Они вышли под прикрытием ночных теней. Аппиева дорога вела на юг. Всматриваясь в сумрак по обе стороны дороги, они с Лабиеном шагали по старым плитам, уложенным столетия назад. Они боялись ночной стражи, но успели сбежать, покинув Рим за несколько часов до того, как Сенат постановил задержать Юлия Цезаря. Это давало им преимущество во времени.

– Дорогу рано или поздно придется починить, – заметил Цезарь.

Лабиена удивило это замечание. Цезарь был прав. Скверное состояние дороги уже стало предметом обсуждения в Сенате, но из-за споров между популярами и оптиматами смета на ее восстановление так и не была утверждена.

– Что ж, – заметил Лабиен, – давай сосредоточимся на твоем выживании, как сказала бы твоя мать. Аппиевой дорогой займешься потом.

Он сказал это в шутку, но Цезарь ответил серьезно:

– Да, однажды дойдет очередь и до нее.

Он пристально смотрел на старые, выщербленные плиты.

Лабиен удивился. Это было свойственно его другу: говорить неожиданные вещи тогда, когда их не рассчитывают услышать.

Они ускорили шаг.

Ночь окутывала их со всех сторон.

Луны не было, стояла непроницаемая темнота. Они шли почти на ощупь, следуя по старой дороге.

Прошло несколько часов, и наконец они оказались вдали от города.

– Скоро рассвет, – сказал Лабиен.

Оба были измотаны.

– Верно, – подтвердил Цезарь. – Давай сойдем с дороги и немного передохнем.

– Он сбежал, – объявил Долабелла, стоя перед диктатором.

Никто не мог найти Цезаря в городе на берегах Тибра.

– Зря мы тянули время, – заметила Сулла. – Надо было предвидеть, что, провалившись на выборах, он сбежит.

– Следовало действовать раньше, – осмелился Долабелла, – надо было настоять, чтобы Сенат постановил схватить его до децемвирских выборов.

Но Сулла покачал головой:

– Нет, это не выход. Велеть задержать того, кто потерпел поражение в выборах, – не то же самое, что велеть задержать победителя.

– Выборы были… нечестными, – робко вставил Долабелла.

Лицо Суллы исказила гримаса презрения.

– В жизни так много нечестного… Конечно, об этом будут судачить, но для общества он отныне – неудачник, что нам и требовалось. Даже его последователи будут разочарованы – они-то видели в нем вождя, который заменит Мария или Цинну в борьбе против нас. Если бы он был умнее, сбежал бы несколько недель назад, сразу после разговора со мной. Ему не следовало участвовать в выборах: он сбежал бы, оставшись незапятнанным в глазах своих приспешников. Какими бы ни были выборы, честными или нет, теперь они видят, что он бессилен против меня, против нас, ибо у этих людей много желаний и притязаний, но мало мозгов.

Долабелла покачал головой. Каждое слово Суллы, как и прежде, звучало разумно.

– Сколько у нас легионеров в Италии? – спросил диктатор.

– Сто двадцать тысяч, – ответил Долабелла. Войско, сражавшееся с Митридатом на Востоке, а затем с популярами во время гражданской войны, как и анконские легионы, – все они оставались в Италии, укрепляя режим Суллы.

– Хорошо. Достаньте его хоть из-под земли. Приведите этого Цезаря ко мне, живого или мертвого. Поставьте передо мной на колени или бросьте его труп к моим ногам. Пусть на него как следует поохотятся. Как охотятся на волков и других лютых хищников.

Доля беглеца тяжела, безотрадна, мучительна. Когда же надежда остается лишь на то, что твой преследователь умрет, а ему при этом пятьдесят семь лет, тобой овладевают уныние и чувство поражения.

– Но Сулла много ест, – заметил Лабиен, когда они сидели возле костра посреди гор. – Он толст и постоянно пьет вино. Предается бесконечным оргиям. Очень может быть, что на одном из пиров его хватит удар.

