От железной печурки вновь тянуло теплом. Кербога засветил жирник, а Гудим наконец-то настружил рыбы. Тесный мирок скоморошни начал возвращаться в себя, заново утверждаясь на путях привычного обихода. Светел хотел, по обыкновению, остаться снаружи, но кто б его спрашивал! Старики чуть не за ухо втянули «ребятища» в сани, а нож Гудима непререкаемо отделил для него самые жирные стружки – с рыбьего горба и пупка. По сути – справедливо. Только Светел, наученный хвататься за любой труд, никак не мог привыкнуть к награде. Слишком хорошо помнил, как в отроках бегал. Всё казалось: кто старее, тот больше и отдаёт.

Лаука уже не сходила с ума, лишь тихо скулила.

– Что напугало тебя? – спросил Кербога. – Мы сперва тоже ждали злой силы, но…

– Он прямо здесь прошёл! В углу!

Лаука говорила явно не о глызинцах, искавших дороги. Что-то предстало лишь ей, доплыв из-за истончившейся грани. Светел и Кербога спросили одним голосом:

– Кого видела?

– Следь, – еле выдавила она.

«Следь моя – смерть моя!» – ударило Светела. Плохо дело! У каждого живого есть отражение, двойник по ту сторону бытия. Незачем человеку видеть его. А увидел – знай: веретено судьбы заполняется. Скоро щёлкнут острые ножницы – и нить упадёт.

Светел не размышляя толкнулся к девкиному огоньку…

И не смог нащупать комка упругого пламени, свойственного живому.

Нешто Лауке приходил кон вот прямо сейчас?..

– Оставь бояться, дитя, – мягко промолвил Кербога. Гудим кивнул и ободряюще улыбнулся, и Светел вдруг понял, за что жрецов величали Божьими людьми. А иногда ещё и святыми. – Вера Богам отрицает суеверные страхи, – продолжал скоморох. – Над смертью и рождением властна только Царица, а она справедлива.

«Всё вам Царица! – возмутился Светел. – На то предведенье Богов, чтоб знамения посылать!»

Теперь он видел: Лаукин огонёк был по-прежнему ярок, лишь уходил от прикосновения. Так иногда больной гонит лекаря и отвергает лекарство. До сих пор Светел про подобное только слыхивал. А девка прошептала:

– Следь Шарапову…

«Вот оно что!» Стал понятен и ночной зов Лауки, и её безумные попытки прогнать, отвратить… нечто гораздо худшее, чем растерянные, безобидные тени.

Кербога, мрачнея, подался назад. «Арела! Сестрёнка!» – вскинулся Светел. Летящие рыжие кудри в дыре берестяной кровли… Детский поцелуй в ночной чаще. Сребреник, ловко гуляющий по костяшкам…

Кербога всё-таки спросил:

– Поведай, дитя… как выглядело увиденное тобой?

У всегда спесивой Лауки нос и глаза опухли от слёз, голос дрожал.

– Вон там встал вдруг… бледный, чуть виден… глядел грустно… в дверь вышел…

– Чуть виден, это же хорошо, – со знанием дела приговорил Светел.

Все посмотрели на него. Лаука с надеждой, Кербога с отчаянием. Гудим незаметно сотворил отвращающий знак. Светел сел поудобнее.

– Мы, славнуки, от века вкруг себя смотрим, любой следок примечаем и добрых Богов благодарим на берёге. Ежели крепкий двойныш показался, дела доделывать поспешаем. А если чуть видный, значит предваряют тебя. Я бы истинно растолковал: угрозно Шарапу, затем что люди скитущие у края гибели ходят. Он конца земного, как все мы, не минует, но ещё сполна поживёт.

«Поставно врёшь», – сказал прищур старика.

«Верить ли…» – отвёл взгляд Кербога.

– А мне явился на что? – шмыгнула носом Лаука.

– На то, что тебе его жизнь как своя. Расскажешь ещё про него? – И поддел: – Про Арелу?

Канатная плясунья зло зашипела, исцеляясь от страха.

Сидеть в разрушенной крепости пришлось ещё полных два дня и две ночи. Светел наново перетянул свои и Кербогины снегоступы. Проверил все ирты. Выстрогал запасной копыл к саночкам.

