Настырный звон колокола, пришло время покинуть публичное пространство. Культура, почти не прибегающая к письму, множит символы. Не явился ни Раймунд IV, граф Тулузский, ни Гуго де Вермандуа, ни Этьен II, граф Блуа и Шартра, ни герцог Нормандии Роберт III Куртгёз, ни граф Фландрии Роберт II, ни Готфрид Бульонский, герцог Нижней Лотарингии, с братьями Евстахием III, графом Булони, и Балдуином, также племянником Балдуином Младшим, ни Боэмунд Тарентский, сын Роберта Гвискара, с племянником Танкредом, не явился никто. Как только они узнали, ещё с прошлого раза привыкнув, что при малейшем стрессе в голове возникает armorum forma, а не текст молитвы, при этом живя в доме, не организованном вокруг размножающейся пары, потянулись обговорить на высокопарном на независимый остров в пространстве, где уже было осуществлено столько воли.

Леди села на перевёрнутую говновозку. Сэр взгромоздился на низкую винную бочку. Сэр просто тяжело осел под стеной. На списанной баллисте занял место невзрачный советник с горящими глазами, виновник распада костелянств. Одно цепляется за другое, на телеге с неразгруженным фуражом, под фрагментом винеи с проломленным сводом, расселись две дамы, фривольно суча ногами и шлейфами на колпаках, на вид обе вылитые герцогини Массейса. На возе рядом приходилось ютиться ещё одной леди, она держалась весьма непримиримо. Одна её нога опиралась на колоду, чей край занял и сэр.

Ловит галс поразительная возможность, всё мироздание хоть и можно уместить в компендиум и упростить до яйца, длины члена Дунса Скота и, уж конечно, схоластики, которую, сами того не ведая, исполняют люди с открытыми унылыми лицами, в тонких кожаных шапках, чьё имущество изначально отдано в сферу talionis publicae…; теория всего — это единый источник разума и откровения, а позже они обособляются, а позже запускают кривую стрелку, впивающуюся едва ли не в своё retro, но нет, просто возврат на девяносто девять лет и снова-здорово, детская милость к дошедшей сквозь тёмные века науке, спекулятивное разумение христианских тайн, это не Троица изъята ex ratione probabilis, а само это обыкновение сколотить ватагу и ещё до выхода в путь иметь ресурс угрожать вышиблено за рамки чего-то, что нуждается в познании, а, эрго, так это и находит. Ну вот нам и дан знак. Не долго музыка играла, но и не умертвили во младенчестве, а могли бы. Всем ли это удобно? О minime. В противном случае перспективен жребий, а у некоторых взаимная неприязнь по сию пору выше флагштока на духовной… Говори уж прямо, леди Консциента заблюёт всю Месопотамию, если окажется подле леди Парвифисенты или леди Ментир. Или меня.

Чернь из псарен и с верхнего рынка вся была здесь, замок обезлюдел, только тевтонцы не понимали, что происходит. Шуты перекрестили струи, готовые лить во всякое время, едва то занадобится господину, карлик — собственность кого-то из знати, баналитетного сеньора, даже не бедняк, а просто набивка рыбного садка, из коего хозяин качает блага, поставленный на ноги в гинекее, вскормленный в рефектории, — набрал в колпак, пробрался через внутреннюю лестницу, романскую галерею, донжон, гардеробную башню, семейное крыло и зал слушаний на стену над двором и вылил, тут же исчезнув. Praedicator подсунул сзади в ладонь сэра сельдерей под видом эфеса, на середину двора колесом выкатился аббат, показал всем привставший уд из-под плаща, изобразил обморок, набежали архидьяконы, крича друг на друга, решая, как его нести, дёргали телегу из-под леди, раскачивали за конечности и бросали спиной о плиты двумя шагами дальше.

Из их grege pro jucunditate особенно распалялся сэр, подливал масла в огонь, поддакивал, соглашался со всеми и злобно хохотал. Молчал лишь сэр, удручённо следя за всем этим, печально размышляя, что ещё большее разложение властных полномочий попросту невозможно. Но вот он встал, открыл рот, дождевой навес, натянутый на четырёх кривых палках, едва не обрушился на воз и не устроил нашествие призраков. Я не договорил.

Он покинул двор, оставив соратников в позах, в которых их застигло его воззвание: шерифа южных графств, созывающего пятьсот каменщиков, ангела с павлиньими крыльями, созерцающего фриз Вестминстерского дворца, пажа, привыкшего носить латы с восьми лет, заряженного в требюше; направившись в сторону ведущего из замка виадука, если смотреть издали, вместе с рекой — половинки яиц в лотке.

Перед ними лежала поморская равнина, холодная и унылая, словно Тасмания во время серно-огненного бурана. Моросил мелкий дождь, бич крестоносцев, поясница ныла, не привычная к долго не надеваемому ламеллярному корсету. Шлем был приторочен к седельной сумке, клювом к тучам, звенья хауберка холодили круп. Отряд остановился под подолом Мелюзины в месте переправы на окраине рыбацкой деревни. На колах растянулись сети, плоскодонки плясали на токах течения, в двадцати шагах в гальку уткнулся легко покачиваемый на водах Мотлавы паром, пристроенный к натянутому на другой берег канату. Они взошли верхом, сэр, после донельзя грозных окриков сэра, спешился, чтобы крутить лебёдку. Другие пустили лошадей по серой дороге вдоль реки.

Грязные, измаранные зеленью травы и чернотой земли, словно посреди второй гептархии, ночуя не снимая лат, укрываясь плащами, рыцари нищали. Первым ехал сэр, держа открытым забрало, за ним, чередуясь, леди с леди, замыкал сэр. Он клевал носом на спине огромного серого коня, присмотренного на рынке и сведенного под шумок центростремительных тенденций сильных мира той же ночью, под видом кавалькады, превосходства агентов принудительной власти. В поводу у сэра шёл ещё один, тянувший телегу со снаряжением. Стелющаяся кругом равнина представляла собой весьма унылое место. Вечно тучи, дождь, порой медленный, порой било молнией, лежали серые валуны, куда ни бросишь взор, всюду они, в ручьях, в полях клевера, взрывали зелёные холмы, на гребнях их посадки и в тех строениях, каких рыцарям были видны только шпили.

