Цезарь открыл городские ворота, и римляне взяли Митилену.

Очевидно, Феофан обо всем договорился с Лукуллом: вождь местной аристократии отныне не имел ничего общего с войском Анаксагора, присланным Митридатом. Он объявил Митилену жертвой захватнических и антиримских устремлений Митридата Понтийского. А ее жители вовсе не собирались бунтовать против римлян, их вынудил Анаксагор.

Лукулл согласился сотрудничать с Феофаном, но не верил его оправданиям. Он знал, что митиленцы все это время служили двум господам, и приказал разграбить город. Легионеров нужно было чем-нибудь утешить после стольких месяцев осады и стольких потерь: одни – солдаты из центурий Цезаря – погибли при взятии ворот, другие пали в битве с фалангой Анаксагора.

Феофан согласился на разграбление города, но в награду за его сотрудничество Лукулл обещал сохранить жизнь обитателей Митилены и не сжигать ее дотла. Наказание было суровым, и тем не менее Феофан убедил горожан пойти на сделку.

– Если бы мы вели переговоры с Суллой, а не с Лукуллом, Митилена уже полыхала бы, – сказал он, – как Афины несколько лет назад.

Теперь он торговался об условиях грабежа в палатке проквестора, пытаясь установить кое-какие ограничения.

– Как долго продлится грабеж? – спросил он.

Но прежде чем Лукулл ответил на вопрос, в палатку вошел Цезарь.

– Простите за вторжение, – начал молодой трибун. – Меня вызвал к себе проквестор, и никто не предупредил, что у него посетитель.

Он знаком дал понять, что готов выйти и подождать за пределами палатки, пока переговоры с вождем местной знати не завершатся.

Феофан посмотрел на него с недоверием: это был тот самый начальник, который отважно сражался и взял митиленские ворота, а значит, именно из-за него город оказался в руках римлян.

– Останься, трибун, тебе незачем выходить. – Лукулл повернулся к Феофану и повторил последний вопрос: – Ты хочешь знать, как долго продлится грабеж?

– Да, – быстро ответил Феофан, которому не терпелось узнать, насколько суровой будет месть римлян за их переход к Митридату.

Лукулл отпил из кубка, стоявшего перед ним на столе, искоса взглянул на Минуция Терма, который также был в палатке, и наконец ответил:

– Грабеж продлится до тех пор, пока не вспыхнет пожар.

Феофан недоуменно моргнул.

– Пожар? Какой пожар? – наивно спросил он.

– Пожар в Митилене, разумеется, – уточнил Лукулл с довольной улыбкой, видя, что очевидное для него кажется немыслимым собеседнику.

– Но… но… мы так не договаривались, – возразил Феофан, внезапно вспотев.

Присутствовавший при разговоре Цезарь хмурился. Он прикусил язык, чтобы не вмешаться.

Феофан сделал последнюю отчаянную попытку предотвратить разрушение города.

– Если бы я в самом деле подстрекал народ к мятежу, вы бы до сих пор сражались в уличных боях и понесли бы гораздо большие потери. – В этот миг он осознал, что все могло быть куда хуже. – А жители? Не собираешься ли ты убить всех нас?

Наступила тягостная тишина.

Лукулл поставил кубок на стол.

– Если в этом не будет необходимости, убивать вас никто не станет.

Феофан смотрел в землю; он учащенно дышал, судорожно ища веский довод, могущий предотвратить уничтожение Митилены. Наконец он снова поднял взгляд и, не сводя глаз с проквестора, угрожающе пробормотал:

– Если ты подожжешь город, я отправлюсь по всему Востоку и стану рассказывать, что Луций Лициний Лукулл не сдержал своего обещания. Вы ни с кем не сможете договориться. Ни с кем.

Угроза не слишком испугала Лукулла. Он ответил с величайшим спокойствием:

– А если я убью тебя, ты никому ничего не расскажешь, не так ли?

– Значит, ты все решил: нарушишь данное тобой слово, подожжешь город и убьешь всех нас.

