Нарочитым узилищем Извора не обзавелась – кому бы оно здесь было нужно? Пленные тати, обречённые казни, сидели в обычном порубе, забранном вместо крышки толстой деревянной решёткой. Добрый человек не провалится, узнику не допрыгнуть. Снизу слышались глухие голоса, всхлипы. На колоде сруба сидел местнич. Держал поперёк коленей старинный бодец: копьё с ножами и древком вполратовья.

Светел поклонился сидельщику:

– Дозволишь, страж неотходный, одним глазком вязней увидеть?

– Отчего ж не дозволить! – Изворец даже подвинулся, хотя его шуба погляду ничуть не мешала. – Всяк зри, куда неправда злая приводит.

Светел встал над решёткой. Некоторое время рассматривал три бледных пятна, запрокинутые навстречу. Наконец сказал:

– Ну, здравствуй, что ли, Марнава.

– О-о. Никак витязь царский! – прогудело из ямы. – Ялмак, значит, тебе только гусли сломал?

– И так можно сказать, – кивнул Светел.

Второй обитатель ямы тоже казался смутно знакомым. Тяжёлый снег… распахнутый ужасом рот на плоской тестяной роже… запропавшая латная рукавица… Имя не являлось на ум.

Третьего, встрепенувшегося на речи о гуслях, Светел точно никогда не встречал.

– Кто с тобой тут, Марнава?

– Этот вот… – разбойник могутным плечом толкнул плосколицего, – Онтыка из наших. А тот, он забеглый. Гусляр-скитун, в кружалах перепутных нам, повольникам, пел.

«Онтыка. Ясно. Скитун?..»

Марнава продолжал, радый случаю поболтать языком:

– Мы с Онтыкой, может, последние от шаечки задержались. Были ещё, кто с поля убёг, ан добрали в лесу кощеи, не помиловали… Мы вот дважды спаслись, на третий сплошали. К бабе в Линовище погреться зашли. – Он покаянно вздохнул. – Слышишь, витязь! Ни одной бабе не верь, дольше проживёшь!

– Баба, не будь дура, их опоила, – с удовольствием пояснил сторож. – Сама котляров звать, те поездом проходили. Тайные воины их увели и нам подарили, ради святой тризны казнение сотворить.

– У мораничей, ясно, подольше бы протянули, да больно хлопотно с ними, – хмыкнул словоохотливый Марнава. – Они таких, как мы, слыхано, в лес выпускают и след гонят. Потом для великого случая лучшим ученикам под нож отдают. Это ж сколько страдать! А мы, вона, заутром – кувырк, да и полетели! На лёгких крылышках к Телепенюшке с Кудашом, ко всем нашим. Верно, Онтыка?

Молодой повольник уткнулся носом в колени, заскулил.

– Он что? – Светел повернулся к сторожу. – Смерти страшится?

– Её всяк страшится…

– Так знал, поди, кистень бравши, куда тропинка ведёт?

– Нет, витязь, ему завтра не помирать, – хохотнул из ямы Марнава. – Ему завтра палачом быть.

Светел сглотнул. Промолчал.

– Кому ж из добрых людей охота поганиться? – подтвердил местнич. – Разбойников, коли свяжут, всегда другой разбойник казнит. За прощение.

«Я дурак. С Высшим Кругом желаю речи вести, а ничего-то не знаю…»

– Совьёт нам завтра по петельке, и вольному воля, – глумился Марнава.

Светел кое-как смог спросить:

– Вызвался, что ли?

– Ну сам суди, витязь, – вздохнул пленный главарь. – Вашего брата ведь тоже по вожакам славят. Кудаш-батюшка голову сложил, пятерых мораничей посрамив. К Телепенюшке, брату моему, котляры, кроме стрел, приступа не нашли. Я им наследник. И что мне? Палачом поганым заделаться?

По мнению Светела, бой против мораничей искупал немало грехов. Но… моталась снежная пелена, открывая и пряча детскую люльку. Опрокинутую, пустую. Люди всё видят, всё знают. В распадке, где застигли несчастного переселенца Таруту, сбереглось довольно следов. Зверьё выгрызло плоть, слизало кровавые отпечатки, но следопытов не проведёшь. «Был ты там, Марнава? Ведь был?..»