Лабиен не покидал Цезаря. Он был единственным, кто знал его местонахождение и доставлял ему пищу в самые отдаленные места. Цезаря беспокоило, что Лабиен рискует, поддерживая его, помогая с едой, но во время своего бегства он сознательно не появлялся в жилищах прочих друзей, знакомых семьи Юлиев и последователей Мария. Все они находились под наблюдением. Лабиен больше не возвращался к себе, останавливаясь у знакомых в многолюдной Субуре. Лабиену было легче скрыться в толпе, для Цезаря же город был неподходящим местом: тысячи легионеров ходили дозором по улицам, следили за всеми въездами и выездами.

Цезарь знал, что друг серьезно рискует, но без Лабиена он бы просто погиб. Мать дала ему много денег, но наведаться в город или поселок, чтобы купить на рынке съестное, было слишком опасно: повсюду рыскали легионеры Суллы.

Время шло.

Вскоре давление стало невыносимым.

– С каждым днем все труднее уклоняться от дозорных, – сказал однажды Лабиен. – Клянусь всеми богами, вчера на выезде из Рима меня едва не окружили. На дорогах стало еще больше стражников. Сулла собирает отряды, целые центурии, чтобы прочесывать горы по всей Италии. Он приказал заглядывать под каждый камень. Возможно, тебе надо уйти подальше. На Восток или… – он не был уверен, стоит ли это говорить, но добавил, – или в Испанию, к Серторию.

– Я думал о том и другом, – признался Цезарь, глядя на горизонт: с их холма открывался роскошный вид на закат. – На Востоке меня будут выслеживать не так усердно, но все италийские порты охраняются. Пытаться сесть на корабль очень опасно. Скорее всего, кто-нибудь узнает меня и выдаст легионерам Суллы еще до того, как корабль отчалит в Грецию или Азию. Отплыть в Испанию не менее сложно, а если я присоединюсь к Серторию, Сулла сочтет это еще большей дерзостью и жестоко отомстит моей жене, дочери, матери, сестрам… Я не могу этого допустить.

Лабиен вздохнул. К сожалению, Цезарь говорил правду.

– Но кольцо смыкается все теснее, – в отчаянии настаивал он.

– Знаю, – снова подтвердил Цезарь. – В общем, так: я решил уйти в болота.

Оба умолкли.

– Это очень опасно, – нарушил тишину Лабиен. – Там тлетворный воздух. Заболеешь или умрешь.

– Здесь я уже мертв. Смотри. – Он указал вниз: около тридцати легионеров медленно взбирались по склону, осматривая каждый комок земли, переворачивая каждый камешек: они неукоснительно выполняли приказ Суллы.

Лабиен и Цезарь переглянулись и обнялись.

– Увидимся здесь через две недели, – сказал Цезарь. – Я пойду в противоположном направлении – на север, к болотам. Туда легионеры не сунутся, страшась лихорадки. Со мной ничего не случится. А ты спокойно иди им навстречу. Они ничего тебе не сделают, если ты будешь один.

– Береги себя, ради Юпитера.

– Я выживу, – улыбнулся Цезарь, затем собрал все припасы, которые принес друг, прихватил бурдюк с водой и отправился в сырую и заболоченную местность, простиравшуюся на север: никто в здравом уме не совался туда, ибо там его ждали только болезнь и смерть.

Увидев Цезаря впервые после его ухода на болота, Лабиен заметил, что друг очень исхудал и ослаб. Столь явные перемены он объяснил для себя пережитыми лишениями и нехваткой еды – но, когда, простившись с Цезарем, стал спускаться по склону, меж тем как тот устремился обратно в необитаемые, сырые и темные края, Лабиен сообразил, что две недели назад принес другу достаточно пищи для относительно сытого существования: buccellati, галеты легионеров, которые почти ничего не весили и отлично сохранялись даже в сыром месте, хлеб, сыр, орехи, вяленое мясо, бурдюк с чистой водой.