Через несколько часов равномерной тряски какого-то дня, пропустив вперёд леди и привязав поводья к её луке, он снял перчатки и извлёк из картулярия взятую в поход книгу. В той содержались две вещицы Кретьена де Труа, а именно «Рыцарь телеги» и «Персеваль». Прочитав очень сомнительное, но упоительное praefationem, он перевернул на следующую, где обнаружил, что сочинение о Святом Граале разбавлялось другой повестью, изуверский и глубокий солецизм в каждой второй строке, но только в дополнительном рассказе. Обратившись к первому отступу, узнал из него, что публикатором книги является некий Ван Чжэнь, книгопечатник и верховный судья города Цзиндэ, провинции Аньхой. Он уже читал это раз двадцать и сейчас прихватил лишь из большой соотнесённости с историей про фиал, затрагивающей в его душе некие струны, порождающие сложные чувства, определённое восприятие происходящего, плохо расшифрованное. Там, в мире, где степь не сливалась с небом, рыцари вообще были столь плотно объяты горениями внутри себя, что уже из-за одного этого отдалялись от подвигов, делая, однако же, их обезьяны, но также не задумываясь.

Ересиархи сторонятся друг друга, а по ночам ворочаются — так ли худ Христос, слон идёт умирать в пустыню, и раскалённый песок кругом его тела делается холодным, точно глетчерный лёд, из него petaurum, вылет, приземление, и ясно, что местоположение пилигрима ныне туманно. Как и те земли, мозаика, не Австразия и не Аквитания.

В те времена составлялось мало карт. Ни у кого не доходило рук, не найти столько майордомов, которые бы напомнили. Топонимы отвращали, оставаясь достоянием местных. Фландрийские земли. Треугольник меж Утрехтом, Брюгге и могилой Арбогаста. Сколько-то сикамбров, сколько-то ампсивариев, сколько-то рипуарских франков. Тогда он одевался как монах и набрёл на то место случайно, спасаясь бегством от двух обманутых им господ из дома де Дрё и их кровожадных слуг. Он одурачил их в напёрстки, после ещё заставил гоняться друг за другом, шепнув первому, что, на вкус его спутника, герб Капетингов голубоват не в лучшую сторону. Второму говорит, так ты из тех Валуа, что от бастарда Орлеанского? ну, тогда понятно, гори оно огнём, но понятно. И вот он продирается чрез этот наихудшего лягушачьего пошиба Ратленд, толком не успев отобедать, к счастью, не успев заплатить за обед, по живописному болоту, с паутиной на лице и ломким сушняком за шиворотом. Sors tristis. Местность для кровососов, а те не разделяли людей на оседлых и пилигримов. На нём их сидело не счесть. Какая-то Нортумбрия, лучшее место для сходки викингов. Кладовая бретвальда, сама уничтожающая вора. Ограниченное болото, Виа Регия по борозде безлесья с трёх сторон. Вдаль на восток лежали верещатники, на тех блики, ряска, до того неубедительный грунт, что его нечего было и размывать. Не Эдем землепашцев, но тогда и не Эдем отвала. Сырые башмаки и платье ниже чресл не могли уступать корягам, швыряясь им, словно горшком с жидким огнём. Дома ремесленников, кем ещё им быть, все словно один стояли ветхие, со щелястыми стенами, крохотными, затянутыми бычьими пузырями проёмами, входами, не имеющими запоров, ведь их, по сути, не на что и приколотить. Падь, к тому же сонная. Аванпост на Тамезисе, размыто натурально.

Он уже много где бывал тогда. Тащился от Гренландии до острова Мэн. Оттуда трискелионом до Глазго в схожих обстоятельствах, оттуда уже везде. Ещё более после, но ни в одном месте он не видел подобного запустения, подобной бедности, подобной нищеты, подобного унижения и подобного голода. Увидев, немедленно подумал обо всём этом плохо. Но того ли ему было нужно от пункта назначения? Куры, собаки, здесь ещё гидры.

У Людовика Младшего отсутствовала канцелярия, у канцлера Гозлена — целостность башни, у Тьерри Казначея — жена под рукой, у Ричарда Защитника — любовь к старшему брату, у Карла Простоватого — след поцелуя на ногах, у Уильяма Мэлмсберийского — отдохновенье от стен, в пузыре его хозяина — видимость. Сэр примостился к мутной поверхности, растянутой в проёме, наблюдая за опушкой. Отчаявшись ждать, обратился к хозяину с вежливой речью. В той назвался сам, выказал признательность за данный ему приют, сдержанно похвалил жилище и даже осведомился, может ли он чем-нибудь отблагодарить его за эти хоромы вокруг? Он принял эти слова с неожиданным величием. Ох, подумал сэр, ну и жипон, ещё напыщенней епископа Меланхтона. Жестом, не лишённым галантности, он отмёл все его beneficia, после чего выдал своё сенешальское прозванье. Хильдерих Теодеберт Гунтеук Тюбинген Хлодоальд. Когда он, не в силах дышать от лихого паскудства, распиравшего всё его нутро, спросил, кто ж нарёк его столь претенциозно, начал издалека. Знаешь ли ты, путник, имя основателя династии великих королей, царствующих теперь средь франков? Тихо, тихо. Да будет тебе известно, что зачинатель этого рода, некто Хлодион, родился и вырос на этом месте. В уже достойных меча летах он покинул деревню и вскоре объявился в Брабанте, что в землях проклятых тюрингов. Там сколотил себе армию, разбил с ней римлян и взял крепость Турнэ и второклассную крепость Камбре. Потом распространил свою власть до самой нашей Соммы и подчинил себе добрую половину второй Бельгики. Родил сына Меровея, тот Хлотаря, тот Дагобета и Хариберта. А перед смертью, вот пошла божья наёбка, этот сраный Хлодион приехал и роздал всем подобные имена. Как я счастлив, сразу стало легче, правильно, это правильно, жаба.

Решив обдумать, он вышел посидеть на крыльцо; убеждённый, что перед сном не вредно будет вдохнуть и здешний гнилостный аэр. Насидевшись и несколько озябнув, возвратился в дом. Соохатель Меровингов уже приготовил ему место для ночлега. Ладно, подумал сэр, восполнит маета сегодняшнего дня, как будто христианизация Фландрии произошла за сутки или Иоанн Безземельный даровал владение Ирландией ему и сразу спросил, что он успел сделать; так не в претензии заснул. Проснулся вскорости, от некоего невнятного шума, доносящегося с улицы. Подле окна застыла неподвижная фигура хозяина, напряжённо вглядывающаяся в пузырь. Как добропорядочному гостю, пущенному под кров, предстояло оборонить этого индюка, по скромным своим силам; однажды он подрался с элдорменом, не с Сивардом, конечно, но, кстати, в некотором роде незадолго до того, как Бирнамский лес пошёл войной на Дунсинан. Кто это там, хозяин? Негодяи идут за моей коровьей шкурой.

