Первая победа досталась Цезарю не на поле боя. Это была тихая победа, одержанная во время болезней и лишений, когда он целыми днями, неделями, месяцами скитался по самым негостеприимным уголкам Италии – вечно в бегах, вечно в бегах… в ожидании смерти или дозволения вернуться в Рим.

Великая весталка, претор Марк Эмилий Лепид, Аврелий Котта и даже мать Цезаря пришли в то утро к дому Луция Корнелия Суллы, дабы вымолить прощение для юного беглеца. Красс, Метелл и другие вожди оптиматов также просили Суллу прекратить преследование – не из милосердия, а потому, что неспособность поймать Цезаря усиливала популярность юноши, осмелившегося бросить вызов главе новой власти. Сулла хорошо понимал это, но все же…

Когда Аврелия покинула атриум, диктатор облегченно вздохнул. С ним оставались Долабелла и Помпей, которые также присутствовали на приеме.

– Что думаешь, Долабелла? – спросил Сулла. Помпея он удерживал возле себя в память о его доблести на поле брани, однако считал, что тот слишком молод, и не спрашивал его мнения относительно государственных дел.

– Даже не знаю, что сказать, – начал Долабелла. – Ясно, что за Цезаря просят мать и его дядя Аврелий Котта, самый умеренный из всех Юлиев. Он сумел убедить нас в том, что прощение умерит волнение в рядах популяров, подавленных и возмущенных захватом государственных учреждений. Но они уговорили великую весталку, а значит, дело юного беглеца превращается в нечто очень значительное. Похоже, того же мнения придерживаются Красс и Метелл. Почему к ним примкнул Лепид, я и вовсе не понимаю.

– Лепид колеблется, – сказал Сулла. – Знает, что я не слишком его ценю и намерен сдерживать его восхождение. Он очень честолюбив, хочет отдавать приказы, а не выполнять их. Я убежден, что он готов пойти на выборы в качестве вождя обезглавленной и раздробленной партии популяров. Есть ли лучший способ завоевать расположение популяров, чем требовать у меня прощения для племянника величайшего из их вождей?

– Вполне возможно, – кивнул Долабелла. – Однако, несмотря на колебания Лепида, мы покончили с популярами здесь, в Риме. Осталась Испания, где по-прежнему бунтует Серторий, любимый военачальник Мария. Одновременно меня беспокоит способность этого Цезаря вовремя исчезать, ускользая из наших рук. Создается впечатление, будто он хочет поднять популяров на борьбу с нами здесь, в Италии. Никаких военных сил, только поддержка общества, да и то слабая, но, возможно, это всего лишь вопрос времени… – Он подумал, прежде чем произнести последнюю фразу, но все-таки произнес ее: – Да, пожалуй, было бы уместно подумать о прощении.

Сулла вздохнул и повернулся к Помпею. В кои-то веки тому предстояло высказаться о государственных делах.

– Я согласен с Долабеллой, – сказал Помпей. – Цезарь – пустое место. Это бесконечное, бесплодное преследование придает его особе излишнюю важность, на что сегодня уже указывали Красс и Метелл.

Сулла молча покачал головой; на лице его зазмеилась грязная ухмылка.

– Клянусь Юпитером великим и всесильным, какими же глупцами бываете иной раз вы двое… Впрочем, как и все остальные… – Диктатора приводила в отчаяние всеобщая неспособность правильно оценивать обстановку. – Речь идет о племяннике Гая Мария, самого страшного врага, с которым когда-либо сталкивалась римская аристократия. Гай Марий чуть не покончил с властью сенаторов. Кажется, вы это позабыли, а ведь не прошло и года, как мы сражались с его приверженцами в Италии. К тому же, как вы сами утверждаете, его сторонники все еще сражаются против нас в Испании под началом Сертория.

Сулла на мгновение умолк. Ему нужно было собраться с мыслями: по его мнению, помилование Цезаря было ошибкой, но он не мог пойти против всех тех, кто поддерживал новую власть. Никто не понимал, что за сила кроется в этом юноше. Сулла помнил, с каким вызовом он на него смотрел. Когда восемнадцатилетний мальчишка осмеливается не мигая смотреть в глаза всемогущему диктатору, это означает, что его притязания безграничны. Неужели другие этого не видят?

– Будь что будет, – снова заговорил Сулла, – я помилую этого проклятого Юлия Цезаря. Однако единственная причина, вынуждающая меня принять подобное решение, заключается в том, что мы больше не можем выставлять себя глупцами, потому что – здесь Гней Долабелла прав – время идет, а наши сто двадцать тысяч легионеров явно не могут его разыскать. Не хочу способствовать его возвышению в глазах других, созданию легенды о человеке, который сейчас – ровным счетом никто. Да, он действительно не участвовал ни в известных общественных делах и ни в каких военных сражениях, и все же вы оба ошибаетесь. Все ошибаются, считая его ничтожеством: если он не умрет молодым, то вырастет и станет сильным, и тогда над нами нависнет огромная опасность. Но я – старый пес. Именно вам, тебе, Долабелла, или тебе, Помпей, предстоит иметь дело с тем, над кем вы сейчас потешаетесь, кого вы сейчас презираете. Меня это не коснется. Моя ярость, мое нутро требуют продолжать охоту, но разум подсказывает, что прощение, так или иначе, обеспечит мне спокойствие в последние годы жизни: я хотя бы на время развею легенду о несокрушимости Цезаря. Никому не под силу бороться с легендами. Надо сделать все возможное, чтобы о враге не сложилось мифа, в который можно поверить, в котором можно черпать надежду. Без мифа нет надежды, а без надежды враг побежден. Ради этого я прощаю Цезаря здесь и сейчас, но запомните мои слова: почему вы не имеете права презирать этого Юлия Цезаря?

Сулла на мгновение умолк и сделал добрый глоток вина. Потом поставил кубок на стол напротив ложа и пристально посмотрел в глаза Долабелле, а затем Помпею:

– Nam Caesari multos Marios inesse.