Глава 3
Я опаздывала.
Пряный душный вечер неторопливо вступал в свои права, небрежно набросил пушистые тени на город, словно соболиное манто на точеные плечи красавицы. Духмяно пахло сладкими ночными цветами и жареной рыбкой из моего кулька — после работы я успела заскочить домой переодеться в спортивный костюм Горшкова, и заодно прихватила с собой пару бутылок пива и особым образом пожаренную рыбку (Римма Марковна была категорически озадачена и успела смастерить невероятно вкусную хрустящую рыбку в сырном кляре с пикантными травами и солью, — под пиво самое оно).
Поэтому я и опаздывала — пришлось дождаться, пока Римма Марковна все дожарит. А рыбы-то было много.
Набережная нашего города только носит столь громкое название. На самом деле это всего лишь кусок забетонированной территории у болота в окружении жухлых кустиков осоки, там и сям торчащих из глинистой растрескавшейся почвы, а дальше хаотично — гаражи, гаражи, ангары, какие-то сараи, и опять ангары, и еще гаражи. Причем все как-то сумбурно, вперемешку, но тем не менее несет некий романтический флёр, в стиле диккенсовских трущоб, это придает набережной дополнительное лихое очарование и пользуется бешенной популярностью у хулиганистой молодежи.
Второй гараж слева найти оказалось неожиданно легко. В сгущающихся сумерках разобрать цвет двери было невозможно, — то ли голубой, то ли серый, зато по орущей «Шизгара» и дружным раскатам гогота сразу стало понятно, куда именно нужно идти.
Войдя внутрь, я на мгновение замерла — пока глаза привыкали к свету. В гаражном помещении никакого автомобиля не было, зато собралось человек пятнадцать, большинство я не знала. Из наших были Роман Мунтяну, Василий Егоров, двое парней из метрологического — Пашка и Генка, и неожиданно — Евдокия Андреевна Максимова, та самая сутулая старая дева, которая вела статистику и учет в конторе нашего депо (у Лактюшкиной) и которую я припрягла отвечать на письма.
— Привет, Горшковска-я-я-я-а! — радостно заорал изрядно поддатый Василий Егоров и полез обниматься.
Мунтяну кивнул и взглянул на меня внимательно. По его смуглому бесстрастному лицу было сложно сказать, трезв он или уже нет. Также я удостоилась приветствий от метрологов и неожиданно поцелуя в щечку от Максимовой.
Меня познакомили с остальными персонажами, в основном все были мужского пола. Кроме нас с Максимовой, была еще одна девица, манерная, стриженная под ёжик, в тельняшке и зачем-то в криво обрезанной фуфайке с торчащими клочьями ваты и без рукавов, ее глаза были густо подведены в стиле Веры Холодной, и еще она без конца курила сигареты, отставляя мизинец. Имя у нее было тоже странное — Мина. Больше ничем особым она мне не запомнилась. Все ребята и Мина работали на тракторном.
На перевернутой деревянной катушке для стальных тросов, накрытой куском фанеры и символизирующей стол, громоздились ряды запотевших бутылок с пивом, несколько трехлитровых банок (тоже с пивом), штук семь бутылок водки, а из закуси были только прошлогодние яблоки, причем зеленые и порядком уже сморщенные («зелёпухи», как пренебрежительно сказал Егоров), да еще кулек подтаявших ирисок «Тузик». Поэтому жаренная рыбка от Риммы Марковны была встречена бурными овациями и одобрительным утробным рёвом местного кота Барсика с продувной рожей, который жил прямо здесь, в гаражах и ангарах, и бдительно охранял их от врагов.
Мне вручили доверху наполненный стакан пива (от водки я благоразумно воздержалась) и народ вернулся к обсуждению, прерванному моим появлением.
— И вот как жить?! — уставился на всех мутным взглядом Генка. — Как?!
— Э-э-эх!! — Егоров с ненавистью посмотрел на запотевший стакан с водкой, внезапно хекнул и опрокинул всё залпом в рот. А ему уже совали другой стакан, с пивом для запивона.
— Это всё пошло! — заявила Мина, брезгливо отставила опустевший стакан и злобно пыхнула сигаретой, выпустив концентрированную сизоватую струю. Табачный дым обтекал засиженную мухами тусклую лампочку, создавая вокруг нуарный ореол таинственности. — Обывательщина!
