геройские назавтра воскресают легендой. А в ней всё всегда немного не так, как было на деле.
Светел, оценивая, пригляделся к раскрасневшемуся лицу Кербоги, к почти пустому кувшинчику. Сам он, разок съехав под стол в кружале Путилы, изведал здравую меру. Он буркнул:
– Баснословные деяния от старых времён воспеваются.
Скоморох уловил его взгляд:
– Думаешь, себя не помня болтаю?.. Поверь, самое давнее время кому-то было днём обиходным. Люди жили будничной жизнью, верша то, что позже возвеличили годы. Взять твоего Крыла: он уже шагнул сквозь грань памяти…
«Хороша память, вона, с лотка продают!»
Дверь бухнула. Вернулся обманщик.
Кербога задумчиво проследил, как «Крылу» в десять рук помогали одолеть порог, вели к почётному креслу.
– Жил-был человек, – задумчиво проговорил бывший жрец. – Обычный, со слабинами и пороками. Ел, пил, в нужнике тужился, за девками волочился, лукавил, дурил…
«Меня приобидел. Потом от Ялмака спас. И вновь приобидел…»
– Ныне высится омытый от шелухи, увенчанный главным: дивными песнями. Ловкачи ещё крадут его имя, но ты заметил? Крылу уже приписали все лучшие песни…
«Мою вот, примером. Неужто впрямь хороша?»
– Внукам тех, кто ныне в утробе, достанутся басни об участи Крыла, о битве у Сечи. Старики будут вспоминать так и этак, кому как сегодня в уши войдёт, и каждый упрётся на своём.
Светел вспомнил споры о Воеводе. А скоморох продолжал с усмешкой:
– Не удивлюсь, если кто-нибудь сложит сказ о воителе, что горюнов подбирал, в надёжные места выводил…
– Пусть складывают. – Светел потянулся к деревянному блюду. – Нам Неуступ заповедал: позовут карать – не ведись. А гибнущих поспеши спасти, коли властен.
Кербога вздохнул:
– Я даже не удивлюсь, если молва совокупит всё доброе, что творится в землях андархов, и вручит тени царевича Аодха, якобы выжившего в Беду…
Светел, наконец добравшийся до утиной спинки, мало не поперхнулся.
– Люди бают, – отмолвил он, прожевав, – это имя тоже крали по первости…
– Ещё как. Доколе владыка не приказал самозванцев бить кнутом без суда и разбора.
«Вона что. Значит, я к Эрелису с братством, а он… За что на расправу послал, дядя Сеггар? Или вперёд меня воспитаннику словечко отправил?»
Кербога твёрдой рукой налил себе ещё пива и продолжал рассуждать:
– Народу нужен отец. Люди с такой силой ждут государя, праведного не только по имени, что усматривают его в любом пропавшем младенце. Ты помнишь, как отозвались позоряне на сказ о мятежном царевиче? Они подспудно спрашивали себя: а вдруг в иной участи он стал бы их желанным царём?
Светел морщил лоб. Слушал. Примеривал на себя.
– После Беды жили слухами про спасшегося Аодха. Ныне бремя ожиданий возложено на Эрелиса… Легенда хороша, ребятище, покуда бесплотна. При всяком правителе недовольных больше, чем благодарных. Оттого иным легендам лучше таковыми и оставаться.
– Скучные вещи тебя занимают, дядя Кербога, – потёрла щёки Лаука. – Как лишнюю кружечку опрокинешь, прямо уморить норовишь. Лучше-ка я наряд сменный дошью. У меня там мешочек бархатный в головах, Светелко принесёт, принесёшь ведь, Светелко?
Пришлось снова лезть из-за стола. Кербога придержал витязя за рукав:
– Пиво здесь доброе, но во мне два угодья: всё помню. Что за совет ты дал лицемеру?
– Сказал врать правдивей. – Светел улыбнулся. – Пока кто-нибудь за шиворот не тряхнул.
– Я думал, ты сам его за шиворот тряхнёшь, боялся, душу не вытряс бы…
– Да я правда вначале шутки забыл. А потом… Пусть, думаю, люди верят, будто Крыло ещё где-то ходит, песни поёт. Пусть хоть так на свете живёт.