– Я вовсе не собираюсь убивать жителей Митилены, но если ты будешь угрожать мне и дальше, твоя смерть станет неизбежной, а твоя казнь заткнет рты оставшимся в живых. Пожар необходим. Я должен показать, что Рим не потерпит перехода городов на сторону Митридата. Война с понтийским царем будет долгой, и все должны видеть, что мы предельно тверды. Для всех и…

– Возможно, поджог – не лучшее решение, проквестор, – неожиданно для присутствующих перебил его Цезарь.

Все оглянулись на трибуна: Феофан – с проблеском надежды в глазах, Минуций Терм – с удивлением, Лукулл – с раздражением и одновременно с любопытством.

– Ах вот как? – Проквестор покосился на Терма. – Оказывается, наш юный трибун не только отважен в бою, он еще и умелый переговорщик.

Цезарь понимал, что не следует перебивать старшего по званию, но, поскольку он уже это сделал, лучше было высказаться до конца.

– Пожар в греческих Афинах ничего никому не доказал, – сказал Цезарь и, прежде чем Лукулл успел возразить, продолжил: – Да, Греция досталась Сулле, но с тех пор весь Восток считает римлян жестокими и вероломными. Это позволило Митридату убедить местное население в том, что он вовсе не тиран, думающий только о своих честолюбивых замыслах, но освободитель, единственный владыка, способный противостоять грозному гиганту, которым сделался Рим в глазах многих, очень многих. Проквестор может поджечь Митилену или весь Лесбос, и это, несомненно, вселит в людей ужас, но ужас не поможет создать союз, благодаря которому мы могли бы властвовать на всем этом огромном пространстве и который стал бы залогом прочного мира.

– Ради всех богов, неужто мы можем оставить безнаказанным восстание в Митилене, длившееся так долго?! – воскликнул Лукулл. – Ты ведь предлагаешь это, трибун? Возможно, ты в самом деле открыл городские ворота, но сейчас ты рассуждаешь о владычестве Рима на Востоке, а это не твоего ума дело, юноша.

Цезарь не унимался и продолжал говорить.

Феофан удивлялся: этот начальник спорил со всемогущим римским проквестором на Востоке как равный с равным. Феофан слышал рассказ о нем, ходивший по лагерю: в недалеком прошлом этот молодой начальник схлестнулся с самим Суллой. Видя, как Цезарь решительно и непринужденно разговаривает с проквестором, он начал думать, что это, возможно, правда.

– Нет, нельзя оставлять безнаказанным восстание, подобное митиленскому, – рассуждал Цезарь, – но нужно искать золотую середину, среднее между твердостью и жестокостью, властью и тиранией. Ганнибал относительно быстро завладел Испанией, усиливая мощь своего войска договорами и соглашениями, заключенными с иберийцами. Он даже женился на иберийке по имени Имилька, чтобы сделать крепче связь между ним и его подданными-иберийцами.

Лукулл рассмеялся:

– Уж не предлагаешь ли ты мне жениться на местной женщине? Не знаю, решусь ли я после двух браков на третий, – заметил он, не принимая всерьез доводы своего юного собеседника. Внезапно он прекратил смеяться, пристально посмотрел на Цезаря и добавил: – Заканчивай, раз уж начал. Выкладывай все, что думаешь.

Цезарь кивнул.

– Я не имею в виду, что проквестор обязан вступать в брак, это лишь пример готовности к соглашению, которую Ганнибал проявлял при захвате чужих земель, не желая постоянно применять силу и выказывать жестокость. Жестокость порождает злобу, а злоба ведет к восстаниям на завоеванных территориях. Сципион действовал подобно Ганнибалу: прибыв в Испанию, он осадил Новый Карфаген, тамошнюю столицу карфагенян, и взял ее, но одновременно освободил иберов, взятых в плен карфагенянами. Сципион дал иберам несколько ожесточенных сражений, но после победы проявил великодушие и за короткое время добился господства над всей Испанией.