– На мостике не споткнись, – хрипло выговорил Светел. – Меня как хочешь, а воеводу лихом поминать не моги.

И двинулся было прочь от решётки.

– Погоди, витязь! Постой!

Не Онтыка закричал, не Марнава – тот, третий. Скитун.

Светел вернулся, скрипнув зубами. Оборванец тянул руку из ямы, смотрел с мольбой.

– Купи вагуду, витязь!

– Что?

– Вагуду купи! За медячок от ратных наград…

«А ты про Тарутину погромку небось хвальную песню слагал?»

– Медячок тебе! Много ли успеешь купить?

– А я вот ему отдам. Палачу, – заторопился скитун. Глаза невменяемо разгорелись. – Палач, когда заплатишь, споро всё делает… быстро душеньку выпускает… а если кто поскупится…

Его затрясло.

– Да не умею я!.. – взвыл Онтыка.

«Зря вернулся!»

Скитун суетливыми руками откинул лохмотья, что-то вынул, воздел.

Гудок – не гудок, гусли – не гусли…

Светел спросил:

– За что на смерть взяли, игрец?

– За паскудство, – сказал сторож.

– За правду! – надсадно крикнул скитун. – За песни отважные! За смех дерзкий!

«Да так, что люди разгибали спины и темнота шарахалась в углы…»

Легко было гордые слова красным складом плести, когда перед глазами Сквара стоял. А тут ямина под ногами, и поди знай, кто оттуда кричит. Кто уже завтра совсем ничего не споёт, не крикнет, не скажет…

Светел кивнул:

– Куплю, пожалуй.

Сторож поднял решётку.

– Мораничи баяли, он про сероглазых царевичей пел.

– Про кого?

– Да срам помыслить. Будто бы, по распутству цариц, от сорного семени рождались в старые времена.

Светел размотал опояску, спустил концом вниз:

– Цепляй.

– Обманешь ведь, – заколебался скитун.

– Велика потеря! – развеселился Марнава.

В его глазах что-то мелькнуло… Схватить, рвануть крепкий пояс? Устоит витязь – попробовать выскочить. Качнётся, вниз спрыгнет – ну что ж, бойцом помереть. Всё не удавленником.

Смерились взглядами. Марнава остался сидеть.

Скитун зацепил шпенёчек за махры пояска. Подвесил гнутый лучок. Вагуда пошла вверх, насовсем улетая от него в облака. Марнава зло рассмеялся:

– Что ж витязю милостивому не спел напоследок? Как нам пел? Смотри, без платы уйдёт!

Скитун не слушал. Вскочив, тянул пятерни за обещанным грошиком. Марнава взялся горланить сам:

– Белы плечи из рубашки оголяются, белы стёгнышки румяные являются… Слыхал, дикомыт? Сероглазые царевичи! Твоим отцам прямая хвала!

Светел выудил из кошеля два сребреника с потёртыми ликами предков. Бросил в подставленные ладони.

– Мне давай, – проснулся Онтыка. – Всё едино завтра возьму!

– Не дам!

– Попомнишь, как петля промешкает задавить…

– Я тебя, палачонка! – рыкнул Марнава.

– Не дам!.. – сорвал голос скитун.

Светел пошёл прочь. В яме началась драка. Люди, чья жизнь измерялась навечерием и тьмой до рассвета, в кровь бились из-за монеток.

«А я? – толкнуло Светела. – Я что делал бы, если бы вдруг последняя ночь?»

Вспомнился костёр в тени Сечи. Взгляд Ильгры сквозь пламя. Ярость, и нежность, и утверждение жизни…

Вагуда лежала в руке чужая, непонятная. Никакой радостью не веяло от неё.

Разбойников казнили на другой день поутру.

Вся Извора вывалила в поле, искони отведённое для гуляний. Примчались дети. Оставили хлопоты бабы. Выползли древние старики. Всем хотелось увидеть, как простирает руку закон.

– Далёко царь, а не без Правды живём.

– Строга расправа моранская. Не откупишься!