Примерил буковый лежак к корытцу недоделанных гуслей, разметил отверстия для шпеньков.

Уразумел наконец, как ледышки из руки в руку бросать.

Попробовал вагуду, купленную в Изворе. У Кербоги её струны пели глубокими, какими-то древними голосами, у Светела ржали по-жеребячьи.

Время от времени он выбирался наружу. Расчищал выход. Смотрел, не утихает ли ветер. Там несло, как из прорвы. Еле видные горбы стен и хоромину, приютившую странников, кутали вьющиеся саваны. Где-то, наверно, сдувало зеленцы, ровняло с глухой твердью затворившиеся деревни… а уж скоморошню в чистом поле катило бы кубариком. Светел возвращался, ласкал умников-оботуров, пощипывал долгую, изобильную шерсть. Прялку, чтобы за пояс вставлять, он уже вырезал.

– Смотри вот, дядя Кербога!

Три ледяных шарика плясали невысоко, но уверенно.

– Ты даровит, парень, – оценил его старания скоморох. – И упорен, когда делом задашься. Вы, витязи, все таковы?

Светел расхвастался:

– За всех не скажу, а Неуступ к себе с разбором берёт. Вот дядя Летень в деревне у нас задержался, так он верстанье лыжное…

Досказать «…на мах постиг» не пришлось. Из болочка выбралась Лаука, влекомая телесной нуждой. Плясунья куталась в толстый плащ, смотрела кругом с обычным презрением.

– Бавушки ребячьи, – фыркнула она. – Велик детина, да дёшев.

Упущенный шарик разлетелся по полу белыми брызгами. Светел не остался в долгу:

– А ты, вереда безрукая, Ареле завидуешь.

Кербога проводил девку глазами.

– Я думал, вы поладили…

– Да ну.

– Я старый глупец. – Голос Кербоги как будто опал, не достигнув гулких стен. – Я думал, раз уж Шарап от царевичей взыскан, Арела с ним будет надёжна… а его головы рок ищет.

– Есть рок, есть неурочье, – упёрся на своём Светел. – Тебе следь дочкина показалась? Не показалась. И Шарапов двойныш, я так понял, слабенький был. Будет плохо Шарапу, но не завтра кон неминучий.

Кербога быстро посмотрел на него:

– Я слишком долго в святое небо смотрел. Привык сердце слушать… перст Владычицы по малым знакам угадывать…

Распоясанный жрец. Безмерно усталый, стареющий скоморох. Отец, потерявший за окоёмами единственное дитя… Светел неволей почувствовал, как опускаются руки, и зарычал:

– Вам, мораничам, всюду воля да перст! Не изрок всевышний девке предстал, а дурная доля Шарапова! Когда парень умён, он ей, доле, холку намнёт и к делу приставит! Ты же не ротозею дочку доверил?

Кербога молчал. Смотрел под ноги. Светел перевёл дух:

– Ты мне расскажи лучше, дядя, про этого… ну… кровного байстрюка, что в Глызине правил.

Скоморох помолчал, выдохнул, ответил медлительно:

– Эдарг не хвалил его, приезжая сюда. Он говорил, Аргро по своим задаткам мог составить славу отца…

– А по делам?

– Ждать ли мирных дел от того, кто гнушается промыслом и торговлей? Вот бы, мечтал Аргро, хасины снова пришли, уж тут я с дружиной…

– Оно и видано, – пробурчал Светел.

Лаука прошла назад в скоморошню, метя по полу охвостьем войлочного плаща. Она зябла и спешила, но всё-таки ужалила:

– Много смыслят подъёлочники…

Светел мстительно ввернул:

– А ещё Арела умеет лица читать!

Старый Гудим, правивший метательные топорики, оглянулся, показал им раскрытые ладони.

– И руки читать, – скупо улыбнулся Кербога.

– Это ты, дядя, поди, её научил?

Ляпнул, спохватился… поздно! – западня провалилась. Скоморох решил отвлечься от горестных мыслей:

– Дай твои прочту, а ты суди, ошибусь ли.

Светел неловко попробовал отпереться:

– Я ж отбоиш. Давно не таков, каким отец с матерью замышляли.

– Вот это я и скажу.