– Это доказывает, что Ганнибал даже женитьбой на иберийке не добился прочных союзов, основанных на сочетании силы и великодушия, – возразил Лукулл; он горячился, спор затронул его за живое.

– Но Сципион использовал те же приемы. Митридат прибегает лишь к силе, а если действовать только силой, борьба за Восток не закончится никогда – так было, когда Катон сменил Сципиона в Испании и прошел по всей стране, подчиняя ее огнем и кровью. Нам потребовались десятилетия, чтобы вернуть власть над Испанией. Здесь то же самое: если сжечь Митилену, слава Митридата как освободителя, в противоположность Риму, только вырастет. Если же обойтись с поверженной Митиленой великодушно, другие города Востока могут перейти на нашу сторону и тем самым ослабить понтийского царя… при меньшем числе сражений и убитых легионеров.

Лукулл склонил голову.

– Возможно, твои слова… – начал он, но не стал озвучивать все свои мысли, переведя разговор в другое русло. – Испания сейчас охвачена бунтом, – заметил он, имея в виду восстание во главе с Серторием и прочими популярами, укрывшимися там.

– Это не восстание иберов, – возразил Цезарь. – Нынешние события в Испании, это… – он тщательно подбирал слова, – продолжение незавершенного противостояния между популярами, требующими преобразований, и оптиматами, решительно настроенными против новшеств. Какие уж там иберы.

Лукулл снова кивнул.

– Возможно, ты прав, – согласился он, – но есть еще кое-что: моим людям нужны золото и женщины. Как ты собираешься решить эту проблему, не грабя и не поджигая город и не поимев их дочерей, жен и рабынь? Или ты предлагаешь мне после стольких месяцев осады оставить солдат без вожделенной добычи? Не получится ли так, что мне покорятся восточные города, зато мое собственное войско будет против меня?

Цезарь повернулся к Феофану. Тот понял и мигом вступил в разговор:

– Я соберу в Митилене огромное количество золота и серебра и передам проквестору, чтобы он распределил их между своими солдатами. А женщин для римлян можно купить у киликийских пиратов. Грабить не придется. Золото и серебро сами потекут вам в руки. Женщины прибудут через несколько дней. Легионеры останутся довольны.

– Никаких грабежей и поджогов, – повторил Лукулл так, будто сам в это не верил. – Слухи о нашем великодушии облетят весь Восток и помогут ослабить Митридата.

Проквестор говорил сам с собой, приводя в порядок собственные мысли. Затем кивнул.

– Ладно, будь что будет, – согласился он и, взглянув на вождя местной знати, объявил окончательное решение: – Завтра мне понадобится много золота и серебра, чтобы раздать все это моим воинам. Деньги успокоят их на несколько дней, но женщин надо завезти как можно скорее.

– Все будет сделано так, как мы договариваемся, проквестор! – воскликнул Феофан недоверчиво и радостно.

Его город был на грани сожжения, женщин собирались изнасиловать, а его самого – казнить. И вдруг все изменилось. Они разорятся, отдав свое золото и серебро римлянам и потратив то немногое, что останется, на покупку рабынь у киликийских пиратов, но все это со временем можно восполнить, и они непременно восполнят. А вот от грабежей, пожара, смертей и множественных изнасилований не оправятся целые поколения.

Феофан поклонился пропретору и проквестору, повернулся, внимательно посмотрел на молодого трибуна, неожиданно вставшего на его защиту, и вышел из палатки.

Цезарь знал, что этот человек, Феофан, запомнит его лицо навсегда. Только время покажет, к лучшему это или к худшему, если когда-нибудь пути их снова пересекутся.

Лукулл посмотрел на раба, и тот наполнил его кубок вином.

– Ты вызвал меня, проквестор, – начал Цезарь, – и, вероятнее всего, не ради переговоров с предводителем митиленской знати. Причина в другом.

– Верно, – подтвердил Лукулл, – только, пожалуйста, расслабься. Битва окончена, и споры о том, поджигать город или не поджигать, тоже остались позади, – приветливо продолжил он, сидя на удобной кафедре и потягивая вино.