– Любишь смородину, люби и оскомину…

– Деда, что за смородина?

Светел вышел в сапожках, хранимых для Шегардая. В тёмно-синем плаще, расшитом серебряной канителью. Как унаследовал от Крыла вместе с гуслями и мечами, так и надевал, может, раз или два. Зажиточные мужи косились, завидовали. Ни у кого здесь не было такого плаща. А под плащом – новенького суконника, чёрного с голубым, взятого в животах боярина Оскремёта. Светел стоял с непокрытой головой, распустив косы, как перед боем. Дивись тот, кто смерти близко не видел!

– Многие от зла отступают страха ради моранского.

– А головники в ночи озираются: ну как по следу Ворон летит?

– Тень во тьме, перст Владычицы беспощадный.

– Ни следа, ни вида, и не поймёшь, что сразило.

– Сказывают, в трёх местах разом является. Быстрей ветра несётся.

– С чего рекло такое?

– А он, где злодея скогтит, пёрышко из крыла покидает.

Сорванец, нахально пенявший Светелу насчёт тыла, хотел подойти, не посмел. С десятка шагов уткнулся как в стену. Светел не видел мальца, не видел красёнушек, любовавшихся его нарядом и статью. «Где лыжи… дверь с петель… Про кого песню слагал? Рвался брата спасать, за песни казнимого. А если гусляр чуженин – в сторонке коснею?»

– Везут! Везут!

Из тумана выплыла запряжённая оботурица. Неказистая, шерсть колтунами. Марнава и скитун бочком сидели на дровнях, рядом плёлся Онтыка. Всего полверсты, но своими ногами ходят живые. Мёртвых на погребение всегда везут сани.

Палач и двое, уже не обязанные дневному миру, тотчас увидели впереди повершенье своих забот: ледяные столбы с переводиной, висячие петли. Онтыка споткнулся.

– Хорош мостик изладили, – похвалил Марнава. – Вприпляс пойдём, с ноги не собьёмся.

Он говорил громко, преувеличенно весело.

– Умел набедить – умей кару принять, – слышалось по сторонам.

– Пытки не будет, а петли не минуешь.

– Винись, Марнава! Миру покайся, Владычица меньше муки отмерит!

Второму обречённику, тихому и вялому, ничего не кричали. Марнава цепко встал на дровнях, принялся кланяться:

– Винен, люди добрые, винен! Как есть крив! Сам впредь не стану и друзьям с недругами закажу!..

Хотя какие ему теперь недруги и друзья.

Скитун всё смотрел на близившиеся столбы, не отводил взгляда, лишь сглатывал. Марнава деловито спросил:

– Каково мыслишь, втиснемся? Плечами не стукнемся?

Под виселицей для них был устроен ледяной же всход. Крутые ступени, площадочка, гладкий скат.

Обрыв в пустоту.

Подобие бездны, у края которой однажды постоял Светел. В тот обрыв канул мир. Здешнему предстояло принять всего-то двоих.

Краем глаза Светел вдруг заметил Кербогу. Почтенный скоморох не хотел смотреть казнь, отговаривался подвёрсткой нового представления… в итоге всё же пришёл. Встал рядом, тихо спросил:

– У вас на севере такое бывает?

«У нас люди добрые, живут вежливо. Если что, месть мстят, но чтоб по чужому слову в петлю тащить…»

– Не слыхал.

– А здесь людям праздник, – сказал Кербога, и Светел не мог понять, хвалил он соотчичей или хулил. – Рука царя закон утверждает. Изворцы будут внукам рассказывать, как Эрелис, ещё не воссев, расправу крепкую брал.

Палач Онтыка, страшась прежнего вожака, первым поднял с саней безропотного певца. Тот всё так же молча побрёл на неверных ногах, вымеряя свои отходные шаги по земле. Ступенька, ещё ступенька, ещё.

…Лобный, глядный уступ наверху. Всё, дальше нет земного пути. Белёную рубаху без пояса раздувало на тощем теле парусом – в небо лететь.

– Кайся! – кричали снизу. – Ответь, как цариц хаял! Как с разбою жирел!