Теперь же Лабиена испугали не только крайняя худоба, темные круги под глазами и печальный взгляд Цезаря, легко объяснимые скитаниями среди неприютных болот: юный глава семейства Юлиев обильно потел и дрожал.

– Ты болен, – сказал Лабиен. – Идем со мной на нашу виллу.

– Нет! – решительно возразил Цезарь. – Во имя Юпитера! Это крайне опасно… для всей твоей семьи…

Он говорил прерывисто. Каждое слово давалось ему с трудом.

Лабиен поразмыслил. Ему приходилось думать за себя и за друга, который отныне был не в силах рассуждать здраво: вести его к себе на виллу действительно было очень опасно, но… существовал ли другой выход?

– Главное, не возвращайся на болота, – посоветовал Лабиен после долгих размышлений; совет прозвучал как приказ. – Проведи остаток ночи здесь. Завтра я приведу врача, посмотрим, что он скажет. Договорились?

Цезарь не ответил – лишь молча кивнул, сев на землю и кутаясь в чистые одеяла, принесенные другом.

Тит Лабиен оставил больного Цезаря с тяжелым чувством, но в тот день больше ничего не мог для него сделать. Он спустился с горы и на обратном пути к дому зашел в соседний поселок за доктором-греком, который врачевал всю его семью. Выйдя за пределы города, они миновали таверну, полную легионеров. Многие из них знали, кто такие этот молодой человек и сопровождавший его пожилой мужчина.

Корнелий Фагит был опытным центурионом и обладал острым чутьем охотника на людей. Недаром когда-то он занимался поимкой сбежавших рабов. Дело свое он знал. Но награда за никому не известных невольников была небольшой, и в конце концов он решил записаться в войско: служба давала более надежные средства к существованию.

Как и прочие солдаты, Корнелий знал, что юный Лабиен – ближайший товарищ Цезаря, самого знаменитого беглеца во всей Италии, и, получив приказ стоять на страже, смекнул, что разумнее всего быть поближе к загородной вилле, принадлежавшей семейству, чей старший отпрыск – друг сбежавшего Цезаря. Тем не менее его люди не обнаружили ничего подозрительного; по крайней мере, так ему докладывали. С годами служба давалась Корнелию все тяжелее, погоня за беглецами утомляла его все больше, и он не вдавался в объяснения своих подчиненных, однако в тот день чутье заставило его насторожиться.

– Вперед, – велел центурион.

Его люди неохотно последовали за ним. Они отлично проводили время в таверне, но центурион был прав: они уже несколько дней не выходили в дозор.

– Мы следили за ним и раньше, и все без толку, – стал оправдываться один из легионеров, имея в виду Лабиена. – Либо он возвращается домой, либо уходит в горы на охоту.

– В горы? – повторил Корнелий, следуя за Лабиеном и его спутником по оживленной дороге: разделявшее их расстояние было достаточно велико, а обилие повозок позволяло двигаться незаметно.

– Да, те самые, за которыми начинаются болота.

– И вы, конечно же, шли за ним везде? – спросил Корнелий, ускоряя шаг.

– Да, но только до виллы, – объяснил опцион, чувствуя, что они где-то допустили промах. – Когда он поднимался в горы, мы шагали за ним полдня. Затем возвращались и ждали возле виллы: он всегда возвращался с добычей. Вот почему…

– Вот почему вы ни с того ни с сего пришли к выводу, что он ходит на охоту и только на охоту. Брал ли он с собой какие-нибудь вещи, воду, снедь, когда шел в горы? – спросил центурион, все больше злясь на подчиненного начальника.

Опцион заморгал.

– Да, и немало… Но мы думали, это припасы, нужные для охоты.

– А когда он возвращался с этой своей охоты?

Опцион сглотнул слюну.

– На следующий день, – тихо признался он.