Чем больше он размышлял о словах Цезаря, тем больше ему нравился этот новый образ действий после взятия Митилены. Однако отважного трибуна и, судя по всему, проницательного переговорщика он действительно вызвал по другому поводу. Теперь Лукулл понимал, что юноша в самом деле сумел уговорить царя Вифинии предоставить римскому флоту корабли, не потакая его плотским желаниям. Учитывая его ораторское мастерство, это казалось Лукуллу вполне возможным.

На столе стояло еще несколько кубков и блюдо с красными фруктами.

– Выпей с нами, – предложил Цезарю Лукулл.

Цезарь задумался, но все-таки сохранить свою жизнь ему хотелось больше, чем угодить Лукуллу.

– Я… устал, проквестор, – неожиданно ответил он. – Предпочитаю не пить.

Лукулл нахмурился.

На самом деле начальник не предлагает, а приказывает.

Терм в изумлении воззрился на молодого трибуна. Он начинал верить легендам о нем: в то, что Цезарь отказался развестись со своей женой по велению Суллы, бежал из Рима и несколько месяцев скрывался, пока не подхватил болотную лихорадку в глубинной местности Италии.

Лукулл поднес ладони к губам, отнял их и продолжил, как бы не заметив дерзости Цезаря:

– Ты храбро сражался. Ты не следовал моему замыслу в точности. Ты изменил его без спроса, но итог превзошел все ожидания. Главная цель – сдача города – достигнута. Кроме того, ты спас жизнь начальнику, этому твоему другу-трибуну… как его имя?

– Лабиен, Тит Лабиен, проквестор, – ответил Цезарь.

– Верно, Лабиен, – повторил Лукулл. – Все это, несомненно, делает тебя достойным военной награды. Ты повел себя мужественно и спас жизнь другого начальника во время боя, а значит, заслужил гражданский венок. Эту награду я тебе и вручу.

Цезарь молчал, погрузившись в свои мысли. Обещание награды от человека, которого Сулла – он был уверен – послал, чтобы предать его смерти, сбивало с толку. Он прямо заявил, что необходимо воздержаться от поджога Митилены, но сделал это для общего блага Рима и его провинции, а не потому, что доверял Лукуллу.

Терм тоже ничего не понимал. Он не видел смысла награждать того, кого Сулла приказал убить.

– Ты странный человек, Гай Юлий Цезарь, – продолжал проквестор. – Ты будто бы равнодушен к награде, пренебрегаешь приглашением вышестоящего выпить с ним вина, перебиваешь меня, когда я обсуждаю условия сдачи, и даже вмешиваешься, чтобы их изменить, говоря мудро и красноречиво, не опасаясь наказания за дерзость. Ты, прямо скажу… необычен. Согласишься ли ты хотя бы попробовать эти красные ягоды, лежащие на моем столе? Я привез их из Керасоса. Полагаю, на римских рынках они пользовались бы спросом. Когда соберемся назад в Рим, я доставлю на одном из кораблей несколько деревьев в больших горшках. Почему бы тебе не попробовать их и не сказать, нравятся ли они тебе? Я хочу знать твое мнение. Мне кажется, у тебя хорошее чутье: только оно могло подсказать, что следует штурмовать митиленские ворота вместо того, чтобы биться с фалангой Анаксагора. Ты прозорлив и удачлив.

Цезарь посмотрел на блюдо с красными ягодами, но не прикоснулся к ним. Он стоял неподвижно, потупив взор. Второй по счету отказ был не лучшим выбором, но настойчивое требование проквестора отведать вино и ягоды казалось ему подозрительным. Лукулл по-прежнему был для него посланником Суллы на Востоке, которому поручили расквитаться с ним, Цезарем. Замысел нападения на Митилену явно предполагал, что он, Цезарь, должен пасть в бою. Он вспомнил о копьях, которые люди Лукулла таинственным образом забыли в лагере. Если проквестор желает ему смерти, то казнит его или придумает что-то другое. Цезарь не станет облегчать Лукуллу задачу, съев отравленные ягоды.