Сперва он не сообразил, как его шкура может быть коровьей. А, та латанка при входе, встречающая procellas gelidas, должно быть, думают варить из неё бульон. Пока он раздумывал, хозяин выскочил в переднюю, отдёрнул и остался стоять в дверном проёме, с напряжением ожидая, когда те приковыляют, ни дать ни взять член управления гильдии готовится к встрече с требующими religiones committendas вдовами. Арнульф Анзелиз Карломан Глисмут Конрад Мартелл. Не могите трогать мою шкуру, я дам вам вещь получше. Да что у тебя есть? Войдите, и сами увидите.

Послышался шум, для здешней трясины прямо восстание графов, он поднялся и попытался сообразить, что это. Корявый палец указал на него. Значит, эти негодяи не брезговали и человечиной — всего лишь спорный случай для шерифского суда, но для него угроза того рода, что не exactio pecuniarum и не шантаж. Ну, тут уж он не стал медлить, чёрта с два будет дожидаться нежданной помощи с небес, там ещё не разобрались со смысловым содержанием действующей причины, не действующей только в отношении самой себя, руша всю теорию.

Блики на воде словно головная боль, он опять неприкаян, всё равно что бос, шлепки позади — прямое воздействие на психическую деятельность угрожаемого.

С 7 июня по 15 июля, стена, над ней дома, над ними храм, над ним Рай с выброшенной уже верёвочной лестницей. Они на конях бледные и в инертных позах, шатающийся от потери крови сарацин бредёт сквозь толпу с отрубленной головой в руках, никто его не добивает — где-то далеко «эксперимент» увенчался успехом; тащат носилки с каким-то монстром, накрытым плащаницей, фатимидский халиф там во тьме, в средоточии строений, со всеми прощается; подспудная сила принуждённости зависит не от последовательности действий, а от отсутствия самой мысли об импровизации — на призрак Адемара Монтейльского по пути из Антиохии сюда двенадцать раз нападали засады мусульман; рукой подать до места, где Христа короновали терновым венцом, страшновато от этого, что дошли сюда, страшновато, каждый из осаждающих то и дело оборачивается, подумывая уйти вглубь Самарии и возвратиться к Граду как положено, универсально, вне времени. Сэр Малум и сэр Кордиам переглядываются: Сигурд, я не смог найти твой меч в кучах пыли, ой, матерь божья, это же снег. Гроб Господень приставлен к стене лавки ритуальных услуг в Старом городе, Саладин каждый вечер целует Ричарда Львиное сердце в уста и тем продлевает его, а также его сверхъестественного патрона лихорадку.

В том походе он и добыл эту книгу китайского публикатора. Сейчас читал, как пять тысяч почёсывающихся викингов на полусотне кораблей, обуреваемые лишь только религиозными пунктами, отплыли из Норвегии в Англию. Там Генрих I позволил им перезимовать, но далеко от их частной жизни и её китов: что окружает, что пытается проникнуть и что противостоит; весной они двинулись дальше. К концу лета или уже осенью они прибились к городу Сантьяго-де-Компостила в Галисии, где им снова разрешили переждать холода, но зимой случился голод, и они тогда, недолго думая, захватили замок, ограбили и перебили всех. Поплыв далее, встретили пиратов, те также были атакованы и убиты, тут и самый недалёкий крестоносец, к тому же блюющий через фальшборт и не участвующий в бою, понял, во чью славу они действуют. Помимо прочего захватили восемь кораблей, их попытались составить в напрашивающийся символ, но не позволило какое-то излучение от шпангоутов. Высадились в Аль-Андалус, захватили и умертвили ещё замок, на сей раз ссылаясь на нежелание оного в лице жителей принять Христа и отринуть Минерву как мать всего сущего. Впоследствии воевали в Лиссабоне, в Алентежу, в Алкасер-ду-Сал. В этой части о мотивах сообщалось мало. Языческие верования, межплеменные браки ещё от лузитан, что ни украшение, ни форма окна, ни капа, то lunula, лопочут между собой на странном языке, с таким воодушевлением начатая романизация совсем встала, жажда добычи, голод, необходимость развивать плечи, не хотят сообщить, как называется река, страх быть поверженными, жажда крови, выдаваемая за experientiae religiosae, и похоть, не выдаваемая ни за что.

В давние времена, ещё до того, как Григорий назначил францисканцев стражами всей той желаемой из Европы конфигурации под палом, они были полны глупых, как представляется ныне, кладов и надежд. Удавалось сохранять надежду, чтоб средняя античность подольше не кончалась, например, или вассалитет подгонялся под готику, а не наоборот. Пока они живут в своей державе света, так и быть, можно слушать о себе и через пропедевтику, но ведь в конце, по идее, их куда-то должны оттащить за подмышки ангелы, а именно в конце второго похода, который им всё-таки навязали.

Говорят, восприятие невозможно без памяти, а внимание невозможно без мышления, вот интересно, слыхал ли об этом их сюзерен, так забросивший движение? Ни пленение Боэмунда Антиохийского ему не указ, ни этногенез их гнусных рож, что сами себе опротивели; да, эта безумная Ида Австрийская скакала через всю Германию, Балканы и Константинополь в окружении проходимцев, находя в себе силы, столь явственно от переизбытка здоровья, но их-то дамы… сделанные из отъятых рёбер, куда им… почему всё это не мир промышленной революции или хоть постапокалиптической энтелехии, где они могли бы иметь больше возможностей?

