Всякий мир своим обычаем крепок. Сегда чуралась мирских песен, но долю крови Царице не собирала. Извора отправляла детей в котёл, даже святого родила, зато Кербогу, въехавшего незваным, принимала охотно и с предвкушением. Скоморошне уделили местечко внутри зеленца, в нижней части купилища. Потешники, известно, горланят, а ещё рядятся в кратополое, тонкое да яркое. Не по морозу же им?

Светел деловито сложил ирты и лапки, выпростался из надоевшего кожуха:

– Поздорову, дядя Кербога!

Балаган уже красовался парусами цветных рогож, поднятых на упругие жерди. Некогда пологи рдели красками, теперь облиняли. Всё равно глазу отрада после сплошь белого да серого с чёрным.

– Проводил? – разогнул спину Кербога. Он трудился сзади подвыси, перебирал длинные свёртки. Готовил расписные задники к представлению. – Я уж думал, ты до Конового Вена сбегать решил. Кого хоть из погибели выводил, горе луковое?

Возле скоморошни вилась любопытная ребятня. При виде страшного дикомыта ребятишки с визгом брызнули прочь. Сейчас в мешок засадит – ищи-свищи!

– Ну их, – отмахнулся Светел. – То братом с сестрой сказывались, то женихом с невестой, то рабами, из дому беглыми. Санки – сегодня своего дела, назавтра краденые, поди знай. Всю мурцовку мою слопали. Уши у обоих дырявые…

– Вот на что было впрягаться?

– Так жалко, дядя Кербога. С них бы шкуру спустили.

– А вдруг убили кого, дом сожгли?

– Да ну. Дети глупые… – Подумал, добавил обстоятельно: – Нет, одёжки дымом не пахли.

– Двое дурных, и третий не лучше, – вздохнул скоморох. – А настигли бы вас?..

Светел хмыкнул, хотел задрать нос, вспомнил хруст сломившейся лыжи.

– Я бы потолковал…

Кербога завёл глаза под лоб, вернул на место.

– Ты хоть здесь потише крыльями хлопай, гусь бойцовый. Гонители ваши сюда тоже пришли. Вона, дух переводят.

«Какой гусь?! Поморник у нас!..» Светел оглянулся.

Неудачных преследователей он отличил без труда. Радостное оживление торга их обтекало, как воск горячую кочергу. Так вот кому Лапушка запорошила глаза! Светел неволей оценил стать гнездарей, примерился к движениям. Каково толковать будем, если притча сведёт?

Он спросил ровным голосом:

– К тебе не доскрёбывались, дядя Кербога?

– Как – не доскрёбывались. Спрашивали, чьи санки подчалены.

– А ты?

– Сказал, хват-загусельщик у любушки мешкает, догнать обещался.

Четверо шли откуда-то сверху, подталкивали угрюмого отрока. Тощую шею похлёстывал вдетый в ухо ремешок, ещё не замкнутый биркой. Парнишка боялся новой судьбы, боялся чужих, сердитых хозяев. Вот засмотрелся на скоморошню, ступил растоптанным поршнем на волочащуюся штанину. Сильная рука вздёрнула на ноги. Дала затрещину, бросившую на сажень вперёд.

«Стану царём, вконаю: у кого забросыш в обидах…»

– Смотри, детище! – сказал Кербога громче потребного. – Вот раб своего гнева бьёт своего раба!

Четверо услышали. И развернулись к балагану с медлительностью осенних быков, уловивших запах соперника. Кербога, ругав дикомыта, сам не сдержал языка. Готовь ложку расхлёбывать!

Куколи у гонителей были дикого меха. А рожи – такие же облезлые, как и у Светела. Всем четверым больно было ворочать глазами, больно моргать. Верный знак, что ломились против тащихи, метавшей снежные иглы. Как ни жмурься, как ни прячься за прорезями тёплой хари, потом ходишь настёганный. Светел выступил вперёд, заслонил скомороха. И улыбнулся, радуясь наступающему мгновению.

Вожак смерил его взглядом:

– Ты ещё чей?

Из-под шапки вились русые кудри, на правой руке белел шрам от зубов. Добро бы звериных, а то ведь от человечьих. «Ишь, волчий куколь надвинул, волком-самоглотом напыжился…»

– А кто спрашивает?

– А мы тут шабрята дружные. Из Отшибихи да из Отавина острожка. Тишком-ладком пришли на торжок, а тут вона горлодёром разит.

Северную приправу в Левобережье рвали из рук, но её запахом было принято гнушаться, обращали даже в дразнилку. Ватажок двинулся кругом Светела, чтобы тот боялся, тревожился, ждал плохого. По сторонам, чуя ссору, собирались зеваки. Не пропустить бы забавы!