Внезапно Лукулл понял ход его мыслей. Цезарь догадывался: замысел нападения на Митилену был составлен так, чтобы покончить с ним. Отказ пить и есть в палатке Лукулла приобретал некоторый смысл. Это не было презрением к вышестоящему. Молодой человек просто пытался сохранить себе жизнь.

Лукулл медленно встал, подошел к столу и взял ягоду.

– Мне они нравятся. Сладкие, сочные… в середине косточка. Очень мясистые.

Он взял еще одну наугад, на этот раз не глядя на блюдо, поднес ко рту, прожевал, выплюнул косточку и уселся на свое место.

Цезарь все понял. Возможно, проквестор отравил одни ягоды, а другие нет, но последнюю он нащупал, глядя на него, а не на блюдо. Цезарь подошел к столу, взял ягоду, поднес ко рту, с удовольствием прожевал и наконец проглотил. Выплюнув косточку в руку, он положил ее на тарелку рядом с блюдом.

– Они превосходны, – сказал он. – Будут хорошо продаваться. Такие деревья кажутся мне отличным вложением.

Лукулл кивнул:

– Можешь идти. Завтра тебе вручат гражданский венок.

Цезарь попрощался по-военному и вышел из палатки.

Терм и Лукулл остались наедине.

– Я тебя не понимаю, – заметил Минуций Терм, не скрывая крайнего недоумения. – Ты прибыл на Лесбос, чтобы по приказу Суллы уничтожить этого Цезаря, а теперь собираешься его вознаградить. Сулла убьет тебя. Он убьет нас обоих, если я не смогу убедить тебя, что ты не имеешь права поступать, как тебе заблагорассудится.

Проквестор, казалось, не был обеспокоен замечаниями Терма. Он молча смотрел в свой опустевший кубок.

– Сулла мертв, – внезапно сказал Лукулл.

Минуций Терм застыл с открытым ртом.

– Помнишь посыльного, который прибыл на лодке? – Терм молчал. – Это была та самая новость, которую он привез из Рима.

Пропретор уставился в пол, потом поднял голову и снова обратился к начальнику:

– Значит… ты и вправду собираешься его наградить?

– Он спас римского гражданина, начальника, рискуя собственной жизнью. Вероятно, он спас жизни многим легионерам, ворвавшись в городские ворота, и, несомненно, именно его действия позволили нам взять Митилену. Он заслуживает гражданского венка. Я должен и дальше держать в узде Восток, это мой долг перед Сенатом. Неужели ты думаешь, что войска станут меня уважать, если я не вручу гражданский венок начальнику, который его заслужил? Неужели ты думаешь, что я смогу поддерживать порядок, если откажусь соблюдать армейские обычаи? Я требователен к своим людям, но обязан награждать их, когда они ведут себя как герои. А Цезарь – настоящий герой.

Лукулл почувствовал усталость, главным образом из-за того, что приходилось так подробно объяснять очевидные для него вещи.

Минуций Терм был вовсе не против награждения, особенно с учетом того, что бывший диктатор скончался. Теперь его больше волновала обстановка в целом.

– После смерти Суллы в Риме ничто не будет прежним, – заметил Терм. – Кто будет распоряжаться?

Лукулл соединил кончики пальцев обеих рук и начал рассказывать о состоянии государственных дел.

– Итак, старый Метелл сражается в Испании с мятежным популяром Серторием. В Риме расправляют крылья самые разнообразные орлы. Красс – один из них, но, по мне, сильнее всех Помпей. В относительно далеком будущем Помпей станет вождем оптиматов, однако с популярами не покончено: Серторий укрепился в Испании, а недавнее восстание Лепида в Риме показало, что и там их не изничтожили до конца. Я хочу мирно уйти на покой. Убийство Цезаря, племянника Мария, превратит меня во врага популяров, и не исключено, что последние будут искать отмщения. Я не собираюсь играть видную роль в этой вечной войне. Я действительно… устал. Нельзя сбрасывать со счетов и то, что Сулла публично простил Цезаря, ты согласен?

