Митр. Владимир (Сабодан)

Жизненность евангельских образов зиждется на их божественном происхождении и на той близости к человеческой душе, в силу которой они воспринимаются и усваиваются.

Меняются времена и нравы, возникают и забываются различные философские учения и направления, а эти образы, употребленные Господом и освященные Его благодатью, неизменно трогают и умиляют сердца при всех изменчивых условиях мировой жизни.

А кто мой ближний? – спросил законник Спасителя (Лк. 10, 29). Ответ на этот вопрос так раздробился, стал таким расплывчатым и неясным. Легче и проще для нас понятие «дальний». Его и любить как-то легче, и думать о нем издали проще. Разделенность человечества в мире внесла в понятие о ближнем путаницу и неясность.

И вот перед нами притча о милосердном самарянине. Человек попал в руки разбойников, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив едва живым (см.: Лк. 10, 30). Прошел мимо священник, который прежде всех должен был бы оказать израненному помощь. Прошел мимо и левит. Проходил здесь самарянин, в силу закона имевший право пройти мимо, так как самаряне не общались с иудеями, но, увидев пострадавшего, он сжалился над ним (см.: Лк. 10, 33), перевязал раны, привез в гостиницу и позаботился о нем. Таким образом, будучи «дальним», самарянин оказался самым близким.

На дорогах жизни часто встречаются израненные люди, нуждающиеся в помощи, в добром слове, в участливом отношении. С христианской точки зрения значение имеет не размер помощи, не видимая ценность ее, а то сердечное движение, та готовность, та отзывчивость, с которой оказывается помощь. Такое движение души, какое проявилось, например, у бедной евангельской вдовы, опустившей в церковную кружку две монеты. Эта жертва вдовы поставлена Спасителем выше богатых жертв.

В минуту, когда человек нуждается в помощи, ближним становится всякий человек, без различия веры, национальности, дружбы или вражды. Творить добро всем – долг христианина. Мы должны быть сынами Отца нашего Небесного, а Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных (Мф. 5, 45).

Милосердие – основа христианства и основа человеческой жизни. Голгофская жертва есть величайшее проявление милосердия к роду человеческому, который не может спастись без Ходатая – Христа.

Будем просить у Господа дара милосердия. Будем обращаться вместе с Церковью и к Его Премилосердной Матери: «Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородице Дево». Аминь.

Владимир (Сабодан), митр. Проповеди: В 2-х т. Т. 2. Киев, 1997.

Свящ. Филипп Парфенов

<…> Притча о милосердном самарянине – не просто одна из многих притч у евангелиста Луки. Подобно притче о блудном сыне – это целое Евангелие в Евангелии. Многие люди начинают не раз и не два задавать себе все один и тот же вопрос: «как спастись»? «Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную»? Законник, как говорит евангелист Лука (10, 25), встал, и, искушая Христа, обратился к Нему с этим же «вечным вопросом». На месте законника может быть каждый, искушаемый маловерием, сомнениями, страхами, непреодолимыми страстями, претензиями к Богу, нечувствием Божьей любви и благости или обостренной щепетильностью и требовательностью к себе. Христос обращает законника к хорошо ему известному Писанию, к книге Второзакония, где сказано: Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть; и люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всеми силами твоими (Втор. 6, 4–5), а также к книге Левит, в которой говорится: люби ближнего твоего, как самого себя (Лев. 19, 18).

<…> В жизни Церкви можно проследить всю ее историю два уклона, два акцента в восприятии этой заповеди – либо упор делается на любви к Богу, либо на любви к ближнему, через которую познается Бог. Разумом мы понимаем, что в нашей вере одно без другого существовать не может, что нужно стремиться к гармоничному их сочетанию. В действительности же как дары Духа различны, так различны и немощи, и несовершенства среди христиан. И поскольку видимые ближние наши, в отличие от Бога, бывают нам в чем-то обременительны, <…> то оказывается, что возлюбить ближнего своего, относясь к нему так же, как хотели бы, чтоб относились к нам самим, бывает столь же непросто, как возлюбить Бога. <…> И Христос отвечает притчей, где дается прямой ответ: ближним оказывается любой на нашем пути, кто творит нам благо или кому мы сами можем помочь. И более того, Он призывает нас становиться такими ближними для всякого, кого мы можем повстречать на нашей жизненной дороге и кто в нас нуждается. Этим ближним в притче для израненного, избитого разбойниками почти до смерти путника стал не просто чужой прохожий, но его кровный враг, самарянин! <…> Но почему же два других единоплеменника этого путника, еще раньше заметившие его, притом служители истинной веры, священник и левит, по очевидности должные быть ему ближними, проходят мимо? Только ли дело в их предполагаемом равнодушии и бессердечии? Конечно, нет: они могли быть вполне порядочными служителями, не хуже многих современных. Может быть, и даже скорее всего, они направлялись в Иерусалимский храм и боялись осквернения от прикосновения к не то живому, не то мертвецу, – и как тут определишь еще – а вдруг это мертвец, и тогда нельзя будет ни служить в «нечистоте», ни прикасаться ни к чему священному (см. Числ. 5, 2; 19, 11–12)? А времени нет на выяснение!

