– Не знаю, – произнесла Алис, обращаясь к пустоте, наверно, в тысячный раз. – Он не говорил мне, что собрался исполнить все сам. Дом нашли мы вместе. Дело расписывали на двоих. Но Уллин – это же Уллин. Порой он чихать хотел на порядок. Похоже на то, что пошел без меня.

Комната оставалась безмолвной, не считая уличного громыхания телег и приглушенного мужского смеха из-за стены. Алис поерзала на матрасе, пытясь улечься поудобнее. Не получалось.

– Девушка, которая с ним была? – уточнила она никем не заданный вопрос. – Не знаю, была ли. Мало ли что с ней случилось. Лучше вам спросить у него.

Спросят? Уж если кто мог вынимать мертвецов из могил, то это была Андомака. Вряд ли Уллин, восстав из пепла, захочет ее покрывать. И чего было просто не выполнить на что подписалась? Хлобыснуть пару раз дубинкой, и мозгами девки впору было бы набивать колбасу. Алис спала бы спокойно, а не тряслась за рассказ, в который из чужих уст сама б ни за что не поверила. Только куда там ей спать. В том-то вся сучья суть. Она так и этак теряла сон, только по разным причинам.

– Понятия не имею, – ответила она пустоте. – Не знаю, чего там случилось. – И тут же, срываясь, взмолилась, если не Андомаке, так Уллину или Дарро: – Прости меня, прости меня, пожалуйста.

Алис уже не плакала. С этим покончено. Поначалу горе и шок прихватили ее крепко, как лихорадка, а потом сгинули. Все, что осталось, – продирающий до костей ужас и стыд за свою трусость. Дарро довел бы задание до конца. Дарро убил бы девчонку. Ящичек с пеплом стоял на столе. Лежа, она то и дело натыкалась на него взглядом. Ставня была откинута, и на посмертный знак Дарро падал солнечный луч, как указующий божий перст.

– Ты бы пошел до конца, правда ведь? – Но, даже в воображении, брат молчал.

В тот страшный день, когда в храме она увидела мертвого Дарро, боль и опустошение были чисты и неодолимы. Тогда внутри нее что-то вскричало и многие недели продолжало кричать. Порою оно опять пробуждалось, но теперь его надо было растормошить. Захотеть вернуть страданию первозданную свежесть, вневременную остроту. Предоставленная сама себе, боль становилась тупой и скучной. Серой, как пепел.

Она теряла его. Лицо Дарро и голос, пружинистую походку, готовую сорваться на бег. Алис могла все это вспомнить, но образ брата уже не посещал ее незвано, как раньше. Горе продолжало жить внутри, но было полинялым, потасканным, и она сделалась потасканнной вместе с ним. И Дарро не было рядом, чтобы постоянно напоминать о себе. Она хотела вернуть прежнюю боль. Хотела, чтобы боль отхлестала ее, не то Алис так и останется лежать в постельке и заморит себя голодом. Если только не отравится, налопавшись до отвала позора.

– Я не знаю, что сделал Уллин. Вам лучше спросить у него самого, – повторила она.

Хотелось печалиться и по Уллину – ей и его было жалко. Напарник все-таки Алис нравился, и лицезреть его мертым стало ударом. Но прежде, с братом, она пила чистое, неразбавленное горе. Была полноправной гражданкой горя и гордо несла его знамя у себя в сердце. Чувства по Уллину скорее были похожи на стыд за то, что она его подвела.

– Я не знаю, что там случилось, – сказала она. И добавила: – Мать вашу!

С кряхтением, она заставила себя сесть и протерла глаза. Свеча лежала в схронке, где и положено. Все, что нужно было, – зажечь ее, рассказать Андомаке, что произошло, а что нет. Или наврать с три короба и беззастенчиво выкрутиться. И то и другое будет лучше, чем ждать, волноваться и жевать язык, который, как ни прикусывай, все одно болит. Может, так она и поступит. Только сперва выпьет. Пива или сидра, покрепче. Чашу горячительного, прогреть желудок. А потом соберется и сделает. Оставит в прошлом. Покончит.

Но вдруг, когда она запалит свечу, перед ней покажется Трегарро со своими залатанными щеками? А вдруг он постучится к ней в дверь?

– Надо выйти пройтись. Принести еды, – сказала она, открывая тайник и вытаскивая горстку медных монет. Дарро не отвечал. Уходя, она оставила ставню открытой, чтобы брат мог порадоваться свету и прохладному ветерку. Если при этом ее передернула судорога отвращения к себе, то лишь одна среди сотен, малозначащая и рядовая.

