Рассказ майора

По-моему, во времена Гражданской войны розыгрыши не были окружены такой дурной славой, как в наши дни. Несомненно, на подобное отношение влияла наша молодость. Тогда мужчины были значительно моложе, чем сейчас, а очень молодые люди не знают, куда девать силы, и потому склонны к грубым шуткам. Даже представить невозможно, какими юными были мужчины в начале шестидесятых! Средний возраст в федеральной армии составлял не более двадцати пяти лет; вряд ли большинству было больше двадцати трех. Но, поскольку никаких статистических данных у меня нет (вряд ли такие данные есть вообще), допустим, что средний возраст составлял двадцать пять лет. Конечно, в то героическое время двадцатипятилетний мужчина считался более взрослым, чем сейчас; последнее было понятно по одному взгляду. В лице тогдашнего воина не было заметно той незрелости, которая сразу бросается в глаза у его потомков. Достаточно мне взглянуть на сегодняшних молодых людей, и я вижу, насколько они юны. Однако во время войны мы вспоминали о возрасте мужчины, лишь если он доживал до очень преклонных лет, ведь тогда возраст оставлял на внешности гораздо более заметный след, чем в наши дни, наверное, из-за тяжелых условий службы, в том числе из-за увлечения спиртным. Видит бог, во время войны все мы обильно потребляли напитки, изготовленные из винограда и зерна. Помню, генерал Грант, которому тогда едва ли исполнилось сорок, казался мне, учитывая его привычки, неплохо сохранившимся стариком. Что же касается мужчин среднего возраста – скажем, от пятидесяти до шестидесяти, – все они казались мне древними хеттами или мафусаилами, место которым в музее. Поверьте, друзья мои, в то время мужчины были значительно моложе, чем в наши дни, но выглядели гораздо старше. Перемена разительная!

Повторяю, тогда грубые розыгрыши еще не вышли из моды, по крайней мере в армии. Возможно, в тылу подобным шуткам уже не было места, за исключением случаев, когда перебежчиков обмазывали смолой и обваливали в перьях. Всем вам, наверное, известно, кто такие «перебежчики», поэтому я, по своему обыкновению, перейду к сути дела без вводных замечаний.

Это произошло за несколько дней до сражения при Нашвилле. Враг вытеснил нас из Северной Джорджии и Алабамы. В Нашвилле мы закрепились и окопались, дожидаясь, пока наш командующий, Папаша Томас, спешно переправлял из Луисвилля подкрепления и припасы. Армия конфедератов, которой командовал Худ, частично осадила Нашвилл. Его войска находились так близко, что снаряды могли бы долететь до центра города. Как правило, от обстрелов он воздерживался – в городе жили многие родственники его солдат. Иногда я гадал, что чувствуют конфедераты, глядя поверх наших голов на свои дома, где их жены, дети или престарелые родители страдают от всевозможных лишений и, конечно (как они рассуждали), боятся варваров-янки.

Итак, в то время я служил в штабе дивизии. Имени командира не назову, потому что говорю правду, а у человека, о котором пойдет речь, наверняка остались родственники, которым огласка была бы неприятна. Наша штаб-квартира разместилась в большом доме неподалеку от линии фронта. Прежние хозяева, штатские, бежали в спешке, бросив все, как есть. Наверное, им негде было хранить вещи; они понадеялись, что небеса охранят их дом и имущество от алчности федералов и артиллерии конфедератов. К имуществу мы действительно относились весьма почтительно.

Как-то вечером, роясь в шкафах и чуланах в одной комнате, мы обнаружили большое количество женской одежды – платья, шали, чепцы, шляпки, нижние юбки и прочее; в то время я понятия не имел, как называется половина предметов гардероба. При виде такой красоты одного из нас посетила, как он выразился, «идея», которая очень понравилась остальным бездельникам и шалопаям; они встретили ее немедленным и дружным одобрением. Мы сразу же решили разыграть одного из наших товарищей.