– Поди, сам ножичка не чурался!

Онтыка взял петлю, надел на певца, поддёрнул под ухо.

Чуть отступил.

Запруженный луг жадно смолк от края до края: в чём повинится?

Скитун истратил прощальные мгновения жизни, чтобы распахнуть руки объятием… и запеть.

Светела облило морозом. Попевка, слова, голос!.. Всё взмыло вихрем, какого не достигал даже Крыло!

И вот этой-то роскоши нашлась одна только служба? Срамные песни орать, воровских людей тешить?

И вот этого голоса не будет больше на свете?

Угарная удаль чуть не бросила Светела вперёд. «Я царь, мне право!»

Спасти, удержать на земле диво, явленное бросовым, казалось бы, человечишком…

Крепкая пятерня Кербоги сжала плечо. То самое, с легко проступавшими синяками.

Выносное, последнее наголосье звенело отчаянно долго. Скитун вдруг дёрнул кистью руки, и Онтыка что было сил толкнул его в спину.

Так вот на что пошли сребреники, о них ли жалеть.

Певец рухнул вниз и закачался в петле, быстро успокаиваясь.

Эхо голоса блуждало ступенчатыми улицами Изворы.

«А брат спасти его не подоспел…»

Светел оглянулся на скомороха. У Кербоги путались в бороде слёзы.

– Эх, не помиловали, – сказали справа.

– И простить бы дурня миру на радость, – вздохнули слева. – Да кто ж над мораничами властен, кроме царя!

Марнава взошёл на ледяные ступени без понуждения.

– Отрыщь! – пугнул прочь Онтыку.

Сам взял в руки петлю. Оценил крепость верёвки, проверил, легко ли бегает узел.

Оставив балагурить, обвёл поле тяжёлым, звериным взглядом. Стало видно, каков бывал, когда с кистенёчком у поворота сидел.

– Вы, изворские, – раскатился глухой рык, – меня не ловили, не побеждали! Не видать вам моего поклона, валенки, а поклонюсь-ка я сапогам!

И, обратясь к Светелу, отдал малый обычай.

Бестрепетно сунул голову в петлю.

– За Кудаша-батюшку! За Телепеню, брата названого!

И прыжком бросился с ледяного уступа.

Толпа не скоро ожила голосами:

– Каков, а! Верно, проклял бы, когда б не добрый ужин вчерашний.

– Люб молодец и в разбойнике…

– Перекуйте, небесные Кузнецы, худые души на добрые.

– И умерли смело, а всё одно пойдут волкам сытью.

– Как дорожных людей на потраву бросали, так и самих.

– А верёвка счастливая? Верёвку кто заберёт?

– Пошли, ребятище, – сказал Кербога.

Светел задумчиво сдвинулся с места, оживляя пальцы ног, замлевшие от стояния на снегу в красивых сапожках.

– Ты меня придержал, – пока шли, сказал он Кербоге. – А я и послушался…

Кербога вздохнул:

– Ты удивил меня, маленький огонь. Я думал, у вас на Коновом Вене до сих пор бьют за песню любви, усматривая присушку.

– Ещё как бьют, – кивнул Светел. – Я сам сусала расписывал, когда про наших девок горланили. Но не на шибеницу же тащить!

Кербога скорбно ответил:

– Когда-то я думал, будто наша держава, гордая законом и книгой, покинула в прошлом обычай равнять песню с ворожбой. Я ошибался.

– Ты слезу обронил…

– Я горевал о том, что столь изысканный голос больше не восхитит нас к звёздам. Увы, несчастный сам выбрал шараханье по притонам. Наверно, грубое веселье разбойников кормило сытнее вечного поиска, устремлённого к небу… И лишь перед смертью… ты же слышал, что он спел последним дыханием?

Светел даже удивился:

– Про царевну Жаворонка и верного Сварда. О них повсюду поют.

– Это моя песня, – вздохнул Кербога. – Я сложил её много лет назад, благодарствуя… одному человеку. Но я, на ту пору отлучённый от струн, преподнёс своему заступнику лишь слова. Кто дал им столь дивную голосницу, хотел бы я знать?