– А вам не приходило в голову, что он берет с собой слишком много припасов на одну ночь? – заключил Корнелий Фагит, возмущенный тупостью своих подчиненных. Он ругал себя за то, что не проявил должного рвения и не поставил слежку как надо.

Но тут произошло то, что полностью поглотило внимание центуриона и заставило его, к облегчению опциона, забыть о разговоре: Лабиен и лекарь свернули с дороги и направились в горы.

– Неужто на охоту теперь ходят с врачом? – спросил Корнелий, не ожидая ответа ни от кого из своих людей. – Клянусь Юпитером, меня окружают одни глупцы!

Лабиен и врач обнаружили Цезаря на земле. Он лежал на боку, съежившись, дрожал и перебирал руками свои одеяла. Всех троих плотно обступала ночная тьма.

– Как давно ты в таком состоянии? – спросил доктор, присаживаясь на корточки рядом с дрожащим юношей.

– Пару дней… А сегодня утром совсем… плохо… Мне все хуже, – объяснил Цезарь прерывающимся голосом.

Врач осмотрел его лицо, положил руку на лоб и снова спросил:

– У тебя не впервые такой жар?

Цезарь покачал головой.

– Держится около четырех дней? А может, еще дня четыре до этого?

Цезарь посмотрел на него изумленно:

– Да… Это случалось пару раз… Но потом проходило…

– Болезнь не уйдет, пока ты здесь, мальчик. – Доктор посмотрел на Лабиена. – Во имя Асклепия, у него болотная лихорадка. Это от дурных испарений, которые выделяет гнилая вода. Мы должны забрать его отсюда, иначе ему будет все хуже и хуже. Он молод и, если завтра на рассвете мы перенесем его в сухое место, наверняка поправится, но если останется здесь, умрет. Вода и пища – это еще не все. Он должен покинуть это место.

– Я что-нибудь придумаю, – пообещал Лабиен.

– На твоей вилле мне появляться нельзя… К тому же они никого не должны видеть рядом со мной… – Цезарь предвосхитил мысли своего друга. – Тот, кто мне поможет, будет казнен.

Доктор широко раскрыл глаза. Внезапно он понял, что молодой человек, охваченный жаром, и есть тот самый беглец, которого всюду разыскивают легионеры.

– Знаете, пойду-ка я… – пробормотал он. Возвращаться ночью без света было опасно, он мог заблудиться или упасть в овраг, но греческий врач больше всего страшился возмездия Суллы. – Заплати мне, как условились, и больше не проси помогать этому беглецу.

Лабиен сердито посмотрел на лекаря. Лунный луч осветил опечаленное лицо грека, когда тот протянул руку ладонью вверх, чтобы взять монеты.

– Заплати ему… – велел Цезарь. – Из моих денег.

Он указал на один из мешочков с денариями и сестерциями, которые мать заставила его взять с собой.

Едва сдерживая ярость, Лабиен вытащил несколько монет и вложил в руку врача.

– Не сердитесь на меня. – Тот явно устыдился того, что не может лечить больного, нуждающегося в помощи. – Сулла требует доставить твоего приятеля к себе живым или мертвым, и я никоим образом не желаю иметь с ним дела. Не впутывай меня, прошу. Положи ему на лоб холодную тряпку. Это уменьшит жар, хотя бы немного. А на рассвете перенеси его в другое место. По утрам лихорадка отступает.

Лабиен ничего не сказал.

Доктор обхватил пальцами монеты, вложенные в его ладонь, и исчез в ночных сумерках.

– Да посрамят его боги, и пусть он кончит свои дни в овраге, – сердито буркнул Лабиен.

– Этот человек… не виноват в том… что боится, – пробормотал лежащий на земле Цезарь. – Виноват Сулла… Не ругай того, кто нам помог…

Лабиен сел рядом с другом и смочил тряпку пресной водой из бурдюка.

– Ты слишком великодушен ко всем, – заметил он, расправляя пропитанную водой ткань. – Твоя щедрость ко всем без разбора однажды погубит тебя.