<…> Тема о милосердном самарянине и о путнике, попавшемся разбойникам по дороге от Иерусалима в Иерихон (см. Лк. 10, 25–37) проходит лейтмотивом почти через всю 5-ю седмицу Великого поста, когда повторно читается Великий канон прп. Андрея Критского, весь целиком. Уже когда Великий пост клонится к завершению, подходя к повторному слушанию покаянного канона, мы силимся открыть перед Христом наши душевные язвы, чтоб Он возлил на них от Своего вина и елея. Ибо под самарянином, подбирающим израненного путника с дороги и спасающим ему жизнь, конечно же, подразумевается Сам Человеколюбец, от щедрот Своих изливающий на всех нас милость, что символизирует елей (греческие слова «масло» и «милость, сострадание» созвучны), и радость, веселье духа, что дает вино (и вино, которое веселит сердце человека, и елей, от которого блистает лице его – Пс. 103, 15). Эта радость приходит после избавления от разбойников, послуживших прообразом грехов и страстей, ведущих к смерти. При этом священник и левит, как бы представляющие Закон до Христа, проходят мимо этого брошенного и умирающего прохожего, изнемогающего от кровоточащих ран, под которыми понимаются и наши грехи, душевные муки, муки совести. Закон ведь только обнаруживает грех и осуждает его, но не врачует!

<…> Конечно, одной нравственной чистоты никак не достаточно, как и одного лишь видимого служения ближнему. Но проявляющийся нередко среди церковных людей нравственный релятивизм как раз и приводит к цепной реакции соблазнов вокруг них. Те, кто соблазняются, могут в лучшем случае, покинув Церковь, сохранять в себе искры былой веры; в худшем же объявить, что все это «попы придумали», и ради любви к правде и нравственности начать восставать против Церкви. А если они к тому же еще и волевые, и преисполненные гордыней, сознанием собственной значимости, но без подлинно духовных ориентиров, то воистину все их благие намерения оборачиваются дорогой в ад. Сколько было таких людей в России в XIX и первой половине ХХ века! Была ли их вина в том, что они не смогли подняться выше душевно-земных переживаний, или же беда? Или все-таки больше спрос с тех, кто в то самое время затворяли многим людям Царство Небесное, сами не входя и входящих не допуская? Н. А. Некрасов в стихотворении «Пророк» писал о Чернышевском: «Его еще покамест не распяли, но час придет – он будет на кресте. Его послал Бог гнева и печали рабам земли напомнить о Христе». В отличие от Некрасова мы воспринимаем Бога не столько как Бога «гнева и печали», сколько как Бога милости и любви. Но все же приходит на память и семикратное слово Христа, исполненное горечи и скорби и обращенное к духовным вождям народа израильского: Горе вам!.. (см.: Мф. 23, 13–33). Тогда либо варварские народы, как было в древние времена, или воинствующие безбожники, как стало в столь близкую к нам эпоху, действительно становились орудиями Божьего «гнева и печали», орудиями вразумления. Оскудевает в Церкви святость, падают нравы – и мир, где далеко не всегда и не везде обретаются милосердные самаряне, перехватывает инициативу, борясь за правду, за высшую справедливость, равенство, братство, как он их понимает. В нем появляются свои подвижники, аскеты, пророки, мученики со своей безблагодатной святостью. А в последующих поколениях фальшивая святость и та оскудевает, вырождаясь в полнейшую беспринципность или откровенный сатанизм.

<…> Эта притча обличает нас, православных вообще и священников в особенности, нестерпимо пронзительно и глубоко, если вдуматься, хотя обличение это, как и в любых других притчах, незаметное и ненавязчивое. Быть может, оно сродни тому взгляду Христа, который поймал апостол Петр после троекратного своего отречения, и тут же горько заплакал? И не этот ли глубокий и кроткий взгляд будет для нас нестерпимым, невыносимым на будущем Суде? Мы-то, священники, сколько раз могли отрекаться от Христа – не явными словами, но прикровенно, в жизни, и сколько раз проходили мимо ждущих от нас слова любви, мира, доброго совета? И в то же время люди доброй воли, кто бы они ни были в жизни, еретиками или даже просто неверующими в нашем понимании, всегда появляются в нашей жизни – имеющий глаза да увидит! – и своими добродетелями опережают нас на пути в Царство Божие (покажи мне веру твою без дел твоих, а я покажу тебе веру мою из дел моих – Иак. 2, 18).