Сутки спустя Крагуяр переделал уже все дела, какие мог выдумать, спасаясь от стужи. До последней чешуйки собрал древнюю ржавчину, найденную девчонкой. Опрятно сложил под стеной, потому что негоже доспеху валяться раскиданным. Как бы он здесь ни оказался, этот доспех.

«А правда – как?»

Полководец, одержавший победу у переправы, мог на радостях поднести добычу благосклонной реке. Так Сеггар отдал Кияну шлем Ялмака, его знаменитый топор и броню с нарамком, помеченным Гуляевой стрелой.

«Кто в здешних местах кого побеждал?..»

Тут наверняка проходил Ойдриг, воевавший Левобережье. Правда, громких побед не уносил. Потом ещё были Ойдриговичи, посягавшие на Коновой Вен…

Крагуяр даже улыбнулся, хотя мороз уже проник под тёплую харю и лицо трудно складывалось в улыбку. Про Ойдриговы походы и в особенности про то, отчего в Шегардае северные ворота именовались Позорными, любил петь Незамайка. Уж он сейчас изрядную дразнилку сложил бы…

Крагуяр вспомнил парнишку, рвавшего на гуслях железные струны. Вспомнил тележный голос, столько раз отрицавший отчаяние, боль, саму смерть. Вот он, Незамайка, рядом стоит. Сосредоточенный, в кольчуге Крыла, знатно расставленной у хорошего кузнеца. С гуслями наготове. С мечами, наконец-то попавшими в нужные руки. С дикомытскими косами из-под бармицы андархского шлема…

Потом на плечо северянину вспорхнула смелая птаха. Комочек алого пуха знай щебетал, высвистывал Незамайкины голосницы. Крагуяр понял, что начал сползать в погибельный сон.

«Ну вот зачем чуждался тебя, брат, пока бок о бок снег уминали? В Сегде на одной лавке умудрился прожить как с неродным. Разговорился по-братски только на росстанях, почему? Свои болячки лелеял, а то вдруг пройдут? Зато теперь что ни есть без торга бы отдал…»

Губы, потрескавшиеся от стужи, растянула усмешка.

– Гусли-то доделал, царевич? – вслух спросил Крагуяр.

Ледяная домовина не отозвалась даже эхом. Лишь ветер посвистывал на зубьях пролома. Снег сыпался вниз ленивыми горстками. Вот бы сейчас метель вроде той, что недавно дала напужку сегжанам. Беда только, подобные бури две кряду не налетают…

Крагуяру не хотелось вставать со снежного бугорка, к которому успел прирасти кожух, но он всё-таки встал. Покряхтел, с трудом разминаясь. Подтащил ледяные осколки, начал сооружать над чужими доспехами что-то вроде гробницы. Руки не гнулись, меховые рукава казались худыми, как простое портно. Мороз проницал одежду, высасывал телесную греву. Движения становились всё медленней, всё ленивей.

«Почему у одного Доля кругла, бела, щедра, как молодая купчиха? А у другого тоща и глупа и вместо благого дородства – тряпьё, набитое под рубаху?»

Крагуяр снова сел, понимая, что вряд ли встанет.

«Рождался – ничего к люльке не принесла. Пока жил – знай смотрела, что б откроить. Незамайка подвигом увенчался, я сдуру покалечился. Он о троне помышляет, а я? Шёл, шёл, в омут канул. Сказать кому, засмеют…»

Даже мысли замедляли свой бег, кровь билась в жилах всё неохотней, всё реже. Некоторое время Крагуяру казалось, будто он вот-вот поймёт нечто очень важное. Потом и это начало уходить.

– Эй, дядя! Ты там живой?

«Незамайка?..»

Смёрзшиеся ресницы затрепетали, но расклеиться не смогли. Тем не менее витязь отчётливо увидел Незамайку, свесившегося в прорух.

– Дядя! А ну, отзовись!

Крагуяр отозвался. Он долго и со вкусом объяснял дикомыту, что тот зря зовётся витязем и царевичем, раз кинулся его догонять, когда Сеггар прямым словом велел идти в Шегардай. Он говорил громко, яростно, внятно…

– Мычит вроде, – прислушались наверху. – Стонет.

– Дяденька, – всхлипнул девчоночий голосок.

А дальше всё было по щучьему велению. Ораве крепких парней лёд не лёд и стены не стены! Живо обвязались верёвками, ссыпались вниз… подхватили заиндевелый ком, потащили на волю, а там и в братскую ставку, спешно воздвигнутую опричь. Слупили с негнущегося тела одежду. Объяли нагим теплом собственной плоти, распалённой бешеным бегом.

Девчонка всё всхлипывала над ним, скулила надоедливо и противно. Поила горячей водой из кожаной кружки, и отвернуться не удавалось. Когда она назвала кого-то «государем воеводой Гаркой», Крагуяр вроде начал припоминать, но толком не припомнил, заснул. Уже не смертным ледяным сном – живым и целебным, пускай мучительным.

Над входом в шатёр было искусно вышито знамя: пушистый снегирь, бесстрашно вскинувший крылья.