Далеко после баптистерия их согнали в узкий зал с длинной деревянной скамьёй у жёлтой стены дожидаться вызова. Все кутались в исподнее, прелые штаны и рубашки, в которых спали, мылись, а поверх носили раздобытые фрагменты лат. В большой тёмной трапезной с тромпом и стенами, не видными во мраке, высился пустой трон, вся кладка позади скрывалась за бархатными драпировками, посередине четыре железные фигуры, установленные на одно колено. Они подошли, отворив тыл доспеха, стали сыпать проклятиями, втискиваясь и устраиваясь. Дольше всех влезал Пигрития, долго выдыхал, наконец кое-как захлопнул калитку из спины. Почти сразу начало ныть колено, вынужденное опираться на ребро пустого поножа, попробовал пошевелить пальцами в давно ржавых и застывших перчатках из многих articulationum, повыше тянул голову, чтоб подбородок не врезался в острый окоём впереди. Из-за занавесей по двум колеям полукругом между ними и троном выкатилась фигура, — словно он три дня оборонял придел Ангела, а Константин Мономах потом всё равно сказал, что крестоносцы его обновили, безвкусно, как и их гарды, — в сияющей броне, он должен был сиять, но давно покрылся ржавчиной. Каждое оказание перемежалось потоком идущих ниоткуда назиданий, текстов клятв, требований их повторения новоиспечёнными и соблюдения на протяжении всей жизни. Rebus in variis vitae suae, похоже что легко предполагаемых, вероятно: не лгать, не предавать, не накидывать план захвата поверх Мадабской карты, не прикасаться к Нему, не подтверждать и не опровергать «суровую жестокость христиан», защищать до последней капли крови тринадцатую остановку крестного пути, не струсить под Тиром, вообще ни с кем не обсуждать Орудия страстей Христовых, выучить их количество, не струсить при Монжизаре, не взбираться на осадные башни выше четырёх ярусов, не совершать омовений в антиклерикальных течениях, чтить дату, на которую назначен поход, превыше текущей даты возраста portatoris, не пытаться освобождать Иерусалим в одиночку, что означало вообще убрать личные амбиции, никакой исключительности, никакой духовной активности в одиночку, не принимать помощи у арабских медиков, ничего не делать с плащаницами. Потом им сказали ещё подвинуться во взглядах и посвятили в рыцари женщин.

Жаль, в очередной раз посетовал про себя сэр, что им не полагалось оруженосцев, ведь есть же у основных чувств оттенки, как у внутренней регуляции основные чувства; таскали бы на себе эти бестолковые копья и тяжёлые турнирные щиты, не то бы он разогнал этих шутов, только и кормящихся своим Мириокефалем, грозным видом скачущего во весь опор сэра, а потом сразу спокойной упорядоченностью, противопоставляемой энтропии схватки. Не то что бы я за вас беспокоился, но советовал бы надеть свои мисюрки-пусюрки и вскочить, ха-ха-ха, в седло. Это сельджуки, они не знают страха и ненавидят рыцарей, а женщин вообще…

Город на берегу неширокой, медной от красилен речки к востоку от Дикого поля поразила странная болезнь. Для лечения и предотвращения были стянуты лучшие лекари с доступных оным вестям концов, соединённых абрисом причудливой территории. Санджар так увлёкся идеей нестандартного картографирования, что составил схему, обозначая крайние точки, из которых прибыли aesculapii. На этой почве он сошёлся с монахом-францисканцем не то из фламандских, не то из греческих земель. Когда проведал, что тот соображает в картах, то приказал своим людям принудить к помощи, как принуждали к рассказам лекарей, да он и сам проникся, бродя по всяким закоулкам Европы и выискивая в тех подноготную о том, что Бог не тот, за кого себя выдаёт, слишком уж мозаичное поведение. Сам городок, так, пограничная крепость, где добывали в ямах соль и мстили за Бруно Кверфертского, помещался в середине экспозиции, что возмутило сэров и в особенности леди чрезвычайно, но негодовали они про себя. На карте, предъявленной им, Иерусалим отставили на юго-восточную окраину! Слева Арабия с городом Тимбукту, справа и выше Тартария, из той прибрёл уроженец Бад-Кройцнах, местность Каспиена и город Лугдун, каковой своих врачевателей не представил или те не попались им в руки. Один за другим на небольшом расстоянии, как он определил, дневного перехода, располагались крепости-города: Габило Исса, Канмагона, Иберия, Барбарна, Сокотра, Ормуз, Кьоджиа и Баальбек.

На протяжении всего рассказа она порывалась вставить слово и сама себя одёргивала, хотя, кажется, даже её спутники, носители махровых взглядов, привыкли, ведь они к тому времени уже два раза участвовали в общем голосовании. Потом, разумеется, пожалела, что промолчала тогда и ещё много раз после.

Сельджуки — нечто вроде рудерального репья, после Манцикерта думали, всё, живём, ребята, и молимся по отцовым ritu-mos. Но всё расставил по местам первый крестовый поход, эпическая прогулка, что и говорить…

Они поднялись с восходом солнца, с бледным его отражением, с трудом доставляющим серый свет из-за туч, клубившихся в виде герметических знаков — лучше бы запомнить каких именно. Сэр с начала дня велел наддать шпорами, вообще собраться и нацелиться. Шли рысью, одёргивая сбивающихся на галоп скакунов, кто-то в их отряде, очевидно, никуда и не спешил.

Он приподнял забрало с очками, — возможно ли отказать ему в логике? — стараясь лучше рассмотреть сооружение. Как будто то построили из неба к земле. Они как раз проезжали неподалёку от Хелмно, так может, это пробовали соорудить тюрьму, чтоб не уродовать город. На воротах с приоткрытой глухой калиткой белым цветом был намалёван не то цветок, не то примитивная конструкция сего донжона. Они остановились в двадцати шагах от ворот, сэр велел сойти и проверить. Со всегдашней неохотой он грузно соскочил и неторопливым шагом двинулся в этом направлении, не помышляя ни о чём, точно не помышляя ни о какой опасности, надо сказать, вообще не веря в существование в его мире кого-либо кроме их отряда. Сзади из-за холма раздался призыв рога, возможно, там бесновался Локетек, как про него говорили, большой inimicus их замка.

У донжона отсутствовала крыша, ровный парапет у круглой, бесконечной в завершении короны образовывал в середине идеальный имперфект. Сэр осторожно вошёл, не оборачиваясь на взволнованных дам. Внутри под стенами валялись глиняные фигуры, с выражениями лиц неожиданно естественными, будто это окаменели настоящие или скульпторы переругались из-за разногласий, кому ваять акробатов, а кому — чиновников. Он нашёл себе место среди них, выделяясь серым доспехом и размерами. Вытянув вперёд оба столба, привалился к стене, как приваливался ко всему, под чем оказывался. В подобных же позах пребывали двое или трое коричневых фигур.