Светел вспомнил царское клеймо, ругань Сеггара, на миг заметался… вдруг исполнился спокойной, весёлой бесшабашности – и стянул рукавицы. «Ты, дядя, нашего родича Эдарга точно ближника поминаешь… ну-ка, угадаешь меня?»

Гудим принёс жирник, любопытно склонился вместе с Кербогой. Светел даже забеспокоился, будто впервые увидев собственные ладони. Он не знал, каковы должны быть руки правильного царя, но уж наверняка не таковы. Если праведное рождение налагало особые следы, где двое кобников думали их сыскать? Всё истёрла Пенькова ремесленная. А чего не истёрла, укрыла кожурами мозолей. На коих трещины проложили письмена недолгого, самого обычного жития…

Кербога вглядывался, сравнивал, хотел уже говорить. Гудим на что-то указал пальцем, жрецы переглянулись, кивнули, снова стали смотреть.

– Ну? – спросил Светел. – Я бы рукавицы надел.

Кербога вскинул глаза:

– Ты левша ведь, ребятище?

«Верно атя говорил: в кобение не давайся…»

– Не сказать левша… Оборук возрастал.

Оставалось надеяться, что Лаука не слышала из болочка.

– На шуей руке, – начал Кербога, – всяк несёт дарованное от Богов. На десной – взятое дерзновением и трудом. Ты ободеснорук, это правда, но уродился левшой. Оттого путевник у тебя справа, сам же путь – слева. На этой стезе тебе бы главенствовать над людьми… справедливцем быть… исцелять.

«А и то! Я бабушке поясницу…»

– Тебе, маленький огонь, надлежало родиться в знатной усадьбе, не в гиблом Правобережье. Сейчас уже высоко бы сидел.

«Я те дам „гиблое“! Мы в Беду отстоялись!»

– Простота Конового Вена возбранила тебе сан вождя, но витязем ты всё-таки стал. Возможно, однажды у тебя даже будет своё домашнее войско. Ты не смущаешься препятствиями ни в одном деле. Примером, я не нахожу наследного дара, но гусли на подвысь ты выносишь без срама…

Светелу надоело выслушивать то, что он и так знал.

– Дядя Кербога, скажи лучше, я брата найду?

Кербога нахмурился. Заново осмотрел его руки. Переглянулся с Гудимом.

– Прости, ребятище… рядом с тобой я брата не вижу. Но как всё-таки удивительны забавы судеб! В лучшей семье Андархайны случаются выродки, похожие на дикомытов. Ты же, щедростью Правосудной…

Вторую половину сказанного Светел пустил мимо ушей. Начальные слова всё заслонили. «Не найду Сквару? Оттого не видать, что мы от разных кровей? Ну и грош цена такому кобению…»

Потом сказанное о забавах судеб всё-таки достучалось.

«Выродки? Я те покажу выродков!»

С обиды недолго было наговорить лишнего, но тут оботур-коренник вскинул голову и замычал. Нетерпеливый пристяжной поднялся, начал шумно топтаться, распыживая вислую шубу. Светел завертел головой, ища причину беспокойства. Посмотрел вверх и заметил посветлевшие прорези окон. Струйки снега больше не тянулись под сводами. Буря затихала.

Когда Опёнок в очередной раз прорубил ход наружу, глазам предстало скорбное величие Голомяной Вежи. Прясла внешних стен были частью обрушены, уцелевшие башни с наветренной стороны мерцали чёрной бронёй, вылизанной до угрюмого блеска. С подветренной – кутались в белые плащи, ещё курившиеся на зубьях вершин.

Во дни последнего объезда земель царскому сыну было почти три годика. И он помнил. Многое. Больше, чем обычно сберегается у детей. По врождённому свойству? Оттого, что укрыл нещечко памяти в самом сердце? Фойрегский дворец… замки великих семей… Светел озирался в переднем дворе, силясь понять, бывал ли здесь раньше. Запах земляники… «Мы были южней. Когда стали кричать измену Эдарга, мы быстро вернулись. Намного южней…»

Изнутри с топором в руках лез Кербога, следом волочил окованную лопату Гудим. Работа предстояла немалая, но радостная.

