На горе
Говорят, попав в окрестности Чит-Маунтин, лесорубы увидели, что там хорошо. Я слышал, что какие-то богатые джентльмены создали там заповедник. Тамошние края, несомненно, богаты лесом и дичью, но кое-чего там недостает. Вглядываясь в прошлое сквозь завесу времени толщиной почти в полвека, я вижу тот край подлинным Зачарованным царством; Аллеганы же представляются Отрадными горами из «Пути паломника». Снова передо мной предстают их окутанные сизым туманом вершины, уходящие вдаль за багряными сонными долинами, в которых, как кажется, всегда полдень. Вдалеке, там, где горы встречаются с небом, можно заметить какой-то изъян в оттенке: в синем тумане над главным хребтом видны серые полосы – дым над вражеским лагерем.
Дело было осенью «самого незабываемого года», 1861-го от Рождества Христова, первого года нашей героической эпохи, когда небольшой бригаде необстрелянных солдат – в те дни все солдаты были необстрелянными – приказали перейти границу Огайо. Вследствие различных превратностей судьбы и плохого управления новобранцы, к их крайнему изумлению, очутились на перевале через Чит-Маунтин. Им приказали охранять дорогу, которая вела из ниоткуда на юго-восток. Некоторым из нас летом, после того как президент призвал записываться добровольцами, уже довелось послужить в «трехмесячных полках». Остальные относились к нам с глубоким уважением, считая «старыми вояками» (по-моему, месяцы нашей службы приравнивались остальными годам к двадцати). Мы, считая себя настоящей «военной косточкой», необычайно важничали и задирали нос; некоторые дошли до того, что регулярно застегивали мундиры и причесывались. Да, мы участвовали в боях; выбили конфедератов в сражении при Филиппи, «первом сражении войны», и понесли первые потери в битве при Лорел-Хилл и Каррик-Форде, откуда враг бежал, пытаясь, бог знает почему, оторваться от нас. Теперь мы всерьез вознамерились покончить с мятежниками, ведь мы ни на миг не сомневались в том, что мятежники – изверги, проклятые Богом и ангелами; истребление их силой оружия каждый наш молодой человек считал своей святой обязанностью.
Местность была незнакомой, странной. Пока мы не переправились через реку Огайо, девять из десяти наших солдат никогда в жизни не видели ничего выше церковной колокольни. При виде гор они испытали подлинное благоговение. Равнинным жителям, выросшим в Огайо или Индиане, горная местность казалась настоящим краем чудес. Пространство словно приобрело еще одно измерение: помимо длины и ширины, оно получило объем.
В литературе можно найти много доказательств того, что наши великие предки смотрели на горы с отвращением и ужасом. Еще в XVII веке поэты дружно поносили их. Имей они несчастье прочесть первые строки поэмы «Радости надежды», наверняка решили бы, что ее автор, мастер Кэмпбелл, повредился рассудком и его следует посадить под замок, чтобы он не причинил себе вреда.
Жители равнин, попавшие на Чит-Маунтин, с молоком матери впитали иные взгляды. Для них западная часть Виргинии – штата Западная Виргиния тогда еще не существовало – была Страной чудес. Как мы восхищались дикой красотой того края! С какой неподдельной радостью вдыхали мы еловые и сосновые ароматы! С каким благоговением смотрели мы на заросли лавра – как нам казалось, того самого лавра, листьями которого не брезговали прославленные древние римляне. Они носили лавровые венки – возможно, избавлявшие от головной боли. Из корневищ лавра мы вырезали кольца и трубки. Мы собирали смолу и посылали ее в письмах своим любимым. Мы взбирались на все холмы возле наших кордонов и называли их «горами».
Кстати, в те безмятежные дни, когда над всеми речушками летали зимородки, мы приняли участие еще в одном сражении. Оно не вошло в анналы, хотя имело вполне определенную цель. Впоследствии некоторые из нас, побежденных, довольно удачно называли ту операцию «разведкой боем». Итак, проделав долгий марш, мы залегли перед укрепленным лагерем противника на дальнем краю долины. Наш опытный командир позаботился о том, чтобы мы находились вне пределов досягаемости выстрелов противника. Недостаток такого расположения заключался в том, что и мы не могли поражать врагов, ведь наши винтовки были не лучше, чем у них. К нашему большому сожалению, в распоряжении противника имелось несколько артиллерийских орудий, очень хорошо защищенных, и с их помощью он наносил нам сильнейший урон. Поэтому мы отступили и вернулись на первоначальные позиции, оставив немногочисленных убитых.
В число убитых входил солдат из моей роты по фамилии Эбботт; в том, что я запомнил его фамилию, нет ничего удивительного. Смерть Эбботта была необычной. Он лежал на животе, и его поразило в бок осколком пушечного ядра, которое катилось по земле. Когда осколок вынули, увидели, что ядро было отлито на каком-то частном литейном заводе, чей владелец, видимо, человек экономный, пусть и в ущерб баллистике, поставил на ядре «клеймо»: выдавил свою фамилию «Эбботт». Так мне говорили – сам я при том не присутствовал.
