Все знатные горожане Фессалоники называли имя одного и того же человека: старца Ореста. Он вызывал наибольшее доверие, кто бы о нем ни упоминал – богатые аристократы или простые люди на рынках и в тавернах. К его дому и направился Цезарь.

Жилище старика не было роскошным, хорошо расположенным или нарядным, однако дышало безмятежностью и душевным покоем.

Орест не заставил долго себя упрашивать и не позволил римскому гостю ждать.

– Я – Орест, – представился он, выйдя ему навстречу.

– А я – Гай Юлий Цезарь, – просто ответил Цезарь, проявляя такую же скромность, как и хозяин. Для двадцатитрехлетнего юноши было бы слишком самонадеянно говорить о том, что он – гражданин Рима и защитник македонян в деле против Долабеллы. К тому же все в Фессалонике знали, кто он и зачем прибыл сюда.

– Может быть, ты хочешь воды? Или вина? – спросил фессалоникиец, знаком приглашая гостя сесть на стул, стоявший посреди внутреннего двора, неухоженного, но чистого и тихого.

– Воды, если можно, – согласился Цезарь, стараясь казаться человеком умеренных нравов.

Орест обратился к одному из слуг:

– Вода и вино, кубки для двоих. – Он сел на стул, стоявший рядом. – Я выпью вина и приглашаю тебя присоединиться, если тебе нравятся благородные дары Диониса. Я живу в строгом воздержании, но, признаться, изредка балую себя. В моем возрасте мясная пища уже не нужна, но я снисходителен к себе и не брезгую вином.

– Буду рад выпить с тобой.

Подали кубки. Оба пригубили вина.

– Действительно превосходное, – сказал Цезарь, сделав глоток.

– Еще бы, – подтвердил Орест. Внезапно лицо его омрачилось. Он поставил кубок на столик, принесенный слугами. – Однако то, что привело тебя в мой дом, совсем не так превосходно.

– Ты прав, – признался Цезарь, не зная в точности, как понимать слова хозяина.

– Все это плохо в двух отношениях. Во-первых, вы расследуете на редкость низменные преступления: от изнасилования знатной девушки до ограбления храма Афродиты и незаконного присвоения нововведенных налогов. Во-вторых, ты молод, а значит, моим соотечественникам в Риме не удалось заполучить действительно превосходного обвинителя. Я слышал, это твой первый суд в Риме.

Цезарь замер с кубком в руках.

Не спеша поставил его на другой столик.

– Да, это мой первый суд, – признался он. – Мне не хватает опыта, но я много тружусь, предан делу и благороден духом. Я ищу лучших свидетелей, чтобы вынудить Долабеллу заплатить за мерзкие преступления, совершенные в вашей провинции.

– Проделанный тобою путь свидетельствует о твоей самоотверженности, – заметил Орест. – Но расскажи подробнее о благородстве духа.

Цезарь моргнул. Он не ожидал, что разговор примет такой поворот: ему казалось, что старик заговорит о своем священстве в храме Афродиты, разграбленном Долабеллой. А также о том, стоит ему или нет отправляться вместе с Цезарем не куда-нибудь, а в Рим, чтобы дать показания. Долгое путешествие по скверной дороге, как они с Лабиеном убедились за последние недели, крайне утомительно, и для человека такого возраста стало бы очень непростым. Однако вышло так, что это гостеприимный хозяин оценивал, способен ли юный гость быть защитником в таком сложном деле, а не Цезарь решал, годится Орест в свидетели или нет.

Тем не менее он решил дать старику чистосердечный ответ. Он понимал, что только при взаимном доверии этот человек согласится стать свидетелем и рассказать римскому суду о преступлениях Долабеллы. Он, Цезарь, знал о достоинствах Ореста: весь город говорил о его безукоризненном поведении в личных и общественных делах. Орест же почти ничего не знал о нем.

– Под благородством духа я подразумеваю борьбу за справедливость, – пояснил Цезарь. – Справедливость, одинаковую для всех: могущественных и не очень, римлян и неримлян, подчиняющихся законам Рима. Для меня Долабелла олицетворяет все, что противоречит благородству: сенатор, который в бытность свою наместником использовал власть для вымогательства, грабежей, даже изнасилования и, движимый лишь жаждой власти, наживы и удовольствий, нисколько не заботился о последствиях своих злодеяний. Я верю в справедливый Рим. Справедливый по отношению ко всем. И если для этого мне придется столкнуться с продажными сенаторами, такими как Долабелла, я не дрогну и не испугаюсь трудностей.

– Что ж, твое благородство духа воодушевляет меня, но твоя наивность огорчает. Если тебе удастся сохранить благородство духа в зрелом возрасте, ты, несомненно, добьешься больших успехов. Но обычно происходит одно их двух: либо оно утрачивается, либо… – он подыскивал слово, которое звучало бы не слишком грубо. – Либо таких людей убирают. Возможно, тебя уберут в юности, возможно, ты доживешь до зрелых лет живым и здоровым. Скорее, первое.

– Почему? – спросил Цезарь. Он произнес это своим обычным голосом, но Орест наклонился и поднес руку к уху. – Почему ты так думаешь? – повторил Цезарь громче. В тот миг тугоухость собеседника не казалась ему чем-то существенным.