Это не нравилось и сэру. Душевное неравновесие. Казалось бы, всё шло гладко, отряд не нёс потерь, вот и всё, он должен быть доволен, но не спасал ни де Труа, который, может, знал, а может, и нет, что эпопея воспевает коллективное деяние, а роман — индивидуальное приключение, ни богоугодная цель, ни новый намёт, прицепленный на шлем после привала с сельджуками под Плоцком. Они скакали, сторонясь Вислы, но неизменно вдоль неё. Имея много мыслей, отвергая и привечая их, прислушиваясь к себе, снимая голой ладонью пот со шкуры иноходца, шевеля пальцами ног в пуленах, наконец он понял, в чём тут дело.

Сэр выставил раму на луг, лоскут обозреваемого птицами крестьянского одеяла, они теперь перекликались распевками, из-за холма в дол, оттуда в крону разбитого молнией вяза, оттуда за ручей в кущу осыпавшегося гребенщика, это был тот же самый воздух, что вдыхали предки, первые христиане, заканчивавшие в котлах, разве только теперь он более очевиден re sua, да, почти у всего выявлена эта суть, как строить, как пахать, как скакать, как жить, как умеренно верить. Отчего-то сразу считалось, что нечто может быть переведено из потенции в акт только энным актуальным сущим. Оттону Рыжему такое не объяснить, да, может, и правильно; то, что может не быть, иногда не есть, это сэр ещё признавал в иных своих состояниях, под действием ebrietatis, но не стал бы передавать Оттону Чудо мира.

Вы что, леди, ополоумели? Какое вам confirmatio? Но те оставались непреклонны, заявив, что без подтверждения не позволят участвовать в схватке, обретя для этого решимость друг в друге. Собственно говоря, они были в силах всё сорвать. Известно ли вам, чёртовы вы куклы, что с одной стороны мой род идёт от Адаларда, сенешаля императора Людовика Благочестивого, а с другой от Торкватуса, анжуйского лесничего. Но они, разогнавшись, требовали полного отчёта, не собираясь легко верить двум всем известным именам, служившим прикрытием половине проходимцев. Торкват породил Тертуллия, тот вместе с Петрониллой, близкой родственницей Гуго Аббата, породил Ингельгера, который с внучатой правнучкой Адаларда Аэлиндой породил Фулька I Рыжего, графа Анжу. Тот вместе с Роскиллой де Лош породил трёх сыновей и дочь. Фулька II Доброго, Ингельгера, Ги, епископа Суассона, и Роскиллу, что спуталась с Кривой бородой. Фульк Добрый вместе с Гербергой де Гатине породил Дрого, епископа дю Пюи-ан-Веле, Аделаиду, королеву франков, Адель, супругу графа де Вексена, и Жоффруа I Грезигонеля, графа Анжу. Который с Аделаидой де Вермандуа породил Жоффруа, Ирменгарду, что спуталась с Конаном Кривым, ну да тот хоть был герцог, Гербергу, жену Гильома Теайлефера, графа Ангулема, и Фулька III Чёрного. Тот с Хильдегардой породил Жоффруа II Мартела. Ему наследовал Жоффруа III Бородатый, которому наследовал Фульк IV Ле Решен, которому наследовал Фульк V Молодой, король Иерусалима, которому наследовал Жоффруа V Плантагенет, который с Матильдой Английской породил Генриха, Гийома, Жоффруа VI и Гамелина д’Анжу, графа Суррея. От него и Изабеллы де Варенн родились Адела, Изабелла, Матильда и Уильям де Варен, шестой граф Суррей. От которого родился Джон, седьмой граф Суррей, от которого и родился я. Гамелин был бастардом, это всем известно. Сэр налился краской, невольным движением одёрнул ferream laciniam, не одёрнулась, схватил из телеги копьё с тупым концом, успел дотянуться им до спины убегающей последней леди. Разогнав их, возвратился к телеге и установленному зеркалу, где уже отражался противник, попросил четверть часа подготовиться. Он тошнотворно высокопарным слогом дал.

Только через час, не достигая того несколькими усреднёнными мгновениями, они могли наблюдать, как из-за щитов дрожат копья, уже давно ничего не вспарывая, такой наконечник едва ли способен найти цель, так только плужа и выписывая бесконечности сообразно галопу.

Из ближнего поля бежит толстый vir venerabilis с развевающимися седыми волосами, из одежд на нём только тесьма на лбу. Метит в купель, там резвятся язычницы в чём мать родила, видят его и готовы принять, он отталкивается от каменного порога, взлетает, группируется, прижав колени к груди и обхватив их руками, так девчонки могут оценить и его яйца, входит в сбитые сливки, выныривает, выпускает радугу воды изо рта и приступает, они кое-как его топят, навалившись на плечи. В дальнем конце бассейна тут же возникает другой, тоже с тесьмой, ему воды по грудь, но головка вставшего члена плывёт впереди, когда направляется к той или иной, приближается, бьёт оказавшуюся под рукой наотмашь, полуоглушённую берёт за голову и насаживает ртом, в дубовой роще на той стороне гребня сгущается воздух, кроны швыряет в наклон против часовой стрелки, геодезическая линия источника под землёй смещается, вода в купели пузырится и краснеет, начинает нагреваться, микроорганизмы уничтожаются, женщины рассредоточиваются, подгребая одной рукой и нырками в круг, в центре он и она, они ловят ритм и раскачиваются, затягивают разноплановую молитву и нашим, и вашим, всем богам, в каких верят от Балтики до Тихого океана, она помалу приходит в себя, в глазах ужас и боль, затылочная кость начинает пульсировать, выпячиваясь и опадая всё больше и больше, речитатив убыстряется, правая рука каждой ложится на грудь соседки, охряная жидкость выходит из гранитной рамы и расползается почти пятиконечной звездой, в кругу всплывает тело толстяка, лицом вниз, головка фаллоса в крови выходит с той стороны. Ритуал содержит насилие в своих пределах, это не всегда верно, слово должно что-то значить, за исключением себя самого, метафору насилия, как всякий народ гонится за тем, чтобы обладать своим собственным бардом.