Деревянные стены и крыши Долгогорья потемнели от потеков – старый лед превращался в новую жижу. По улицам сбегали ручейки мутной воды, унося грязь, дерьмо и объедки долгих зимних месяцев. И в тени, и на солнце весело резвились крысы, рассеиваясь врассыпную, когда к ним бросались собаки с полуигривым-полуохотничьим лаем. В городе еще подмораживало, но люди велись на зачатки весны и верили, будто наступило тепло. Мужики ходили без курток, а их дыхание курилось на холоде. Девицы вытаскивали летние юбки, штопали дыры от мышей и моли и сияли от счастья, покрываясь гусиной кожей. Стужа никуда не делась, но город охотно притворялся, будто холода уже миновали. Что ж, если вести себя так достаточно долго, то рано или поздно это окажется правдой.

У восточной стены Алис прикупила с телеги чашку наваристого супа и выхлебала его на ходу. К северу на солнце золотился Храм, а нависавшие над городом громады Старых Ворот и Дворцового Холма не показывались, скрытые деревянными постройками. Можно вообразить, что все западнее реки было напрочь смыто ее волнами и Китамар сделался инлисским городом, каким бы был, не приди сюда ханчи.

Она увидела похороны, еще не понимая, что происходит. Позади перекрестка двух кривых дорог, сразу за поворотом, стояло несколько человек. По идее, там могло твориться что угодно – болтовня о погоде, раздача советов, как переделать изъеденный плесенью забор, первые наметки тычки или дележка добычи по исполнении и даже, как ни странно, какой-нибудь совместный честный труд. Но то, как стояли, склонив головы, и дети, и взрослые, говорило о печальном событии. Алис замедлила шаг, повернулась и двинулась к ним.

Подойдя ближе, она узнала некоторых собравшихся. Данна. Кейн. Нимал. Они стояли у открытой двери, чей проем завесили красной тканью, и говорили вполголоса. У Нимала на щеках блестели слезы – тревожная картина. Нимал чересчур беспокоился о том, чтобы выглядеть крутым и сильным, и просто так не плакал. С ними были и дети – держались за руки две девочки, настолько еще маленькие, что в другой одежде сошли бы за мальчиков, с ними худой белобрысый мальчишка и девчонка постарше – толстые косички обрамляли широкое сердитое лицо. Алис всех их знала, просто с ходу не вспомнила имена. Девочка с косичками была дочкой Данны. Двоих, державшихся за руки, звали одинаково, только из головы вылетело как. Имя, скорее всего, всплывет позже, когда она перестанет его вспоминать. Алис высосала остатки супа и спрятала пустую чашку в рукав. Кейн увидел ее и кивнул. Нимал увидел ее и отвернулся.

– Кто скончался? – спросила она худого беловолосого мальчика. Элбрита.

Вот как его звали.

– Седая Линнет, – отозвался парнишка.

Имя шарахнуло Алис камнем под дых.

– Что случилось?

– Легла спать и не проснулась, – сказал Элбрит.

А потом солидно, понимающе кивнул:

– Проснулась, но уже там, внизу.

Алис знала Линнет будучи моложе этого мальчика. Вместе с другими детьми ходила прочесывать берега Ильника. Так же, как до нее Нимал, Черная Нел и Дарро. Так же, как эти малявки, совсем недавно. Сколько поколений детей уходило с Линнет на поиски обыкновенных сокровищ по эту сторону воды? Не так давно сама мысль, что Линнет умрет, показалась бы столь же дурацкой, как мысль о том, что умирает река. Для них Линнет была составной частью города. В действительности же – нет. Не была никогда. А была просто женщиной, как все остальные, ничуть не менее смертной.

– Горе-то какое, ох, соболезную, – сказала Алис, и бледный парнишка кивнул, словно она произнесла пароль или отзыв для некоего священного действия. Сказала, что должно, и он подтвердил. Странный ребенок.

Алис прошла к открытой двери и шагнула за красную ткань. Пространства внутри было совсем немного, меньше комнаты Дарро, но народу собралось полно. Пол тонким слоем устилал камыш. Жаркий воздух ощущался на вкус, будто его только что выдохнули. С койкой хватало места только протиснуться впритык, но никто б не устроил здесь карманной тычки. Седая Линнет жила одна, тяжко борясь за кусок хлеба и крышу над головой, но в округе ее знали и, судя по плотной давке, будут по ней скучать.

Алис тоже будет по ней скучать.