– Разве ты не понимаешь, что подписал себе приговор, согласившись быть обвинителем на этом суде? И не важно, выиграешь ты или проиграешь.

Цезарь нахмурился:

– Выиграю или проиграю?

Орест чувствовал себя Аристотелем, просвещающим неопытного юнца, который возомнил себя новым Александром, но плохо рассчитал свои силы и вступил в борьбу с противником, превосходящим его силой, опытом и прежде всего возможностями.

– Если ты проиграешь, юный Гай Юлий Цезарь, твое восхождение в Риме закончится, о чем тебя наверняка уже предупредили родственники и друзья.

– Да, но если я выиграю…

– Если ты выиграешь, – перебил его Орест, изъясняясь совсем как жрец, прозревший будущее, – если ты выиграешь, твои враги поймут, что ты опасен, и убьют тебя. Так быстро, как только смогут.

Наступило долгое молчание.

Вечернее солнце рисовало на земле причудливые кружева. Размышляя над словами Ореста, Цезарь задумчиво рассматривал белые стены, освещенные последним проблеском дня.

– Как прекрасен закатный свет, – пробормотал он.

Старик огляделся и вздохнул:

– Очень боюсь, что на закате моей жизни усталые глаза подведут меня и не позволят видеть красоту, которой так много в мире.

Цезарь вспомнил о своей задаче: ему нужны были влиятельные свидетели. Поэтому он пропустил мимо ушей слова Ореста об утрате зрения. В конце концов он решил поставить вопрос ребром, желая получить однозначный ответ:

– Как я понимаю, ты не поедешь в Рим, чтобы давать показания против Долабеллы?

Орест ничего не сказал. Он казался рассеянным, будто его мысли блуждали где-то далеко.

– Разве я еще не ответил на этот вопрос? – спросил наконец старик, к удивлению Цезаря.

– Пока нет.

– Я-то думал, мы уже все обсудили, – продолжал Орест, словно выйдя из оцепенения. – Я стар, мне нечего терять. Это твоя ранняя смерть должна вызывать сожаление. Но если ты жаждешь сразиться с этим негодяем, мой ответ таков: я поеду в Рим.

– Хорошо, – с облегчением вздохнул Цезарь. – Если все сложится удачно, выезжаем через неделю.

– Прекрасно, через неделю.

Орест встал. Цезарь последовал его примеру и в сопровождении старого македонянина направился к воротам. Орест молча попрощался с гостем, бросив на него печальный взгляд, отчего Цезаря охватили тоска и неуверенность. Выйдя на улицу, Цезарь с вооруженной охраной пересек город, вернулся к себе и удалился в комнату, которую сделал своей спальней, встревоженный и задумчивый.

Он дал Лабиену и Марку неделю на то, чтобы доехать до границы с Фракией, вернуться назад и рассказать о состоянии Эгнатиевой дороги за пределами Фессалоники.

Через семь дней Лабиен предстал перед Цезарем и принялся рассказывать:

– Так и есть – дорога пребывает в ужасном состоянии до самой Фракии. Дальше становится лучше.

– Другой правитель, другое отношение к общественному благу, – отозвался Цезарь.

– Похоже на то.

– Итак, Долабелла действительно проявил небрежение, махнув рукой на содержание дороги, столь важной для торговли. К тому же теперь мы знаем, куда делись деньги, выделенные на ее починку.

– Да, – подтвердил Лабиен.

– Что ж, хвала Юпитеру, это отличные новости.

Цезарь ликовал. Лабиен не разделял его воодушевления, так как не верил, что на суде, в присутствии сенаторов-оптиматов, все пройдет гладко.

– А у тебя нашлись свидетели? – спросил он.

Цезарь рассказал о своей беседе со стариком Орестом. Лабиен озабоченно смотрел в пол.

– Он очень стар, – сказал он. – Может умереть по дороге в Рим или по прибытии туда и не успеет дать показания.

Цезарь вздохнул.

– Риск есть, зато судьи с уважением отнесутся к его почтенному возрасту, – возразил он.

– Возможно.

– Уверен, – кивнул Цезарь, а затем, дабы отблагодарить друга, пригласил его выпить вина и отдохнуть за хорошим ужином.

Наступила ночь, Лабиен пошел спать. Он устал после стремительного путешествия по Эгнатиевой дороге на восток и еще более быстрого возвращения в Фессалонику.

Оказавшись один в своей спальне, Цезарь еще раз подумал о том, что отныне у него есть новые, надежные свидетели – строитель Марк и почтенный Орест. Не следовало забывать и о юной Миртале, ожидавшей в Риме под присмотром македонян. И все же никто по-прежнему не верил в него и в то, что он одержит победу на суде. Ни старик Орест, ни его друг Лабиен, ни кто-либо еще.

Затем ему в голову пришла одна мысль.

Он позволил себе улыбнуться.

Корнелия, его юная жена, верила в него.

Он откинулся на спинку кресла.

– Корнелия, – чуть слышно проговорил он среди теней от факелов.

Он скучал по ней.

Ему не хватало ее слепой веры в него, а еще – почему бы не признаться в этом – он скучал по ее прекрасному телу.