Ниже по склону, вдали, виднелась каменная башня, увенчанная странным шпилем. Она преграждала вход в лабиринт, обширный, поднимающий со дна налог на стражу, дымы, плотины, сдвоенные окна, может, крестоносцу ещё и на саладинову десятину? будет не худо, леди Консциента у нас, может, vidua, ты посмотри на её колпак…, согласен, он не идёт к панцирю, но он ещё и позолочен. Карты путаны и лгут, но стены лабиринта, раскинувшиеся далеко в обе стороны от башни, повышая горизонт, не стремясь вовсе, но и не проваливаясь… второго такого, бессмысленно достраиваемого с катетов, с залами частично выше уровня стремления к росту, частично глубоко под землёй, с крышей, чтобы даже птицы не могли видеть систему, они ещё не встречали.

После турнира тело болело и подчинялось ему не вполне. Тем не менее он почёл своим долгом спросить, желает ли кто освежиться у купальни после долгого пути, естественно, получил отказ, ведь она была языческой. Сам тоже решил воздержаться. Спустившись с обросшего холмом domo Neronis argentea, поехали к башне. Кругом стояли длинные дома, где скотина жила в дальней от очага части, отгороженная с умом расставленными шкафами, возле огня кровати с пологами, столы, лавки и сундуки. Мир, где невозможно одиночество, а значит, меньше уныния. На площади уже валялись три готовые скамьи, четвёртую неловко вертели в руках двое сокменов, третий указывал им, как быть.

Сэр несколько волновался перед непосредственной встречей, ведь все такие ситуации в его жизни всегда имели непредсказуемый итог. Однажды во время великой схизмы его угораздило встать под сенью Колизея между Львом IX и патриархом Керуларием, так кончилось тем, что один висел у него на шипе на нагруднике, а пальцы другого застряли через подмышечные входы в кирасе, когда он пытался открутить его изнутри, тогда он тащил их до самого бивака у Мульвиева моста; другой раз он вёл под конвоем логофета стратиотской казны в один определённый диоцез, сам не зная, что того ждёт, под префектом викарий, под викарием каскад котлов и глиняная труба с маслом, а у него в седельной сумке, как оказалось, лежали спички, а логофетом его нагрузили для отвода глаз.

Нарочито грозно спросил у черни, что, задери их нечистый, за деревня присандалилась к чтимым от Крокодилополя до Хеллуланда стенам? Они бросили скамью, инструменты и убежали.

Позже они сидели в трактире «Работный дом и астролябия», в то время как снаружи простолюдины, охочие до зрелищ, силились занять лучшие места в первых рядах перед помостом, с неспокойными грудными детьми, пьяные и крикливые, толкались плечами и задами, переругивались, обсуждали казнь, деревенские сплетни, вспорют ли ему брюхо, будут ли дымиться внутренности, обмочится он либо обгадится, хорошо бы и то, и другое, оставят его висеть или сразу снимут, удалось ли ему заключить партию с мальчишками, державшими висельное дело в деревне и за деньги утяжелявшими тело.

Среди подчинённых он никогда не повышал голос, на виду у всех команды были излишни. Во тьме склепа, наедине с каждым, в ком он не видел понимания, проводились консультации, интимные и вдумчивые, давался тест, содержащий под каждым вопросом шесть вариантов. На начальном этапе им таким образом проявлялась человечность, которая, если не действовала, преобразовывалась в точно рассчитанную репрессию, выплёскиваемую, когда никто не ждал, потому его и считали полоумным и увеличивалось количество не возвращавшихся к нему матросов. Юнга полез спускать паруса, а он выстрелил в него из арбалета, в болт коего была продета верёвка с парой разноплановых узлов, они и намекали на магию, и держали связь, за неё вытащили обратно, сдирая кожу о корму, парализовав конечность, кровь приманила почти никогда не успевающих доплыть «акул». После обители управлять корсарами оказалось весьма занятно, каждый день новые вызовы, и этот второй опыт достраивал над первым нечто, сливающееся в единосущный монолит прожитой оригинально жизни.

Приписывать им страсти по эмблематике — всё равно, что инквизиции — по астрономии. Не такие они были люди, не в той стороне сидели персоны их верований, да и не в той среде. В сущности говоря, их добровольный выбор сводился к тому, чтобы большую часть жизни провести в максимально непригодной для этого обстановке, в положении обойдённых вниманием при сотворении, словно инверсионные следы, остающиеся после взмахов рук Бога, словно мандавошки в его лобковых волосах, изначально настроенные на уничтожение в них всего живого. Флаги, всё дело в них. Они идут, как Иисус, по волнам, а на рейде корма к корме покачиваются долины, галактики, где им служить и обретаться, один к одному, не понятно даже, какие сейчас на карантине. Приблизительно над каждым, но не связанные с ними, меняющиеся местами, трепещущие на ветру и неподвижные в ярде друг от друга, висят не материя и не энергия, не факт и не идея, «de saxis informibus», «informem adhuc me», «non informem quoque illam».

Со временем он, методом проб и ошибок, пришёл к системе анкеты. Однажды вечером накануне дела из галереи через коридор проник в первую отапливаемую гостиную, налево шла келья с кроватью, со входом в молельню в её торце, направо коридор с уборными, в ближнем — склад. Сел за бочку, служившую столом, немного подумав, закрыл варианты и ответил так, как если бы хотел разобраться в себе самом.

Подзаработать на контрабанде: трудно предвидеть.

Камальдулы: если спускают, то в бинты.

Дезертирство: вращает планету не хуже прочего.

Эпоха модернизма: подходит к концу, что дальше?

Миссия мстителя: больше болтовни чем реального предмета.

Водоизмещение: у гондолы меньше, чем у моего мочевого пузыря.

Опустошительный рейд: блистательный, но обречённый.

Береговое братство: идёт по пути наименьшего сопротивления.

Подавление бунта: двуязычие; будет снова.

Нарастающая экспансия: попугаев.

Встреча кого-либо в море: хоть бы кракена.

Необузданность: ну это в идеале.

Сдача на почётных условиях: нервная штука, я бы не рискнул.

Пресная вода: её координаты всегда в голове.

Песочные часы: хрустальный дворец, угасание, тугой пояс.

«Яблоко раздора»: если выдвинуто на позицию, то сыграет.

Убийство коровы: здесь всё не так просто.

Изолированные города: всё-таки обрели своё пространство.

Воля: рассматривается только вместе с абсолютным простором.

Добыча: влюбленный всегда соединится с предметом страсти.

Причинение беспокойства: даже грандиознее десятого вала.

Законы не на бумаге, а в душе: соломенная крыша не на стропилах, а на гейзере.

Репрессалии: готический шрифт на единичном усилии.