— Обывательщина?! — возмутился Генка и так махнул рукой, что чуть не пролил на себя пиво, — А как же гражданское мужество? Ты посмотри! Посмотри! Его же все теперь ругают! И «Комсомольская правда», и «Литературная газета»!
— И «Правда».., — поддакнул чернявый парень из тракторного (имени его я так и не запомнила).
— Да, в «Правде» тоже очень резкая статья была, — поддержала его Максимова и вдруг ловко хлопнула полстакана водки, не закусывая.
У меня аж глаза на лоб полезли — ну от нее вот такого я не ожидала.
Мунтяну тоже выпил, зажевал рыбкой и вдруг заговорил, печально и значительно:
— Слышите, как уходит время?
Все прислушались, но кроме хриплого голоса Криса Нормана и вторящей ему Сьюзи Кватро «Stumblin In 1978» больше ничего слышно не было.
— Я вот сейчас почитаю вам его стихи, и вы поймете! — перебивая Мунтяну, воскликнула Максимова и завывающим, чуть заплетающимся голосом принялась читать переписанные в коленкоровую тетрадку строки с вяло провисающей рифмой. Из всего потока сознания я разобрала только «соглядатай», «предательство», «искупление», «яма» и «Христа-Спасителя». Все в кучу оно у меня никак не складывалось, но остальные слушали очень внимательно и даже торжественно, кроме меня и мяукающего Барсика, требующего еще рыбки.
— «И я продам вас, я предам вас!..» — надрывалась Максимова, а вокруг нее, помахивая сосисочным хвостом, озабоченно наматывал круги Барсик, стараясь не наступать на отбрасываемую катушкой тень.
Мне было скучно.
— Ну вот! А они говорят — враг! — возмутился еще какой-то парень с тракторного (вроде Иван, но, может, и Олег).
— Все ждут, как мы будем реагировать, — заявила Мина и нервно подкурила новую сигарету.
— Еще как будем! — воинственно пообещал Егоров и жадно присосался к бутылке с пивом.
— Наливай!
— А рыба еще есть?
— И мне долей!
— Вот за что нам все это?! За что?! — вдруг взвизгнула Мина, с омерзением потрясая газетой «Правда» с портретами руководителей ЦК Партии на первой странице.
-– Дай сюда, — Генка схватил газету и нанизал ее на вбитый в стену гвоздь. Теперь у Громыко гвоздь торчал прямо из левого глаза, придавая ему удивленно-прищуренный вид. Все засмеялись, зааплодировали.
Кто-то уже разливал по новой.
Пашка хотел плюнуть в Громыко, но не рассчитал и не доплюнул.
— Нна, мрази! — чернявый парень гневно выплеснул пиво на портреты, что сопровождалось новым взрывом хохота.
Выпили еще.
Мне хотелось домой, в теплую кроватку.
— Лидка, ты согласна? — строгим, заплетающимся языком спросил меня Егоров.
Я кивнула, отрываться от коллектива неудобно.
— Наш человек, — полез обниматься Егоров, стараясь меня еще и обслюнявить, но был категорически оттянут за рукав Миной, которая оттащила его в угол гаража и принялась там что-то горячо выговаривать. На все ее сердитые аргументы Егоров лишь пьяненько хихикал и пытался облапать.
— Я вот прочитала «Архипелаг ГУЛаг» и считаю.., — взволнованно заговорила Максимова, закатывая глаза, но тут из магнитофона заорала Глория Гейнер «I Will Survive!», и что там считает Максимова по поводу диссидентской литературы, я не расслышала.
А за столом опять разливали. Налили даже Барсику, правда ему только пива.
Все выпили. Дружно. До дна.
Только скотина Барсик понюхал, покрутил наглой мордой, недовольно чихнул и отошел с мяуканьем, требуя еще рыбки. Ему не дали, раз такой:
— Уйди, земноводное! — шикнул на него чернявый парень с тракторного, но Барсик не отреагировал, продолжая требовательно верещать.
Заговорили все вместе, взволнованно, одновременно, торопливо перебивая и не слушая друг друга:
— Это посягательство на суверенитет…
— Демократия…
— … хочу жить в Люксембурге и есть лангустов…
— Нужна внешнеполитическая акция… и чтоб ого-го и ух!
Мунтяну схватил большой оцинкованный таз и со всей дури жахнул по нему бутылкой из-под водки.