Мать она сперва не узнала. Зима не щадила старуху. Та выглядела болезненно еще на именинах Дарро, с тех пор щеки впали гораздо заметнее. И прежде седые, волосы поредели, сквозь пробор блестела маслянистая кожа. Белки глаз приобрели желтизну старой слоновой кости, но глаза были сухими, а руки – твердыми. Занятая разговором с каким-то пузатым стариком, она не заметила Алис.

«Ведь и она умирает, – подумала Алис. – Пускай не от чего-то конкретного прямо сейчас, но все равно умирает». Такая очевидная истина должна была быть прописной, но оглушила Алис, как затрещина. Что-то произнес толстяк, и мать засмеялась. Слева, на месте верхнего зуба, зиял темный провал. Она казалась гораздо старше, чем образ, что возникал перед Алис при слове «мать».

Алис повернулась и боком протиснулась назад, на холодную улицу. Рот скривило до боли, однако то была не злость. Скажем так, не совсем. Она свесила голову и пошла, считая про себя шаги, а на пятидесятом обернулась назад. Кучка людей возле жилища Седой Линнет не обращала на нее внимания. Черная Нел обвила руку Нимала, оба облокачивались друг на друга. Прямо на мостовой сидела новая девочка, Алис ее не узнала – ребенок ревел, опустив голову. Никто не глядел ей вслед и тем более не звал обратно. Стало интересно, отдала ли Сэммиш свою дань уважения и, если нет, придет ли позже. А также кто заплатит за обряд по Седой Линнет, скинутся ли на полный или обойдутся частичным, коль старая женщина умерла не на реке. Забрела даже мысль, не стоит ли и ей поучаствовать? Но монет, полученных от Дарро, на век не хватит. Ей еще о себе надо думать.

Она зашагала на юг, теперь оставив Храм за спиной. Болезненно ныли плечи. В Долгогорье она родилась. Прожила все годы. Но Дарро больше нет, а общаться с матерью или Сэммиш не хотелось. Уллин погиб. Каким-то образом Алис выстроила себе замечательную жизнь, где не с кем было и посидеть, кроме ящика с пеплом. Нечестно, но кого за это винить, ей неведомо. Такой итог не был задан нарочно. Просто так получилось.

Потерявшись в мыслях, Алис быстрей, чем хотела, добралась до своего угла. Поглядела с улицы наверх, на окно. Ставня была открыта, как при уходе. Окно ничем не отличалось от сотен других, ничто не наделяло его особой ценностью или смыслом, кроме того, что раньше оно принадлежало Дарро, а теперь ей. За каждым прочим окном тоже имелась комната, и жизни тех, кто там проживал, столь же мало значили для Алис, как и ее жизнь для них. Она почувствовала себя совсем незначительной.

Поднимаясь по лестнице, она думала о том, куда подастся, когда золото Дарро выйдет совсем. Может статься, в крысиную лачугу вроде той, у Седой Линнет. Или в чуланчик за печью, как у Сэммиш. Или в ночлежный барак, как у Уллина на Камнерядье. Или в туннели и норы Тетки Шипихи, если Алис все-таки обнаружит внутри себя того убийцу, каким приворялась. Или на голую улицу. Или под материнский кров, пока мать сама не проснется однажды «там, внизу».

Странно было провести осень и зиму, зашоренно упершись в прах Дарро, и только сейчас прочувствовать ограниченность жизни, чей предел был еще далеко, но неумолимо подступал с каждым вдохом. «Почему ты не глядишь мне в лицо?» Она вздрогнула и отперла дверь.

В комнате стоял тот же холод, что и на улице, только было темнее. Пространство затянула дымка, хотя откуда ей взяться – никакого огня не горело. У Алис стянуло горло, и менее насущные страхи тут же упорхнули, как воробьи.

– Сама не знаю, что там приключилось, – пробормотала она, стараясь, чтобы слова звучали естественно. – Уллин со мной еще не встречался.

Она прикрыла ставню, чтобы входил лишь тоненький ломтик света, подошла к тайнику. Черная свеча лежала на месте. Алис подняла ее, холодную на ощупь. Ее потянуло положить свечу назад, оставить в нише, сделать вид, будто она занималась своими делами, не заходила домой и не видела мглы, означавшей вызов. Обеспечить прикрытие было довольно легко. Можно прогуляться до кабаков в Притечье или сходить на набережную, где пожилые горожане кидают камешки и глазеют, как течет река после вскрытия льда. Но это лишь подстегнет Трегарро отыскать ее лично, а значит, будет еще хуже. Она установила свечу на столе, зажгла и стала ждать. Дым колыхался, перетекал и густел, сплетаясь в человеческую фигуру. Алис чуточку расслабилась, когда увидела бесцветные глаза и бледные волосы.