Покровительство властей предержащих: песни великолепных слабаков.

Наука о тросах: лучше всего постигать на безлюдном острове.

Сухопутные крысы: дарим ли мы им надежду или лишаем её?

Буйные местные: собираются тысячами у каменных пьедесталов, веруют не ретиво.

Узлы: завязал один раз питч из пальцев мёртвого ангела.

Сердце, пробитое стрелой: всё это из одного материала.

Голова смерти: они умеют переговариваться, точно говорю.

Староста или супруга подали тайный знак, поправив маску, поиграв мускулами груди, встряхнув за заведённые за спину руки, он начал опускать на шею петлю. Площадь замерла, готовя буйство и крики, все приметили кожаный футляр на поясе. Он всё опускал и опускал, это нравилось публике. Через четыре минуты полностью миновал лоб. При всём желании и, может, даже необходимости продлить действо — не вышло — вдруг низ его апостольника пронзила стрела.

Кто был на скамьях, вскочил на ноги, обернулись в сторону главной дороги. Первые палки сокрушили не успевших раздаться, впавших в оцепенение зевак, продолжили деревянные колёса, окованные бронзой. Над бездыханным палачом склонилась жена, сложная натура с особой психикой, вот она точно могла бы стать рыцарем и даже возглавить движение в определённый момент. Она схватила кинжал с трупа и метнула в спины убегающих заговорщиков. Сэр, видя, что соратники мыслят с ним сходным образом, поставил коня свечой.

Лабиринт построили здесь не случайно. Однажды из западных земель пришёл отряд, насчитывающий сто двенадцать героев между эквитами и арматами, втрое больше оруженосцев, впятеро — вооружённых слуг и челяди. Варвары с шапки мира захотели провести линию от своих ледяных лугов к морю и начать то морозить, расширяя владения до южных берегов.

Племена собирались в месте летних встреч на юго-западном побережье, в устье фьорда, долго радоваться они не умели. Перешли на юго-восточное, по пути присоединились ещё семьи, июнь, день не кончался и этим растянувшимся непрерывным светом нервировал снявшуюся с места общину. Поход уже начался, хотя не все ещё дали согласие. У кромки воды шаманы склонялись над океаном, вожди прикрывали их речами, беззвучный взрыв, искра, слепящая на солнце, и к горизонту на двести шагов вылетал ледяной горб с намороженными самой природой отвесами, сердцевина из материала между силуром и кембрием, наледь голубоватая и зелёная, в зависимости от содержания солей. Они проходились, бежали до края, скользили голыми пятками, после двадцатого пролёта, строго на Гибралтар, пути назад уже не было. Рыбачили в заповедных местах и упрямо продвигались по твёрдому состоянию. Ночевали с часовыми по кромке, которые, словно герои эпоса, наблюдали за главными действующими лицами — стихиями. Дети скатывались на животах по ложбинам и вылетали так высоко, что иногда не слышалось и плеска, некоторых удавалось вытащить, переделанных водным миром, попавшихся в сеть вместе с другими чудовищами этой широты. Трап позади таял, и чем ближе к Европе, тем страшнее им было оставаться в деле. Штормы Атлантики крушили парапет, топили вровень за спинами замыкающих, шаманы камлали на последнем издыхании, ведь их боги остались в Гренландии, а врагов давно предупредили о вторжении.

Первым импульсом послужил произнесённый шаманом прогноз о пробуждении на юге великого в свою очередь. Они не то что бы хотели проложить через замороженный остров артерию к хижине, где он появится, предсказание рождения — а существовала и дата, 31 день 695-го года — было лишь одной из инстанций лестницы вторжения в полдень. Вглядываясь во все эти дела, он задумал интервенцию, подначиваемый разузнававшим и пропагандировавшим соотечественникам вести рупором, который видел потаённую корысть, единый поток подо льдом тайны, объединяющий надменные и важные зовы, и вектор был насажен на волчок для них. Они не решили спасти мир, просто освободить. Он видел и знал, в континууме южан помещено учреждение, страх берёт какое инаковое. Шамана, опосредованно вождя их, опосредованно и всё племя, с обострённым чувством справедливости, обстоятельства многочисленных мет тревожили до того, что они собрали силу льдов, стали тянуть сопло, пока рыцарство не остановило их. На этом месте усидчивый зодчий Лепсиус построил лабиринт, которого не видели христианский и языческий, сверзающиеся рябью по границам, миры.

Игра владела думами рыцарей, потому что, когда сначала следует замах, а потом уже что угодно, это логично. Пропажа описания канона после битвы стала большим уроном. Мало кто мог помнить все тонкости, а в сражениях на доске к ним то и дело приходилось обращаться.

Трёхуровневая поверхность с окантовкой из перил, обезьяны могут закручивать хвосты и раскачивать за зубцы башни, у единорогов ценность победы не зависит от уколов, у рыцарей многократная супержо, у корабля надежда на добавочное время, на берег вне игры нельзя ничего ставить, для башен существенна частота дыхания того, кто отдаёт команды. Temerariis впоследствии признавалось большинство ходов, это ведь всё должно отображать, ни много ни мало, модель людского общества — сверху доносится, как всё обставить получше, но никто не обращает внимания. Считалось ли уместным разбирать ошибочные решения? Смотря кто тебя обыграл, и брал ли он фигуры указательным и большим или указательным и средним. Всё гремит, есть диспозиции невозврата, есть те, когда не восстановить пришествие, каждое соседство уникально, тут ни дьявола не поймёшь, какое там анализировать. Ответные ходы требовали больших познаний, необходимо было помнить основные прецеденты в той или иной партии, сыгранной сторонними хелланодиками per omnem historiam coram testibus. Соблюдать, в таком случае, разумеется, знать приличия соответствия вовремя, распознавать избранную соперником стратегию и избирать собственную адекватно той. Влезший в заварушку обязывался соглашаться с ходами по определённой линии и отвечать подлинией через ход.