Трямкнуло знатно.
От неожиданности все замолчали.
— Надо написать «Манифест трудового народа», выйти на площадь, когда будет Олимпиада, там же будут иностранные корреспонденты и зачитать это все им, — отрубил Мунтяну и икнул. — Текст «Манифеста» предлагаю поручить Дусе, Мине и Геннадию. Остальные должны подключаться с предложениями. Согласны?
Согласны были все.
Ну, кроме чернявого парня с тракторного, который потерянно сидел на полу у стенки и, прихлебывая прямо из бутылки, о чем-то жаловался портрету одноглазого Громыко.
Коллективное согласие выражали по-разному: кто-то выкрикивал какие-то ободряющие слова и даже лозунги, другие поддержали мунтяновский проект решительно и бескомпромиссно, хлопнув еще водки.
Мне протянули очередной стакан пива: на радостях, что все уже заканчивается, я быстро его хлопнула и только потом поняла, что кто-то туда долил водки…
— Тогда встречаемся, как обычно, во вторник, здесь же, — подвел итог Мунтяну и народ начал потихоньку рассасываться.
Последнее, что я помню — это бандитская рожа Барсика с хитрыми глазами-крыжовникам…
— Пьяная алкашня, — укоризненно сообщила мне утром Римма Марковна и со вздохом протянула стакан розоватого капустного рассолу.
Вместо того, чтобы возражать и что-то доказывать, я взяла стакан и присосалась к живительной влаге: кисловатая амброзия потекла по пищеводу, смывая тошноту прочь, пол и потолок перестали так сильно качаться, и я поняла, что жить потихоньку можно… но только очень потихоньку…
На работу я таки добралась. Но чувствовала себя уж очень паршиво, а людей ненавидела как вид. Если узнаю, что за гад подлил мне водки в пиво — убью особо жестоким способом!
В кабинет не пошла, слушать вопли Аллочки и Машеньки было выше моих сил.
В результате недолгих размышлений спустилась в актовый зал, заперла дверь изнутри и там прекрасно продремала аж до самого обеда.
Обедать не стала. Не могла. Вместо этого выпила три стакана томатного сока с солью, мир стал капельку добрее, и я, прихватив бутылку минералки, отправилась на встречу с Юлией Валеевой.
Светкина мачеха оказалась одетой с иголочки, яркой блондинкой, с огромными васильковыми глазами и аккуратным носиком (вот любит Василий Павлович красивых баб, во вкусе ему не откажешь).
Мы поздоровались и Юлия Валеева смущенно замялась:
— Понимаете, Лидия Степановна, когда Светлана появилась в нашей семье, все пошло наперекосяк, — она всхлипнула, чуть качнула головой и огромные дутые золотые серьги мелодично звякнули. — Василий Павлович так переживает, что Светлана очутилась в том интернате и винит во всем только себя.
— Логично, — проворчала я, — он же ее отец.
— Ах, если б вы знали, как мне трудно, — васильковые глаза налились слезами, Юлия поднесла к ним надушенный батистовый платочек и аккуратно промокнула уголки, чтобы не размазать тушь, при этом сверкнув рядами золотых колец с крупными бордовыми камнями, — эта Светлана совершенно невоспитанна, глупа, избалованна и совсем не желает слушаться старших.
Я промолчала.
— Эта ужасная женщина, Ольга, совершенно нею не занималась, — продолжила жаловаться Валеева. — Никогда. Ребенок рос, как сорняк.
Я кивнула, что есть, то есть.
— После того, как Василий Павлович забрал Светлану к нам, моя жизнь превратилась в ад, — сокрушенно вздохнула Юлия, — понимаете, мы же пока хотели пожить для себя, своих детей не заводили, а теперь у нас в семье вдруг появился этот ужасный ребенок!
Я понимала.
— Этим летом мы планировали съездить в Сочи, вдвоем, — продолжала жаловаться Юлия, — Василий Павлович много работает, так устает. А этот ребенок… ну, вы же понимаете?
— Что вы от меня хотите? — голова от ее трескотни начала болеть заново, тошнота стала возвращаться и моя толерантность резко закончилась. Я раскрыла бутылку минералки и алчно припала к горлышку.
— Лидия Степановна, заберите ее к себе, — заявила Юлия, и я поперхнулась минералкой...