Дружные шабрята потянули за вожаком.

– Дикомыт дрязгу найдёт.

– О прошлом годе из Линовища злой дикомыт умыком девку увёз. Семьянам зазрение! Как сестёр выдавать?

Светелу их намерения были внятны как белый день. Он глумливо сощурился:

– Догнали, конечно?

И угадал ответ по злому молчанию. Поймали дикомыта на лыжах!

– А всё оттого, что они даже в тайном воинстве руку берут, – вылез с обличениями второй. – Как понатекли в Чёрную Пятерь…

– Цыть! – щунул друга кудряш.

Поздно. Светел навострил уши, внутри зазвенело и напряглось, всё иное утратило смысл.

– Расскажете, добрые люди, кто там натёк? Я пива куплю.

Вожак, бурея с досады, мотнул влажными кудрями, подхватил слово:

– Не по дуре-самокрутке стать горевать. А вот с тебя за неправду сородичей отплату истребуем!

Теперь они топтались кругом Светела уже все. Ждали последней искры, чтобы напасть.

– Хар-р-га, – продолжая улыбаться, негромко, сквозь зубы предупредил Светел.

Деревенские сидельцы могли никогда не иметь дела с дружинными. Даже вовсе не ведать, кто таков дяденька Неуступ. Однако меж зеваками нашлись знатоки. Они без сговора прянули к вожаку, утянули его прочь под локотки, сбив драчливый припляс. Кудряш сперва вырывался, потом перестал. Трое шабров, утратив основу решимости, переглянулись и отвалили за старшим.

И утих, расточился водоворот, едва не затеявшийся в потоке торжан. Люди побрели мимо, как прежде.

– Я старый дурак, – сказал Кербога. – Я прожил много лет, не памятуя, как голову поднимать. Что в тебе такого, ребятище? Прийти не успел, а я уже стал дерзким и безрассудным… – И вдруг спросил с запоздалым ужасом, вполголоса: – А если те, кого ты увёл… из поезда Владычицы беглые? Если сюда… котляры…

«Там тягунов не бывает, дядя Кербога…» Светел хотел ответить вслух, не успел. Вернулись дети, разбежавшиеся от взрослой свары.

– Дядя, ты правда витязь?

– Правда.

– И меч есть? Всамделишный?

– Есть.

– А другие витязи где?

– Походом идут. Я ранен отлёживался.

Страшный чужой дикомыт оборачивался понятным, как старший брат, который имелся у каждого. Только в жарых косах запуталось несколько белых нитей да у рта притаились морщины, какие не всякий брат себе нажил.

– Тебя, дядя, в бою достали? Куда?

Светел ткнул за плечо:

– В спину.

Ребятки переглянулись. Не поверили. В Изворе любили петь о героях. О спёкшихся повязках на голове, на груди. Но чтоб спина?..

Самый бесстрашный оттопырил губу.

– Тыл, что ли, в бою показал?

– Дикомыты с поля бегают! – крикнул другой. И сам на всякий случай удрал, страшась кары.

Кербога помалкивал, наблюдая за Светелом и мелюзгой.

– Ты! – Опёнок подозвал мальчишку. – Стань сюда, воеводой будешь. А ты стань вон там. Хватай крух, мечи в него.

Ком грязи швырнуть наука невелика! Светел прянул, на шагу схватил «воеводу», развернул за себя, согнулся над ним. Тело вспомнило Сечу. «Я что, Неуступа, башню осадную, вот так ринул? Или сам его обежал?..»

Земляной снарядец рассыпался по толстой верхней рубахе.

– А там топорами кидались, – сказал Светел.

– Ух ты! – отозвались мальчишки. Все умели дров наколоть, лопату вытесать, лучины нащепать для светца. Знали тяжесть леза, знали его угрозную остроту.

– Вы вот что, ребятки… – подал голос Кербога. – Припас я для Изворы добрую песню… О славных временах, о смелых царевичах. Та песня непростая, её представлять надо. А у меня… так скажу: лицедеи нужны. Вы тут все храбрецы. На люди показаться ведь не струсите? Точно не струсите? Тогда бегите домой, просите родительского благословения. Кто испросит, с нами подвысь попирать будет. Да! И если у кого сестрёнка бойкая есть, пусть тоже придёт.

Детвора умчалась, галдя.

– А ты? – спросил скоморох.

Светел обернулся:

– Что – я, дядя Кербога?

– Ты, говорю, встать на подвысь не забоишься? Помню, вы с братишкой хоть в пир, хоть в мир, но детство стыда и страха не знает.

«Бог Грозы промолвил Богу Огня…» Светел развернул плечи, притопнул:

– А гусельки в руки дашь, дядя Кербога?