Глава XXV.
В ВЕЧНОМ ОДИНОЧЕСТВЕ

Перед рассветом, ведомая престарелыми бальзамировщиками, я оставила ненавистный Кор, взяв с собой тело Калликрата. Полагаю, никто не заметил моего ухода: забыв об обещанной мести, трясущиеся от страха жрецы и жрицы собрались во внутреннем дворике храма Истины, вокруг трупа Рамеса, хотя, должна признаться, я чувствовала, как провожает меня зловещим взглядом Аменарта. Ну что же, теперь эта женщина всегда будет меня ненавидеть.

Закутанная так, что ни один мужчина не мог бы рассмотреть мою убийственную красоту, я пересекла долину и приблизилась к обширным пещерам-усыпальницам. Здесь бальзамировщики зажгли лампы и показали мне глубокую пустую гробницу. В ней были две ниши, на одну из которых я и положила своего мертвеца, решив, что вторая станет моим ложем. Так по собственному желанию я в усыпальницах Кора обрела себе дом на ближайшие две тысячи лет.

Я приказала Филону выпроводить принцессу Аменарту за пределы страны Кор, и, вернувшись через три луны, капитан доложил мне, правду или нет, что она благополучно перешла болота и отбыла на корабле, отплывавшем на север, но куда именно — он не ведал. Я не стала расспрашивать о подробностях, не желая ничего знать о словах Аменарты и ее проклятиях в мой адрес, хотя, как выяснилось впоследствии, даже спустя много лет мне от них все равно никуда не деться. Вместе с принцессой ушли и некоторые из жрецов и жриц. Большинство остались в Коре, и те из них, кто были достаточно молоды, женились или вышли замуж и правили там. Последние из их отпрысков, кого мне удалось отследить, прежде чем их кровь оказалась полностью поглощена кровью варваров, умерли спустя пять сотен лет, а то и позже.

Филон тоже остался жить в Коре, посвятив себя торговле и плавая на своем корабле вдоль всего побережья. Он вел дела удачно и вскоре разбогател. О, этот Филон был просто удивительным человеком: он любил меня и никогда не оставлял, хотя с тех пор лицо мое было надежно скрыто покрывалом. Умер он в глубокой старости у меня на руках, ибо не обладал дарами огня. Когда мой дорогой друг испустил последний вздох, я впервые с той страшной ночи в Коре разрыдалась. Ведь теперь я осталась совсем одна.

Перед самой смертью Филон молил меня открыть лицо, сказав, что теперь, когда это уже не опасно, он взглянет на него еще разок. Я сделала, как он просил, и моряк долго, не отрываясь, вглядывался в меня запавшими глазами.

— Ты изумительно красива, — проговорил он. — Словно и не минуло сорока с лишним лет с тех пор, когда я в последний раз видел тебя без покрывала в святилище храма Истины. Твое очарование не растеряло ни черточки, наоборот, оно, по-моему, лишь усилилось. Что это означает, прекрасная Дочь Мудрости?

— Это означает то, о чем я говорила тебе прежде, Филон: я не умру до тех пор, пока не умрет сам мир; хотя я могу меняться и даже как будто умирать, но при этом стану непременно возрождаться вновь.

— А вот я умираю. Выходит, мы расстаемся навсегда? — спросил он.

— Нет, Филон, думаю, не навсегда, ибо смерть еще не означает конца. Однако мир будет жить еще долго, и ты можешь вернуться сюда — один раз или даже несколько, — поэтому мы обязательно встретимся снова.

— Я очень верю в это, о Дочь Мудрости. Тебя называют ведьмой, и ты, не сомневаюсь, ведьма и есть, ибо способна убить взглядом, и тебя не берут года, даже смерть над тобой не властна. Но — ведьма ты или женщина, а может, и то и другое вместе — нет на свете человека, которого там, за порогом смерти, я бы так мечтал увидеть.

И вот Филон умер, и, поскольку те знахари, которые бальзамировали тело Калликрата, к тому времени уже тоже ушли из жизни, не оставив после себя никого, кто знал бы секреты их мастерства, я просто похоронила моряка в просторной гробнице.

Не так давно по странной прихоти мне захотелось сходить туда и взглянуть на то, что осталось от моего доброго друга. Увы! Спустя почти шестнадцать веков все его кости, за исключением черепа, рассыпались в прах.