Больше в ту ночь разговоров не было. У Цезаря не было сил спорить, а у Лабиена – желания говорить что-нибудь еще.

Лабиен уснул.

Цезарь бодрствовал.

То ли из-за лихорадки, то ли из-за крайней слабости его вдруг начали одолевать сомнения: какой смысл в его бунте, в стремлении ни за что не подчиняться Сулле? Не проще ли последовать примеру Помпея, уступить давлению, развестись с Корнелией и жениться на той, кого выберет тиран? Чего он добьется своим сопротивлением, упрямством, постоянным непослушанием? Разве Корнелии, матери и всей семье не станет лучше, если он согласится покорно выполнять приказы Суллы? Корнелия, конечно, будет страдать, и сам он тоже, но не проще ли ей развестись с ним, чем влачить свои дни, будучи замужем за мятежником, беглецом, которого сам Сулла объявил врагом римского государства?

Цезарь обливался потом.

И сомневался, сомневался во всем.

Теперь он сам не знал, что правильно, а что неправильно.

Но ведь Корнелия не желала разводиться. Она согласилась на развод лишь из стремления защитить его. Даже мать поддерживала его в бунте против тирана, да и Лабиен не отступил, помогая во всем. Но зачем все это юноше, которому еще не исполнилось двадцати? За кого они его принимают?

Он повернулся на бок и съежился, как зародыш во чреве.

На самом деле он знал, каким видят его другие и, прежде всего, сам Сулла: он племянник Гая Мария, величайшего из популяров, единственного человека, которого Сулла по-настоящему боялся всю свою жизнь. Мысли потекли по новому руслу: почему всемогущий диктатор обрушился на него с такой яростью? Что, если его судьба, как предсказывала мать, великолепнее, чем он ее представлял? Если Сулла боится его настолько, что послал десятки тысяч легионеров прочесывать всю Италию, возможно, он, Юлий Цезарь, действительно опасен.

И это его взбодрило.

Он – племянник Мария, и он оправдает надежды матери, жены, сестер, всей своей семьи и друзей. Он не может их подвести, прекратить сопротивление, сдаться. Он не сделал этого, когда на него напал Серторий – на Марсовом поле, под пристальным взглядом Мария. Цезарь понял, что именно желал выяснить Марий тогда, в Риме, осыпая его бесконечным градом ударов: дядя хотел посмотреть, как поведет себя племянник – сдастся, будет молить о пощаде или покажет, что он из тех, кто никогда не сдается в бою, не уступает, что бы ни случилось.

Он происходил от Энея, Марса и Венеры.

Затем он вспомнил, как обошелся Сулла с прахом дяди, осквернив его могилу. Да, в тот миг он, Цезарь, поклялся себе, что никогда, ни за что не покорится тирану: его судьба – сражаться с Суллой и прочими диктаторами, которые придут ему на смену. Его судьба – изменить Рим.

Посреди этих размышлений Морфей наконец заключил его в свои объятия и Цезарь уснул.

Лабиен проснулся с первым утренним светом и огляделся, словно что-то учуял.

– Во имя Геркулеса, они идут! – воскликнул он и встряхнул спавшего Цезаря, измученного лихорадкой.

– Кто?

– Легионеры. – Лабиен посмотрел вниз, на подножие горы. – Либо за мной следили, либо врач нас предал, либо то и другое. Они уже близко. – Он повернулся к Цезарю. – Ты должен бежать. В болота, если необходимо.

Цезарь покачал головой:

– Нет… Я не могу… Я очень слаб… И этот врач, предатель он или нет, знал, о чем говорил… Болота сейчас не помогут… Я просто не встану…

– Но тогда они схватят тебя, отведут к Сулле и…

Цезарь перебил его. На рассвете лихорадка отступила, как и предсказывал врач; мысли прояснились.

– Забирай мои деньги и беги. Ты успеешь.