Позже, когда ночи стали промозглыми, а утреннее солнце как будто подрагивало от холода, мы поднялись к вершине Чит-Маунтин, чтобы охранять перевал, которым никто не хотел идти. Здесь мы рубили деревья и строили огромные жилища (по обе стороны от дороги, ведущей из ниоткуда на юго-восток), в которых могла бы разместиться целая армия. Мы пробили в стенах множество бойниц для расстройства планов противника. О, как мы гордились, когда рубили и тащили на себе длинные бревна! Как точно мы укладывали их одно на другое, подгоняли и обтесывали! Двери, на которые мы навешивали засовы, были огромными, как мачты какого-нибудь флагманского корабля. После того как мы все сделали, к нам наведался какой-то чин из регулярной армии, переговорил с нашим командиром, и нам приказали насыпать высокие брустверы по одной стороне дороги (оставив вторую незащищенной) и разбить лагерь снаружи, в палатках! Армейский начальник побоялся приказывать нам разрушить наши вавилонские башни, и их основания целы по сей день; они служат памятниками изобретательности американских солдат-волонтеров.
Мы стали первыми егерями на Чит-Маунтин: хотя охотились и в сезон, и вне сезона и добывали зверя на огромном пространстве, куда осмеливались заходить, убили, наверное, меньше дичи, чем какой-нибудь браконьер-одиночка, которого мы спугнули. В тех краях в изобилии водились медведи и олени. Часто в зимние дни, увязая по колено в снегу, автор этого очерка выслеживал медведя до самой берлоги – где, впрочем, его и оставлял. Я согласен с моим покойным другом, поэтом Робертом Уиксом, который считал, что «погоня важнее захвата».
Несомненно, богатые охотники-любители, которые устроили на Чит-Маунтин заповедник, найдут там много дичи, если она не вымерла после 1861 года. После нас зверей там оставалось изрядно.
Впрочем, не вся наша жизнь в том диком краю, поросшем мощными елями и соснами, перемежаемыми низинами, сводилась к охоте и праздности. Время от времени нам приходилось немного воевать. Иногда происходили «стычки на заставах». Иногда в наше расположение проникал бесшабашный разведчик – боюсь, ему приказывали лишь создавать видимость деятельности; едва ли он надеялся достичь каких-то военных результатов. Но однажды прошел слух, что в нескольких милях от нас во вражеском лагере, расположенном на вершине главного хребта Аллеганских гор, началось движение. Часто, изнывая от скуки, мы наблюдали за сизым дымом над тем лагерем. Враг двигался, как было принято в начале войны, в две колонны; они должны были атаковать противника одновременно с двух сторон. Идя по тайным тропам под водительством ненадежных проводников, колонны натыкались в пути на непредвиденные препятствия. Зачастую они расходились на несколько миль и не могли связаться друг с другом. Поэтому такие марши редко завершались успехом. Пользуясь полученными сведениями, противник разбивал наступающие колонны по одной или, разбив первую, обращал вторую в бегство.
Спускались ли мы погожим зимним днем с нашего орлиного гнезда или погожей зимней ночью взбирались на противоположный лесистый склон, мы наслаждались романтичными видами. Мы любовались сонными, залитыми солнцем равнинами и полянами под косыми лучами лунного света. Долина Гринбрайер уходила вдаль, к неведомым нам спящим городам. Сама река скрывалась под своим «астральным телом» тумана! Кроме того, нас бодрил пряный привкус опасности.
Услышав впереди выстрелы, мы надолго залегли в ожидании. Когда все стихло, мы двинулись дальше. На обочинах дороги кто-то лежал… точнее, что-то лежало. Во время привалов мы с любопытством приподнимали края одеял, которыми были накрыты изжелта-бурые лица. Какими отвратительными казались нам они! Окровавленные, они скалили зубы, а их пустые глазницы смотрели вверх. От мороза их лохмотья задубели. Наш патриотизм нисколько не ослабел, однако мы не хотели так окончить свои дни. В течение часа после страшной находки все молчали, не дожидаясь приказа командиров.
Возвращаясь тем же путем на следующий день, побитые, понурые и усталые, мы, несмотря на слабость поражения, все же заметили, что трупы лежат по-другому. Кроме того, они как будто избавились от части одежды; лохмотья в беспорядке валялись вокруг. Лица мертвецов также утратили бесстрастное выражение, потому что лиц у них больше не было.
Как только голова нашей медленно бредущей колонны поравнялась с тем местом, где лежали трупы, началась беспорядочная пальба. Можно было бы подумать, что живые отдают почести мертвым, но нет. Живые расстреливали военных преступников – стадо свиней. Они жрали наших павших, но мы – какое трогательное великодушие! – не съели их.
Да, даже в 1861 году на Чит-Маунтин часто стреляли по самым разным поводам.