Что еще можно рассказать? Люди умирали и вновь возрождались в своих детях: на моих глазах одно поколение дикарей сменялось другим — все они расцветали в назначенный срок и шли своим путем по тропе Смерти. А я правила варварами, если только это можно назвать правлением. Эти люди являлись моими рабами, они боялись меня, считая духом, а я была добра к ним, но, когда доводилось им вызывать мой гнев, я их убивала, ибо только так можно держать в подчинении дикарей — даже мне, той, кого они почитали как древнюю богиню Лулалу. Этой самой Лулале, трон которой якобы находился на луне, издавна поклонялись их предки.

Эти амахаггеры были ужасными людьми — варварами, которые любили ночь, потому что в темную пору могли творить свои злодеяния: если к ним забредали странники, туземцы тут же их убивали, напяливая на голову несчастным раскаленные докрасна горшки, а затем поедали их плоть. Однако среди амахаггеров попадались отдельные личности, не чуждые благородства: полагаю, они унаследовали неразбавленную кровь древних жителей Кора или, возможно, тех жрецов и жриц Исиды, что были когда-то моими братьями и сестрами по вере. Из общей массы выгодно выделялся, например, некий Билали, с которым довелось познакомиться моему супругу Лео и ученому Холли. Но в большинстве своем то было скопище крючконосых дикарей, вероломных и жестоких, а потому управлять ими следовало железной рукой.

На протяжении тех долгих лет, дабы хоть немного развеять одиночество, а также интереса ради, я проводила над дикарями кое-какие эксперименты. Я задерживала их рост, постепенно превратив часть амахаггеров в настоящих карликов, хотя для этого потребовалось, чтобы сменилось десять их поколений. Со временем эта забава меня утомила, и все эти карлики умерли естественным путем. Последней «породой», которую я создала, было поколение немых, выведенное из потомков преданного мне племени; они хорошо мне служили, будучи более покорными и понятливыми, чем остальные.

Но достаточно о людях, с которыми я покончила навсегда.

Чем же еще я развлекалась в те ужасные, бесконечные столетия? Поначалу, осознав, что наделена чудесной силой, я с интересом наблюдала за происходящим в любом уголке мира. Так, я видела битвы Александра Македонского, его завоевания и его смерть, а также расцвет династии Птолемеев в Египте и еще множество других событий в самых разных странах. Однако довольно скоро я устала от всего этого.

Появлялись новые люди и даже целые народы. И всякий раз спектакль повторялся вновь и вновь, но уже с новыми актерами.

Ничего общего с этими людьми, с их жалкими целями и страстишками у меня, разумеется, не было. Я лишь наблюдала, как бог — за теми, кто не служит ему, или как праздное дитя — за копошением трудолюбивых муравьев. Да, я устала от людей, и мне больше не было дела до того, что они делали или чего не делали во время своего короткого пути к забвению во прахе времен. Я была мертва для мира, и мир для меня тоже был мертв.

В последующие годы я посылала свою душу на поиски душ родственных и нашла некоторые. Мы даже общались, хотя они никогда не знали, кто именно говорит с ними. От умных людей из самых разных концов земли я набиралась знаний, давая им взамен что-то от своей мудрости, которую они, несомненно, представляли дальнейшим поколениям как свою собственную. В результате мир оказывался в выигрыше: ведь не все ли равно, откуда именно в него приходит Истина.

Но и это еще не все. Я также искала души усопших в их обиталищах за пределами звезд и, признаться, нашла немало. О, они всегда пребывали в готовности узнать о нашем мире и, в свою очередь, платили мне монетой своих тайных знаний. Души умерших поведали мне об иных мирах, и я познакомилась с их государями и властителями: я собирала разрозненные объедки с пиров, разбросанные по столам Вселенной, и пила остатки их молодого вина. Однако — и в этом таилась загадка — в целом опыт вышел печальным: ни разу не удалось мне ухватиться за краешек платья хотя бы одного из тех, кого я прежде знавала на земле. Увы, я так и не нашла ни отца, ни Нута, ни Филона, ни Калликрата, ни даже Аменарты. Во всем том бессчетном множестве душ я не обнаружила ни единой, с которой мои смертные уста говорили в ее коротенькой жизни. Словом, у меня так и не получилось отыскать никого из своих бывших друзей либо врагов. Быть может, их души все еще пребывали во сне.

Я заглянула в тайники Природы, и они раскрылись передо мной, словно цветы под солнцем. Я вдыхала их ароматы, я восхищалась их красотой, так что лишь очень и очень немногое укрылось от меня. Я узнала, как обращать глину в золото и как обуздать молнию, чтобы та служила мне, и еще многое, многое другое. Да только какой толк был от всего этого мне — обитательнице гробницы?