– Я не собираюсь тебя бросать. Тем более сейчас, когда ты слаб и одинок. И зачем мне твои деньги? Какой в них смысл? Ты бредишь. Должно быть, от лихорадки.

– Нет, сейчас я чувствую себя лучше и все вижу ясно. – Цезарь встал и посмотрел на приближавшихся легионеров. – Деньги мне ни к чему. Солдаты немедленно все отберут. А если ты их прибережешь, они помогут выкупить меня. Большая часть моего состояния, которое я забрал у матери, спрятана на твоей вилле, возьми и эти деньги тоже. Уходи, ступай к себе и скоро получишь весточку от меня. Они не выдадут меня Сулле. Вот увидишь. Последние выборы кое-чему меня научили: любого человека можно купить за хорошие деньги. – Он улыбнулся. – Я учусь у врага. Сулла – ничтожество, но у этого ничтожества можно поучиться тому, как считать на несколько ходов вперед.

Лабиен наконец-то понял замысел друга. Рискованно, но смысл есть. Он не стал возражать – взял деньги, положил руку Цезарю на плечо, затем молча развернулся и ушел, скрывшись среди деревьев. Легионеры, поднимавшиеся по склону, его не заметили.

Цезарь сидел и ждал, когда его задержат.

Вскоре его окружили вооруженные солдаты.

– Кто здесь главный? – спросил Цезарь так, словно был не беглецом, а начальником.

– Я.

Корнелий Фагит добрался до вершины холма с трудом и теперь никак не мог отдышаться. Он определенно был слишком стар для подобных приключений.

– Я хочу все обсудить. Наедине, – предложил Цезарь.

– Не думаю, что ты в состоянии что-либо обсуждать, беглец, – возразил Корнелий, досадуя из-за того, что для поимки этого разыскиваемого преступника пришлось столько лазать по горам.

– Я в состоянии обсуждать многое, но главное – наедине, – настаивал Цезарь.

Центурион втянул ноздрями воздух и посмотрел на солдат. Те служили под его началом не один месяц и поняли, что означает этот взгляд. Они отошли на достаточное расстояние, чтобы их начальник и беглец могли побеседовать с глазу на глаз.

– Тебе было трудно подниматься на холм, – заметил Цезарь.

– Это не холм, а гора, – возразил центурион.

Цезарь позволил себе улыбнуться:

– Нет, центурион, это всего лишь холм, но годы берут свое. Пора бы тебе уволиться из войска, получить заслуженный отдых… А вместе с ним – хорошее вознаграждение.

Корнелий не нуждался в разъяснениях:

– О какой сумме идет речь?

Цезарь решил сразу перейти к делу. Перед ним был военный. Это ему нравилось. Простотой обращения центурион напоминал его дядю Мария.

– Достаточной для того, чтобы тебе хватило на всю оставшуюся жизнь и не было нужды снова записываться в войско.

Корнелий задумался. Ему оставалось служить всего несколько месяцев, и он подумывал о том, чтобы бросить это занятие, но требовались деньги. В последние годы он получал хорошее жалованье, однако бережливость не входила в число его добродетелей, а вино и шлюхи были дорогим развлечением для римского военачальника.

– Я должен также купить молчание моих людей, – заявил он.

– Сколько их?

– Центурия. Восемьдесят человек.

Цезарь оглянулся: с Корнелием явилось едва ли тридцать легионеров.

– Здесь нет и половины, – заметил он.

– Но остальные тоже должны помалкивать. Надо заткнуть рот целому отряду, только так мы добьемся своего. Купить молчание только этих солдат – не выход.

Цезарь кивнул:

– Согласен. Тридцать серебряных денариев каждому из твоих людей. И три тысячи тебе.

– Три тысячи серебряных денариев? Ты предлагаешь мне бедную жизнь, спокойную, но очень скромную. Я хочу пятьдесят денариев для каждого из моих людей и пятнадцать тысяч себе.

