На узкой полоске пляжа у воды, укрытой сверху нависшим берегом, копошились несколько тысяч человек, в основном безоружных. Среди них было много раненых, имелись и мертвецы. Там насчитывалось много нестроевых солдат; туда сбежали трусы. Было и несколько офицеров. Ни один из них не знал, где находится его полк; многие даже не знали, сохранились ли еще их полки. Они испытали горечь поражения, были сломлены и напуганы. Они были глухи к чувству долга и не ведали стыда. Самые обезумевшие из них так и не добрались до арьергарда разбитых батальонов. Они предпочли бы оставаться на месте и получить пулю за дезертирство, но никто не звал их снова карабкаться по крутому склону. Самые храбрые люди в армии – это трусы. Смерть, которую они боялись принять от рук врага, они встречали от своих же офицеров, даже не дрогнув.

Всякий раз, как пароход причаливал к берегу, эту омерзительную массу приходилось сдерживать штыками. Когда пароход отчаливал, они прыгали на палубу, и их сталкивали в воду, где они часто тонули. Солдаты, которые рвались в бой, оскорбляли их, толкали, били. В ответ трусы выражали нечестивую надежду на то, что враг нас разобьет.

К тому времени, как мой полк достиг плато, ночь положила конец сражению. Время от времени еще слышались одиночные выстрелы, сопровождаемые неуверенным «Ура!». Иногда с дальней батареи прилетало ядро; жужжа, оно падало где-то поблизости. Пролетая над нашими головами, оно шелестело, словно крылья ночной птицы, и падало в реку. Бой стихал, и только канонерки всю ночь через равные промежутки времени плевались огнем – просто для того, чтобы врагу стало не по себе. Они нарушали его покой.

Нам же отдыхать не пришлось. Шаг за шагом мы двигались по туманным полям – мы сами не знали куда. Нас со всех сторон окружали люди, но мы не видели лагерных костров; зажигать огонь было бы безумием. Мы встречали солдат из незнакомых полков; они называли имена неизвестных нам генералов. Группы, стоявшие по обочинам дороги, жадно спрашивали, сколько нас. Они вспоминали гнетущие подробности вчерашних событий. Серьезный офицер, проходя мимо, затыкал им рот резким словом; мудрый офицер ободрял их, прося повторить их скорбный рассказ.

В низинах и зарослях поставили большие палатки, в которых тускло горели свечи. Издали они казались уютными. Время от времени из них выходили по двое солдаты, которые несли носилки. Изнутри доносились глухие стоны. Снаружи лежали длинные ряды мертвецов с накрытыми лицами. В палатки постоянно доставляли раненых, и все же они не были переполненными; они постоянно извергали мертвых, однако никогда не пустовали. Как будто беспомощных людей вносили туда и убивали, чтобы они не мешали тем, кому предстояло пасть завтра.

Ночь была темной, хоть глаз выколи; как обычно после боя, пошел дождь. И все же мы брели вперед; нас выдвигали на позицию. Шаг за шагом ползли мы вперед, наступая друг другу на пятки и толпясь. Шепотом по цепочке передавались команды; однако чаще все молчали. Когда ряды так тесно прижимались друг к другу, что не могли идти дальше, они замирали на месте, защищая винтовки от дождя плащами. В таком положении многие засыпали. Когда стоявшие впереди внезапно делали шаг назад, стоявшие сзади, разбуженные топотом и толчками, двигались так быстро, что строй вскоре нарушался. Очевидно, авангард получил приказ двигаться с черепашьей скоростью. Очень часто мы спотыкались о мертвецов; еще чаще – о тех, кому еще хватало сил стонать. Их осторожно переносили на обочину дороги и оставляли там.

Кто-то из раненых еле слышно просил пить. Нелепость! Под дождем они промокли насквозь; их белые лица, едва различимые во мраке, были липкими и холодными. Кроме того, питья ни у кого из нас не было. Впрочем, вскоре воды стало в избытке, потому что незадолго до полуночи разразилась яростная гроза. Дождь, который несколько часов едва капал, пошел стеной. Мы брели почти по колено в воде. К счастью, мы находились в лесу, частично укрытые завесами листвы и «испанского мха». В противном случае вооруженный враг заметил бы нас во время вспышек молний. Нескончаемые вспышки позволяли нам смотреть на часы, оборачиваться и видеть своих товарищей. Наша черная, извилистая цепь, ползущая огромной змеей под деревьями, казалась нескончаемой. Стыдно вспомнить, как радовался я обществу этих грубых людей.

Ночь постепенно проходила; к рассвету мы выбрались на более открытую местность. Но где мы очутились? Мы не заметили ни одного признака сражения. Деревья не были ни сломаны, ни расщеплены, молодая поросль стояла невредимой, на земле не было ничьих следов, кроме наших. Мы словно попали на поляны, исполненные вечного молчания. Я бы не удивился, если бы увидел, как к нашим ногам ластятся гибкие леопарды, а молочно-белые олени смотрят на нас человеческими глазами.

Несколько неслышных команд от невидимого командира – и мы стали готовиться к бою. Но где враг? Где разбитые полки, на помощь которым мы спешили? Может, к нам на помощь спешат другие наши дивизии, переправляясь через реку? Неужели нам, маленькому пятитысячному отряду, придется противостоять целой армии, одержавшей недавно победу? Кто охраняет наш правый фланг? Кто находится слева? Есть ли кто-то впереди?

В сыром утреннем воздухе послышался далекий сигнал горна. Он доносился спереди. Он начинался с негромкой трели и уплывал к серому небу, словно песня жаворонка. Сигналы горна у федералов и конфедератов были одинаковыми: все трубили «сбор»! Когда звуки затихли, я заметил, что общая атмосфера изменилась; несмотря на временную передышку, достигнутую благодаря грозе, атмосфера была накаленной. Наши натертые ноги как будто обрели крылья. Расправлялись натруженные мышцы, ссутуленные под тяжелыми вещмешками плечи, открывались глаза, слипавшиеся от недосыпа, – мы наполнялись силой, забывая о своей смертной природе.

Солдаты поднимали голову, расправляли плечи и стискивали зубы. Все тяжело дышали, словно чья-то невидимая рука дергала их за поводок. Думаю, если бы кто-то тогда прикоснулся рукой к бороде или волосам кого-то из тех солдат, они бы трещали и искрили.