Знание-господин — это бесплодный дар, если только оно не может быть одновременно и слугой, да-да, послушным рабом человека.

Чем еще я могла занять себя? Я сажала перед пещерами семена деревьев. Наблюдала за тем, как пробиваются ростки, как подрастают молодые деревца и как в неторопливом течении столетий вздымаются они в высоченный лес с широко простертыми руками ветвей, в тени которых я отдыхала. Много веков стояли они так. А затем многие века увядали, в них появлялись дупла, стволы их гнили и падали, постепенно обращаясь в труху, — их долгая жизнь завершалась. И я... я сажала для себя новые.

Дабы не потерять счет годам, в одной из пещер я выкладывала камни, отмечая десятилетия и века, — словно из руки Времени падали созревшие плоды на грудь Вечности. Как жрецы нанизывают на нити четок новые бусинки, отмечая историю своих услышанных молитв, так и я, когда позади оставался очередной десяток лет, водружала камень побольше, когда проходило столетие — один еще больше и непременно белого цвета; истекшее тысячелетие я отмечала пирамидкой из камней — две такие теперь стоят в пещерах Кора. Полезное было занятие, с его помощью я могла легко исчислять прожитое время и подводить итоги; вот только некоторые из камней, что помягче, лежавших ближе к входу в ту пещеру, где их могло достать солнце или дождь, под конец рассыпались в песок.

Почему я осталась в Коре? Почему не отправилась скитаться по свету? Да потому, что не могла, ибо из-за проклятия, наложенного на меня, обязана была ждать, пока Калликрат не явится снова, а я твердо знала: однажды он непременно придет. Поэтому ни одна пленница не была надежнее заперта в своей темнице, чем я, Айша, тем необоримым проклятием в усыпальницах Кора, где ночь за ночью я ложилась отдыхать в компании холодного мертвеца. Изредка, быть может один раз в поколение, я приподнимала саваны, покрывавшие любимого, и смотрела на его неподвластную тлену красоту (да, не солгали мне те старики-бальзамировщики), и целовала его ледяной лоб, и горько рыдала. Затем вновь накрывала Калликрата старым саваном или же меняла его на новый и продолжала свой изнурительный путь сквозь века.

О, как ужасно в этом мире, где все меняется, где даже камни стареют и умирают, чтобы возродиться вновь, — как ужасно оставаться единственной навеки неизменной. Но такова моя участь, таков был дар огня-супруга, с которым я добровольно сочеталась браком. Так и сидела я со своей вечной красотой, которую была обречена прятать, дабы дикари-мужчины не сошли с ума при виде ее и мне не пришлось бы убивать их молнией мысли. Я помногу размышляла, продолжая накапливать всю ту мудрость Матери-Природы, частью которой была сама, всю ту бесполезную мудрость, чей вес в конце концов обременил и засорил мой рассудок и стеснил мою душу. Там сидела я, снедаемая страстью к тому, кто давно уже был мертв, и сжигаемая ревнивой ненавистью к женщине, которая родила ему детей. О, я хорошо знала, она сейчас бродила вместе с Калликратом в некоем элизиуме, достичь которого не смог даже мой дух, бродила, занимая то место, которое могла занять я, если бы сумела обрести благо смерти; но увы, в этом отказано мне до тех пор, пока не погибнет старый мир. Там, повторяю, я и сидела, а медленный огонь истязателя по имени Время, тлея в моей груди, прогрызал себе тропинку сквозь все мое существо, и раскаленная душа моя превращалась в горький пепел безысходности.

О, почему же Калликрат не приходил? Почему не появлялся вновь? Ведь крут времени непременно должен замкнуться. Он рано или поздно устанет от этих небесных кущ и примитивной любви египтянки. Калликрат наверняка придет, и придет очень скоро... Но что, если, как и в прошлый раз, его будет сопровождать она, моя соперница?

И вот наконец появился некий странник, и, когда я об этом узнала, мое сердце вспыхнуло надеждой — так факел схватывается огнем в темных пещерах. Увы! То был не Калликрат. Я поняла это, едва лишь взгляд мой издалека отыскал его силуэт в храме Кора, куда я отправилась, дабы разрешить один из споров дикарей, что делала время от времени. Я увидела этого пришельца, и надежда моя умерла. О, до чего же тяжело мне стало! Так плохо, что я в досаде чуть не убила его, того невысокого худощавого странника, забредшего на самый край мира. Однако я не причинила этому человеку вреда, а позднее даже полюбила его — быть может, потому, что он настолько напоминал мне Филона, что пару раз я даже было подумала... Но оставим это.