Избранной нами жертвой стал адъютант – назовем его лейтенантом Хейбертоном. Он был хорошим солдатом – храбрым, как и все, кто когда-то носил шпоры. Однако имелся у него один существенный недостаток: он был сердцеедом и, как многие ему подобные, даже в те дни обожал рассказывать всем о своих похождениях. Истории о собственных победах на любовном фронте ему не надоедали. Думаю, не нужно говорить, как тягостны подобные рассказы для всех, кроме самого рассказчика. Они тягостны даже тогда, когда их излагают весело и с юмором, потому что все мужчины соперничают за внимание женщин, и рассказы об успехах возбуждают в слушателях угрюмое презрение, смешанное с недоверием. Слушателей не убедишь, что стремишься их развлечь; они не услышат в рассказе ничего, кроме выражения вашего же тщеславия. Более того, поскольку большинство мужчин, распутников или нет, желают, чтобы их считали повесами, хвастун, скорее всего, сделает неправильный вывод, узнав о вашем нежелании делиться собственными похождениями; он решит, что у вас их нет. С другой стороны, если слушатель не стесняется рассказывать о себе, хвастун обижается, потому что вы «заняли его место»: ему же всегда есть что сказать. Короче говоря, мужчина ни при каких обстоятельствах, даже из лучших побуждений, не может рассказывать о своих похождениях, не упав в глазах своих товарищей; в том я вижу их справедливое наказание. В молодые годы я и сам не страдал от отсутствия дамского внимания и храню многочисленные воспоминания, которыми, несомненно, мог бы поделиться, если бы не начал другой рассказ. Предпочитаю говорить на одну тему зараз и плавно двигаться от начала к концу, не отвлекаясь.

Следует заметить, что лейтенант Хейбертон отличался исключительной красотой и превосходными манерами. Судя по завистливым отзывам представителей моего пола, он был из тех, кого женщины называют «очаро-ва-ательным». Черты, благодаря которым мужчина становится привлекательным для женщин, в глазах других мужчин являются дополнительным недостатком. Во-первых, такие качества моментально распознают другие мужчины, особенно те, которым таких качеств недостает. Их обладателя обычно дразнят из соображений самозащиты. В присутствии дам, чье расположение мужчины стремятся завоевать, они стараются намекнуть на пороки «дамских угодников» и в целом отзываются о них довольно пренебрежительно, а своим женам, не стесняясь, плетут самые чудовищные небылицы. Их не сдерживает даже то, что «сердцеед» – их друг. Качества, которые втайне вызывают восхищение у них самих, побуждают предостерегать тех, для кого влечение стало бы гибельным. Поэтому очаровательному красавцу, которого обожают все дамы, знакомые с ним хорошо, но не слишком, приходится мириться с тем, что репутация бежит впереди него и в целом его считают бессовестным распутником, человеком порочным и недостойным – средоточием всех грехов. Отсюда вытекает вторая помеха, вызванная его очарованием: как правило, он такой и есть.

Считая, что однажды начатый рассказ не должен буксовать, я продолжаю. При нашем штабе служил один ординарец, который обладал явно женственными чертами лица и фигуры. У этого парня, не старше семнадцати лет, было идеально гладкое лицо, на котором выделялись большие лучистые глаза – должно быть, в дни его юности многие женщины ему завидовали. А какими же красивыми были женщины в те дни! И какими изящными! Южанки относились к нам, янки, довольно высокомерно, но мне подобное отношение кажется не таким невыносимым, как расчетливое равнодушие, с каким знаки внимания принимают дамы нынешнего поколения, напрочь лишенные сентиментальности и чуткости.

Итак, мы убедили – не стану говорить, с помощью каких доводов – молодого ординарца по имени Арман переодеться в женский наряд и изображать даму. Нарядив его – должен признать, из него вышла очаровательная девушка, – мы усадили его на диван в кабинете первого адъютанта. Его посвятили в тайну, как, собственно, и всех остальных, кроме Хейбертона и генерала; мы боялись, что наш розыгрыш вызовет его неодобрение.

Когда все было готово, я пошел к Хейбертону и сказал:

– Лейтенант, в кабинете первого адъютанта сидит молодая женщина, дочь мятежника, владельца этого дома. По-моему, она пришла проверить, в каком состоянии ее жилище. Никто из нас не знает, как говорить с ней, но уж ты-то все скажешь ей, как надо, – во всяком случае, правильным тоном. Ты не против поговорить с ней?

Конечно, лейтенант не был против. Он поспешно причесался и присоединился ко мне. Идя по коридору, мы наткнулись на грозное препятствие – генерала.

– Послушай, Бродвуд, – фамильярно обратился он ко мне, и я понял, что он в превосходном настроении. – В кабинете Лоусона сидит дама. Похоже, она очень хорошенькая – по-моему, явилась с каким-то поручением или просьбой. Будьте добры, проводите ее ко мне на квартиру. Не хочу обременять вас, юнцов, всеми делами нашей дивизии, – игриво добавил он.

Положение складывалось неловкое; нужно было что-то предпринять.

– Генерал, – сказал я, – вряд ли у дамы достаточно важное дело для того, чтобы беспокоить вас. Она – медсестра из санитарной комиссии, собирает все необходимое для больных оспой в своем госпитале. Я ей помогу…

– Не стоит беспокоиться. – Генерал покачал головой. – Думаю, Лоусон справится и сам.