Взгляд Андомаки ощупал Алис с головы до ног, словно на ее коже выведены буквы и женщина их читала. Улыбка была тонкой, натянутой.

– От тебя давно не поступало докладов, – сказала бледная женщина. Присущая ей мечтательная задумчивость пропала, ее сменили резкость и строгость в голосе. – Как обстоят дела?

«Уллин выкинул какую-то глупость. Не знаю, что именно. Меня там не было». Все ее наработанные враки наползли на язык и, толкаясь, застряли, так что наружу вышло только молчание. Андомака нахохлила бровь, слегка хмурясь краешком рта.

– Мы напали на дом, – сказала Алис и пожелала взять слова обратно, как только произнесла. Но было поздно. – Мы следили за входом, зная, что семья ушла. Появился синий плащ, а потом его девушка. Мы вошли за ними, но… они отбились. Уллин погиб, а девушка сдернула.

Андомака была недвижима, как камень, от взора бледных глаз, прикованных к Алис, хотелось чесаться, и большой палец женщины зацепился за вышитый пояс – так мечник держит руку на эфесе оружия. Из уст выскользнул бледный язык – быстро, как у ящерицы, увлажнил губы, и женщина пожала плечами.

– Что ж, это кое-что объясняет. Девушка видела тебя?

– Видела, – сказала Алис.

– А ты ее видела?

– Да.

– И? – продолжила Андомака. Алис покачала головой. Андомака вздохнула.

– Она тебе не показалась знакомой?

Алис подыскивала, чего бы сказать. Такого вопроса она не ждала.

– Показалась… обеспеченной. Богатая ханчийка.

Андомака опять замерла неподвижно, а затем улыбнулась. И заговорила, похоже, отчасти сама с собой:

– Обожаю наш город. Ладно, попытаем удачу в другой раз. Не вечно ей прятаться.

– Как прикажете.

– У меня для тебя другое задание. Вашу оплошность с ханчийкой богатой наружности ты исправишь, выследив инлиску с наружностью бедной. – Слова сопровождал смешок, не понравившийся Алис. Он мог прятать злость, досаду или нечто иное, но был бессердечно-жестоким, и от этого сама Андомака казалась другой. Как будто Алис сейчас смотрела на ее вторую, прежде скрытую личность.

– Какую-то конкретную? – сказала она, подстраиваясь под тон беседы.

– Мой храм навестила одна маленькая мышка. Русые волосы, зелено-карие глаза, настолько непримечательная, что охранники, считай, не обратили внимания, когда она прошла мимо них. Но она знает, кто я, и знает моих врагов. Знает, чем я занимаюсь. И мое имя. Как я понимаю, мое имя доверено не слишком широкому кругу. Но тебе оно известно, не так ли?

– Лишь потому, что вы сами его мне назвали.

На своем конце стола, на своем конце города Андомака успокаивающе подняла руку.

– Я тебя ни в чем не обвиняю. Но задаю вопрос – может быть, ты упоминала его при ком-нибудь?

– При Уллине как-то раз, – ответила Алис. Но мысль в голове звенела одна: «Сэммиш, о боги всемогущие, что ты наделала?»

– А при ком-то вроде нашей незваной гостьи?

– Может быть, – вслух сказала она. – Не знаю. У меня много знакомых бедных инлисок.

– С которыми ты обсуждаешь меня и мою работу? – Остротой этих слов можно было кроить ткань.

– Нет, – сказала Алис. – Такая, пожалуй, одна. Однако она ничего бы не сделала против вас. – Вот только могла и сделать. «Он не бегал ручной собачонкой твоей бледной погани». Ее дыхание ускорилось. Голова сделалась легкой.

– Как ее зовут?

– Она постоянно меняет имена, – солгала Алис. Это вырвалось исподволь. Подумав, она бы так не сказала, но тело само почуяло запах хищника. Инстинкт выбрал исконную тактику долгогорской уличной крысы. – Зато я знаю, где эта инлиска ночует. Готова ее разыскать.

Андомака откинулась на скамье, поскребла подбородок, будто мужчина, перебирающий в бороде. Обоюдное молчание ощетинилось иглами. Но вскоре бледная женщина пришла к решению.

– Выследи ее и поймай, – сказала Андомака. – Приведи ко мне.