Необычным человеком был тот странник — рассудительным и прозорливым, но из тех, кто не поверит ничему, пока сам не увидит, не потрогает и не подержит в руках. Так, когда я поведала ему историю своей долгой жизни и объяснила, почему, при всей удивительной красоте, остаюсь в этой пустыне, он лишь откровенно посмеялся, чем немало рассердил меня. Допустим, не все в рассказе моем соответствовало истине, но как могла я, будучи частью Природы, открыть ему правду до конца?

Природа многолика для тех, кто добивается ее расположения; Природа способна дать человеку бесплодные иллюзии, которыми путешественник зачастую обманывается, думая, что видит то, чего на самом деле не видит, хотя в некоторой форме это наверняка где-то существует. Природа также строго хранит свои секреты и лишь наставляет нас в притчах, таящих семя чистейшей истины.

И вот, будучи частью самой Природы, поступила я с тем странником так же, как и ныне с ученым Холли, пришедшим сюда после него. Однако у примера сего есть определенный изъян, поскольку человек тот, которого туземцы называли Бодрствующий в ночи — прозвище сие, надо сказать, очень ему подходило, — не пытался добиться моего расположения, как то делают наблюдатели за прекрасной Природой. Нет, он повернулся ко мне спиной, сказав, что не намерен, подобно мотыльку, опалять крылья огнем, пусть даже и таким ярким; думаю, все оттого, что ему прежде не раз приходилось их обжигать.

И все же я нашла его поведение весьма странным и удивительным: неужто моя красота стала увядать и больше нет уже смысла прятать лицо под покрывалом? Или, быть может, мужчины за две тысячи лет сделались мудрее, чем были прежде? Поэтому однажды на краткое мгновение я применила свою силу: заставив его упасть на колени и преподав кое-какие уроки, от души посмеялась над ним и затем отпустила. Впрочем, не скрою, несмотря ни на что, я дорожила дружбой с этим человеком и с нетерпением дожидаюсь дня, когда мы с ним встретимся вновь, как, быть может, прежде встречали тех, кто давно ушел из жизни. Однако достаточно вспоминать об этом мужчине, храбром и честном, благородного происхождения и в известной степени эрудированном. Вне всяких сомнений, он умер уже много лет назад.

Но хватит уже писать. Признаться, устала я от этого долгого и невеселого занятия, так пусть же финал моей истории будет краток.

И вот наконец-то пришел Калликрат — получивший новую жизнь, обретший новый дух, утративший все воспоминания, но сохранивший, однако, в точности те же лицо и фигуру. Холли привел его сюда — или же он сам привел Холли, поверив древнему лживому письму, начертанному Аменартой на черепке, который из века в век передавался в их семье, призывая какого-нибудь наследника ее крови отыскать меня и убить; ведь эта неразумная египтянка всерьез полагала, что меня можно уничтожить.

Он пришел, хвала Небесам! Я и знать не знала, что он здесь, покуда ворчливый Холли не подвел меня к кушетке, на которой лежал мой возлюбленный, сраженный лихорадкой и находившийся едва ли не на пороге смерти. С помощью своих знаний я оттащила Калликрата от роковой двери, которая чуть-чуть не захлопнулась за ним во второй раз, и позже, обнажив перед ним свою красоту и явив свою пылающую любовь, побудила его поклоняться мне. Заметьте, однако, он пришел не один: вместе с ним заявилась и невероятно похожая на Аменарту женщина-дикарка, причем эти двое уже успели стать любовниками.

И я убила ту женщину — она оказалась неуступчивой и не пожелала оставить Калликрата. И хотя убийство сие опечалило меня, я поступила так, потому что должна была. Но все это не важно, ибо вскоре соперница моя была забыта, а я прочно завладела его сердцем.

Об остальном подробно рассказывать нет нужды: Холли, по его словам, написал обо всем в книге. Поскольку я не могу выйти замуж за простого смертного мужчину, я повела Калликрата, известного сейчас под именем Лео, опасными путями вниз к той потайной пещере, где сияющий Дух жизни, облаченный в пламя и гром, марширует по кругу вечности. И надо же, и сейчас тоже все произошло точно так же, как две с лишним тысячи лет назад. Вновь Калликрат побоялся войти в огонь, дабы стать величайшим и бессмертным владыкой мира. Неземное блаженство моей любви уже само шло к нему в руки, но он опять отказался от великой награды — плоть его уклонилась от огня.