Ах, отважный генерал! Глядя ему вслед и радуясь про себя успеху моей уловки, я не догадывался, что через неделю он «падет смертью героя». Генерал был не единственным из нашего небольшого военного подразделения, над кем нависла мрачная тень ангела смерти. Многие отчетливо слышали «хлопанье его крыльев». Несколько дней спустя, унылым декабрьским утром, мы с рассвета сидели верхом на обледенелых холмах, ожидая, когда генерал Смит начнет сражение, нас было восемь человек. К концу сражения нас осталось трое. Теперь всего один. Потерпите еще немного, представители расчетливого поколения! Он всего лишь один из ужасов войны, который забрел из своей эпохи в вашу. Он всего лишь безвредный скелет на вашем пиру и танце мира. Он отвечает на ваш смех и вашу легкую походку дрожащими пальцами и больной головой – хотя, найдя удобный случай и выбрав подходящую партнершу, он даст фору в танцах даже лучшим из вас.

Войдя в кабинет адъютанта, мы увидели, что там собрался весь штаб. Сам первый адъютант сидел за столом с чрезвычайно занятым видом. Интендант и врач сидели в эркере и играли в карты. Остальные рассредоточились по комнате; одни читали, другие негромко переговаривались. На диване, в самом темном углу, в некотором отдалении от всех групп, сидела «дама» под плотной вуалью и скромно смотрела в пол.

– Мадам, – начал я, подходя к дивану вместе с Хейбертоном, – этот офицер с радостью поможет вам всем, что в его силах. Доверьтесь ему.

Я с поклоном удалился в дальний угол комнаты и сделал вид, что участвую в общем разговоре, хотя понятия не имел, о чем шла речь, и отвечал невпопад. При ближайшем наблюдении становилось ясно, что все присутствующие внимательно наблюдали за Хейбертоном и лишь притворялись, будто заняты чем-то другим.

На него стоило взглянуть! Он казался воплощением идеальных манер диккенсовского Тарвидропа. Пока «дама» постепенно рассказывала об обидах со стороны беспутных солдат и упомянула несколько случаев нарушения прав собственности – среди прочего, кражу предметов ее одежды, – мы отвернулись, боясь расхохотаться. Хейбертон преисполнялся все большего сочувствия. Выражению его красивого лица мог бы позавидовать лучший актер. Он почтительно кивал, отпуская вежливые замечания, и мы невольно пожалели о том, что не можем сохранить его игру под стеклом, на радость потомству. Выражая сочувствие, он незаметно придвигал свой стул все ближе и ближе к дивану. Несколько раз он косился на нас, проверяя, смотрим мы на него или нет, но мы делали вид, будто увлечены другими делами. Тишину нарушали лишь наши негромкие голоса, тихий шелест карт и скрип пера по бумаге – первый адъютант исписывал страницу за страницей, сам не понимая, что пишет. Нет, было и еще кое-что: через большие промежутки времени слышался грохот: по нам стреляли из большой пушки. Враг забавлялся.

После каждого выстрела многие из нашей компании непроизвольно вздрагивали, но «дама» вздрагивала сильнее остальных. Иногда она привставала с дивана и всплескивала руками, являя собой живую картину страха и нерешительности. Казалось вполне естественным, что в такие минуты Хейбертон нежно усаживал ее на место, уверяя, что она в полной безопасности, и одновременно утешая ее. Спустя какое-то время он завладел ее ручкой, затянутой в перчатку, а потом подсел к ней на диван. И вот после очередного громкого взрыва он завладел обеими ее руками…

Послышался сильнейший грохот. Мы все вскочили с мест. Снаряд угодил в дом и взорвался в комнате над нами. На нас посыпалась штукатурка.

– Дьявол его побери! – вскричала скромная юная дама, тоже вскакивая на ноги.

Хейбертон, тоже вставший, застыл как статуя – как собственный надгробный памятник. Он не говорил, не двигался, но не сводил взгляда с лица ординарца Армана, который начал раздеваться и расшвыривать предметы дамского туалета, самым бесстыдным образом выставляя свои прелести напоказ. Ночь над освещенным лагерем и темной линией фронта ожила от нашего хохота. Мы не могли остановиться… Ах, как весело жилось в прежние героические времена, когда мужчины еще не разучились смеяться!

Постепенно Хейбертон опомнился. Окинув комнату уже не таким оцепенелым взглядом, он растянул губы в неискренней улыбке, покачал головой и хитро подмигнул:

– Ну, уж меня-то вам не обмануть!