Ветры в здешних местах жили правда причудливые. Светел пристегнул лапки и побежал на развед, почти уверенный, что встретит зыбучий, беспроходный уброд: жди, покуда сплотится! Ошибся. Старинные зодчие хорошо знали норов Голомяной гряды. Оттого косматые тягачи, ведомые наследным чутьём, без промаха вывезли сани на защищённую сторону. Под шипами снегоступов хрустели крохотные бороздки, оставленные железными щётками деруньи. Плечо горы, где стояла крепость, сулило хорошую дорогу по косогору. Светел пробежал рысью две с лишком версты, поглядывая на мутное покрывало, ещё заполнявшее русло Нёглы. Убедился, что выезду на бедовник не будет препоны, и вернулся к своим.

Оботуров не понадобилось ловить-загонять. Коренник сам встал в оглобли, подцепил рогом хомут. Пристяжной слегка поартачился, но больше для виду. Скоморошня провизжала полозьями по наборному полу, развернулась – и поползла вон из великого зала, как гостья, отведавшая разгонного пирога.

Череда хором, ступени наружу… Расписной оболок бороздил стены хода, прорубленного в снегу. Наконец – двор.

– Благодарствуем, матушка Голомяная Вежа, – малым обычаем склонились походники. – Прости, если чем, не знавши, обидели! Сделай милость, других прими, как нас принимала.

По ту сторону лаза, в опустевшей хоромине, отозвались неясные шёпоты. Воины в чёрных бронях и белых плащах глядели с высоты, сожалея об искре жизни, уходившей из крепости. Смолкнут вдали голоса, и каменным исполинам вновь станет одиноко и холодно в ледяной безмерности. Теперь сюда не придут даже глызинцы, ищущие дорогу.

Светела заново окатило стыдом. «Ужели правду молвила Ильгра и мои предки в самом деле дозвались Беды? А нынешняя родня оплошала спасти всех, кому возможно было спастись?»

– Люди придут, – пообещал он сквозь зубы. – Растает снег, выглянет солнце… мы вернёмся сюда!

На Голомянах не только ветра играли в странные игры. Негромко сказанные слова шастнули снежным ходом, свились над простёртой меж чутких стен Андархайной… отлились в гудящее эхо:

– Верни солнце!

Быки, упираясь, вытащили сани на косогор. Лаука села на козлы, а трое мужчин взялись за верёвочные хвосты, чтобы полозья не начало сносить под уклон.

Молочная пена по-прежнему колыхалась над Нёглой, медленно опадая. Унёсшаяся буря выдохнула последний порыв. Вихорь завыл в обломанных башнях, прянул вниз, разгоняя текучее паоблако.

Открылся берег Нёглы и сама река – чёрным ледяным стягом, высвежеванным из белых меховых шкур.

Пустые причалы, по-андархски сложенные камнем.

И город. Подобно своим жителям, не нашедший упокоения.

На миг Светел будто увидел с высоты Фойрег. Сожжённый палящими тучами, окутанный пепельными сединами безвременья… В прежние времена снег не смел подступиться к великому городу. Теперь, наверно, лежал хозяйски, как всюду.

Чистый воздух давал подробно рассмотреть стогна Глызина, продутые до мостовых и земли. Добротные каменные подклеты, обрушенные стропила. Иные остовы стояли забитые снегом до переводин. Другие зияли, выпотрошенные прихотью ветра, в них виднелись уцелевшие печи. Когда-то эти улицы кипели голосами веселий и ссор, погребальными плачами и первым плачем рождений. Теперь в развалинах горевал ветер, а люди, много поколений звавшие друг друга шабрами, расточились по острожкам, весям и волькам. Найдутся ли, подобно Котёхе с отцом?

– Нам повезло, – глухо прозвучал сквозь харю голос Кербоги. – Говорят, мёртвый город всё реже показывается из снега.

Светел едва услышал. Всё-таки Глызин ещё не покинула крупица надежды. На прибрежной площади, где некогда юрил торговый народ, стояла одинокая женщина. Рослая, величавая… издали немного похожая на бабушку Корениху.

– Дождись, матерь, – выдохнул Светел. Вскинул руку, приветствуя и прощаясь.

Матерь Глызина спокойно кивнула ему и помахала в ответ.