Дабы подать возлюбленному пример храбрости, я еще раз отдала себя в объятия бога, и — о! — на этот раз он убил меня. Да, я умерла в жутком позоре и мерзости, прямо на глазах у Калликрата: древняя, сморщенная, похожая на обезьянку. Однако, умирая, мой несломленный дух дал мне силы шепнуть возлюбленному на ухо, что я вернусь опять, такой же прекрасной, какой и ушла.

Нет, я не умерла. Я вновь возродилась где-то за тридевять земель, в далекой азиатской стране, которая все-таки приходится мне родиной: там я впервые увидела свет. Здесь, в этой пещере-монастыре, где все еще теплились остатки веры и поклонения луне и великой Первооснове, в стародавние времена называемой Исидой, Небесной Царицей, я вновь обрела плоть и кровь смертной женщины.

Минуло несколько лет, и я нашла в себе силы отыскать Калликрата, или Лео Винси, по-прежнему жившего на свете, и отправить ему видение, и в видении том показать горы, в которых ныне обитаю. Он остался верен мне. Точно так же как и Холли, и они вместе, вдохновленные тем видением, отправились в путь. И дважды по десять лет они искали меня и наконец нашли. О, эти двое преодолели все тяготы и опасности, избежали паутины, сплетенной для них царицей Атене, в образе которой Аменарта еще раз обнаружила себя на земле. Они выдержали предназначенные им испытания. Да, когда я на вершине горы скинула с себя перед ними покрывало, он, Калликрат, моя любовь, моя вечная любовь, моя судьба и моя страсть, нашел в себе силы поцеловать мой омерзительный сморщенный лоб. Вот как была вознаграждена вера. Затем, прямо у него на глазах, я превратилась в цветок невиданной красы, вершину всех стихий, и он боготворил меня, боготворил, боготворил!

Совсем скоро мы поженимся. Совсем скоро проклятие спадет с нас, подобно разорванной цепи. Совсем скоро мой грех будет прощен, и рука об руку пойдем мы по бесконечной тропе величия и славы — уже не двое, но соединенные в единое целое; да, отправимся той тропой, что ведет через всесовершеннейшее счастье... о, куда же она ведет?! Даже сегодня я не знаю этого.

О, сие произойдет совсем скоро, но не прямо сейчас, а через некоторое время. Первым делом нам надо вместе искупаться в огне, поскольку простой смертный не может соединить себя с моим бессмертием и продолжить существовать как человек. Ибо пока этот мир живет — разве я не говорила этого? — я, уже испившая из Чаши его Духа, да, сделавшая два больших глотка, я тоже должна жить; и полагаю, мир пока еще далек от врат смерти. Да, я меняюсь тысячу раз, однако все-таки останусь той же самой в иных обликах и, хоть может казаться, будто я исчезаю, обязательно появлюсь вновь.

Куда отправлюсь я, туда последует за мной Калликрат, или же это я должна последовать за ним, ибо он и я суть единое целое и на мне лежит бремя преображения его души — души того, чье тело я однажды убила.

И все же, и все же он по-прежнему человек, а смерть ходит за человеком по пятам. Вот пишу я это сейчас и чувствую, как ужас сковывает меня. Да, моя рука дрожит на свитке, и дух мой трепещет. Что, если какая-либо случайность, какое-то недомогание, некий каприз или причуда судьбы сразит Калликрата, снова оставив меня еще более неутешной, одинокой и покинутой, заново сделав героиней этой мрачной трагедии?

Но долой эту черную, порожденную адом мысль! Богов не существует! Огонь, тебе бросаю вызов я, которая и есть сама Судьба и ровня тебе. О Судьба, в конце концов я все-таки подчиню тебя себе! Тебе меня не одолеть. На свете есть лишь вечное Добро, огненным языком которого говорила душа Нута (или казалось, что говорила) со мной в том давнем тревожном сне в Коре, и этому Добру я, Айша, возношу свою молитву.

Воистину! Как жестоко я страдала. Воистину! Я выплатила все долги до последней монетки. Воистину! Я выдержала. Сквозь долгие века я сеяла слезы, и наконец урожай взошел; да, полная муки и горя ночь уходит, и вот уже на вершине небесного мира сияет заря счастья... Мой супруг охотится на горе, как это принято у мужчин, я же предаюсь размышлениям в пещере, как сие принято у женщин...

— Холли, Холли! Проснись! Взгляни туда! Что это? Мне показалось, будто я видела моего супруга: он барахтается на снегу и за горло его схватил дикий зверь...