– Согласен, – сказал Терм.

– Значит, он прощен. За свой подвиг он получит гражданский венок. Что будет дальше с этим молодым трибуном, меня не касается. Я выполню свою задачу на Востоке, вернусь в Рим и посажу эти деревья с красными ягодами, буду выращивать их и продавать. Митридат, война с союзниками, гражданская война… Признаться, меня утомили бесконечные войны.

Поднявшись, он взял еще одну красную ягоду и поднес ко рту:

– Я раздобыл деревья в Керасосе. А плоды их назову… cerasi.

Войдя в валетудинарий военного лагеря, Цезарь сразу увидел на одной из коек начальника первой центурии десятой когорты, того самого, который решил ему помочь, когда он, в свою очередь, отправился выручать Лабиена.

– Как ты себя чувствуешь, центурион?

У того были перевязаны рука и нога, и он не мог встать, чтобы поприветствовать вышестоящего.

– Хорошо, трибун, – ответил он, удивленный тем, что молодой аристократ интересуется его здоровьем. – Врач говорит, раны неглубокие. Я поправлюсь.

– Очень надеюсь. Риму нужны такие начальники, как ты. Как тебя зовут?

– Гай Волькаций Тулл, центурион первой центурии десятой когорты легиона…

– Я знаю, в каком легионе ты служишь, центурион, – с улыбкой прервал его Цезарь. – Возможно, мы и дальше будем сражаться вместе.

– Для меня это будет честью, трибун.

Цезарь кивнул и зашагал между койками с ранеными, пока не увидел Лабиена.

– Как твои дела? – приветливо спросил он друга.

– Вроде жив. Я просто обязан жить, иначе тебя не наградят.

Он засмеялся.

Цезарь тоже. Затем, посерьезнев, он высказал кое-какие соображения:

– Но я не совсем понимаю Лукулла: сначала он задумывает все так, чтобы мы оба погибли в бою. Уверен, Сулла отправил его на Лесбос именно для того, чтобы устранить меня. И тебя заодно, потому что ты всюду следуешь за мной, – шутливо упрекнул его Цезарь, но сразу же вернулся к главному: – Не понимаю, зачем они собираются представить меня к награде.

– По лагерю ходят слухи, – отозвался Лабиен.

– Какие такие слухи?

– Говорят, Сулла умер.

Цезарь медленно опустился на табурет, стоявший рядом с койкой:

– Как это случилось? Заговор?

– Нет. Оргия на его вилле в Путеолах. Много еды, много питья, много женщин. Умер, как жалкая свинья, которой он и был.

Цезарь задумчиво покачал головой.

– Это многое объясняет, – признался он. – Да, если он умер, поведение Лукулла становится понятным.

Они замолкли. Прошло несколько мгновений. Немного спокойствия после сражений, крови и смертей.

– Что ты собираешься делать? – спросил Лабиен.

– Вернусь в Рим, – решительно ответил Цезарь. – Я соскучился по Корнелии, по дочери, по матери, по сестрам, по всем. И по Риму тоже скучаю.

– Думаешь, Лукулл тебя отпустит?

– Если Сулла мертв, почему бы и нет? Мы успешно провели переговоры в Вифинии и одержали победу на Лесбосе. Если мы попросим у него разрешения, он не станет препятствовать.

Лабиен кивнул, помолчал и наконец заговорил о другом:

– Как выглядит гражданский венок?

– Дубовые ветки с листьями и желудями, – объяснил Цезарь. Унаследовав от дяди Мария любовь ко всему, что было связано с войском, он знал наперечет все военные награды. – Ни капли золота.

Он снова засмеялся.

– Дело не в ценности материала, а в том, что он означает, – заметил Лабиен, приложив руку к раненой ноге, глядя на друга с нескрываемой благодарностью.

– Именно так, – подтвердил Цезарь.