– Насчет людей согласен. А тебе хватит и шести.

– Двенадцать.

– Давай так, – предложил Цезарь спокойно и хладнокровно, хотя на кону стояла его собственная жизнь, – по сорок денариев каждому из легионеров и восемь тысяч тебе.

Сорок денариев для легионеров показались Корнелию отличной суммой; его люди охотно согласились бы. Оставалось увеличить взятку для себя.

– Девять тысяч мне.

– Восемь тысяч пятьсот.

– Восемь тысяч восемьсот, – настаивал Корнелий.

– По рукам, – согласился Цезарь, – сорок серебряных денариев каждому из твоих людей и восемь тысяч восемьсот тебе.

– Давай деньги.

Цезарь расхохотался.

– Чтобы ты перерезал мне горло прямо на холме? – воскликнул он, подавляя смех. – Отведи меня в сухое место, подальше от этих проклятых болот, и я скажу тебе, куда отправить легионера с посланием от моего имени. Через три дня ты получишь деньги для них и для себя самого.

Он знал, что на четвертый день лихорадка вернется. К тому времени он должен был оказаться на свободе.

Корнелий сжал губы и нахмурился:

– Клянусь Юпитером, будь что будет, но если на третий день я не получу обещанного, то закую тебя в цепи и самолично доставлю к Сулле.

– Ты получишь деньги, – решительно заявил Цезарь.

Лабиен вошел в палатку центуриона. В правой руке он сжимал мешочек с деньгами Цезаря. Послание друга содержало точные распоряжения насчет того, что и как делать. Лабиен сделал несколько шагов вглубь палатки и положил мешочек с двенадцатью тысячами серебряных денариев на стол, на который центурион поставил свой кубок с вином.

– Здесь вся сумма? – нахмурился он.

– В этом маленьком мешочке не поместятся двенадцать тысяч денариев, – заметил Цезарь. – Разумеется, нет. – Он посмотрел на друга. – Ты сделал все, как я велел?

Лабиен кивнул и повернулся к выходу:

– Остальное у рабов, охраняемых его легионерами.

– Давай-ка выйдем, – сказал центурион и жадно потянулся за кубком.

– Я бы не стал открывать принесенные моим другом сундуки в присутствии всех этих людей, – проговорил Цезарь. – Кое-кому такое распределение денег может показаться несправедливым.

Корнелий Фагит посмотрел на Цезаря и усмехнулся:

– Клянусь Геркулесом, ты прав!

Он вышел из палатки и приказал рабам перенести сундуки внутрь шатра. Лабиен воспользовался этим, чтобы поговорить с Цезарем с глазу на глаз:

– Откуда ты знаешь, что он нас отпустит?

– Ему все надоело – и войско, и война. Он ничего не выиграет, сдав нас властям. Сулла не отличается щедростью. И все это знают. Он отпустит нас и даст по сорок денариев каждому солдату, а я снова подамся в бега. Нищий, зато свободный. За это можно и выпить.

Цезарь взял со стола кувшин и пару стоявших с ним рядом чистых кубков, потом спокойно разлил вино, будто был не задержанным, а чуть ли не начальником центурии.

– Центурион пробудет здесь несколько месяцев, пока не придет время покинуть войско. Сделает вид, что старательно выслеживает беглеца. Несколько недель будет притворяться, что вовсю работает, попивать вино, радоваться полученной взятке вместе со своими солдатами, а затем беззаботно удалится на покой.

Цезарь протянул кубок другу:

– Выпьешь со мной? За мою губительную свободу?

Тит Лабиен покачал головой и взял кубок, протянутый улыбающимся Цезарем:

– Либо тебя лишила ума лихорадка, либо ты спятил от внезапной свободы.

Но Цезарь не согласился с ним:

– Ни то ни другое, друг мой. Просто я узнаю все больше о человеческой природе. – Он осушил кубок, поставил его на стол и посмотрел на Лабиена. – Итак, я снова беглец.