Волны, отражающиеся твёрдыми поверхностями, напрямую зависели от разрежения и уплотнения воздуха вблизи щита, однократное эхо — волна, многократное эхо — эхо, даже от лязга доспеха шла реакция, они использовали её для шума, которого в основном море различали три вида; не только внешнее оформление, но и драматическое действие, архитектурная акустика в полном смысле слова, откуда бы ей ещё разойтись? Здесь внутри налицо были те же библейские шарады в новой пачке, просто жертва рядилась в искупительную жертву. В недрах, кажется, для того и построенных, не выходило раствориться во тьме, всё время спать или всё время бодрствовать. Механизмы в глубине или призраки перезванивались друг с другом, отвечая всегда по-разному, взвивая пыль и ею оставляя знаки, где одна черта, как казалось в вечном полумраке, значила больше, чем все диакритические символы греческого языка вместе взятые. Эффект приближения и удаления источника звука, который имел здесь сильнейшее воздействие, играл на чувствах, дёргая разом и надежду, и страх, свивая их, запутывая чрезвычайно странным образом. Шёпот как будто умел держать глаза открытыми и обегал все пружины, здесь он обнаруживал структурное происхождение. Заглушающие слои, высокоплотные материалы, музыка переходила в собачий лай, тот — в нечленораздельные команды, они — в шум очень настырного прибоя.

Они были окончательно сбиты с толку — из лабиринта вынули известную им fartum и заменили новой.

Поход Сигурда Крестоносца описывался в парадоксальных подсчётах, более правдиво, нежели обыкновенно принято излагать подобные дела, почти не развивая учение Христа и не делая на том бытие остановок. Позади остались Иерусалим, Сидон, Кипр, Греция, Константинополь, Болгария, Венгрия, Швабия, Бавария, но не Паннония. Выйдя из леса, они наткнулись на странного вида башню, построенную из дерева, как видно, наспех и неосновательно, вокруг горело несколько костров и слонялись сутулые фигуры, будто что-то ищущие в траве. Он уже хотел напасть на них, но потом сообразил — здесь далеко не разновидность агрессии, перед ними не какие-нибудь там останки македонской фаланги, а всё более люди преклонных лет и его отряда не трепещущие. Как выяснилось, многие понимали язык, это особенно поразило его музу; впоследствии объяснилось тем, что большинство, не считая нескольких самых согбенных и крестьян, оказались заядлые алхимики.

Они встали на привал неподалёку, разбили шатры, пожарили мясо, выпили, предварительно совокупившись с пленницами, и он пригласил к себе в скинию предводителя, но их оказалось трое. Имена не назывались. Спросил (украденная возле какого-то монастыря в Эльзасе германка ублажала его ртом на протяжении всей встречи, и он не всегда мог собраться с мыслями), для каких целей созвалась столь странная агрегация в столь странном месте, как Паннонская земля? Алхимики отвечали nolentes flicteque, пока он не пригрозил разрушить башню и разогнать всех. Тогда доискался, что прибыли сбить комья земли со спрятанного в древние времена собрания, утраченного две или три тысячи лет назад и, быть может, почти обретённого заново. Спросил, что за пинакотека? Останки древнего музея, собранного Северином Антиохийским, содержащего в себе следы всех квартеронских социальных форм движения материи или многие из них. Что это могут быть за формы? Лентикуляры, киркомотыги, апотропеи и танагры. Однако Сигурд не верил больше ни единому их слову, к тому же он кончил и словно прозрел, отбросив её пинком. Очень эмоционально он обвинил их во лжи, велел заковать, взять под стражу и сам отправился смотреть, какие драгоценности валяются в яме. Там едва не ободрал нос об огромную пустую полость. Арестантов освободили и бросили в раскоп.

Иллироязычные племена, с некоторых пор всегда пребывая в движении, отекали стоянку крестоносцев, просто шли мимо с потерянными лицами, их даже никто не трогал, не поворачивался язык, только что из влагалища сидонской вдовы, приказать такое. Они оставались такими же, как и сразу после Маркоманской войны, начавшейся из-за передвижений и во время них же забытой. Факелы давно потухли, а их всё равно несли высоко. Казалось, они никак не могли отпустить старый Рим и его деспотию, он таких презирал, даже не боялся, что они сейчас стратегически рассеются, остановятся возле его постов и станут воспринимать всё как последний бой, ведь тут нужно хотя бы иметь план, а нависшая над этой оравой квадов туча меланхолии подобного и близко не предполагала.

После, уже без особенных происшествий, кроме как в Дании у короля Нильса (ученик волхва из племени ингвеонов думал, что, как и всякое знание, рассечение имеет две стороны: мысленную и действенную. Слишком отдавшись первой и затем решившись на вторую, тот паренёк, тщедушный, сутулый, дикий, как все такие, кого подобрали северные маги, селяне видели их то тут, то там, по большей части в ходе исполнения повинности, установил, тело викингское — не что иное как кипящий котёл, вмещающий в себя желания всегда полярные.

В соответствии с азами остеологии он совершил заключение, что остов тела, его монолит и стойкость обеспечивают какие-то белые штыри. Испив ещё вод с мухоморами, наточенным ножом отхватил себе один из пальцев левой руки. Перетянул обрубок и поскорее, покуда из отделившегося куска не вышел весь sensus tactilis, очистив кость от мяса, он пришёл к выводу, что на них можно рассчитывать, если нечем подать сигнал, из них возможны орудия, они долго гниют.

Потом пошло нашёптывание Саксона Грамматика о связках. А именно тех лентообразных органах, увязующих кости в одно подвижное целое, наиболее в местах сочленений. Се, кажется, было главным предметом их конфликта, начавшегося неприметно. Кости, хрящи и связки образуют каркас, к которому привязаны мягкие модсогнирские порционы и в углублениях или литофизах которого привешены и спрятаны моторы. Сам по себе костный скелет ничто, и лишь вместе со связками он представляет сложную систему, приводимых в движение толикой посоха, serpens mundi в каждом, действующей, однако, как бы извне. Для достижения главной пришлось принести в жертву сустав левого колена, но зря, в них оказалась какая-то извращённая меланхолия, связанная со странной памятью, интрига со всем, не подчинённая воле.

Миология. Как он уже установил, они необходимы для претворения жестов, и если связки служат, выбрасывая члены, то мышцы над движением властвуют. В силу живой сократительности волокон они переменяют положение костей, отчасти способствуют образованию полостей и укрытию заложенных там органов, наконец, своей массивностью главным образом определяют форму массы и вес. Для изучения была взята собственная надпяточная, одна из изряднейших, с ноги, уже лишившейся свойств из-за отсутствия пучка колена. Ну, тут понятно, в мышцах — у бога бы выскочил последний глаз, если бы он написал иначе — зиждется intentio более всего.

Свистопляска вокруг пещеры Гуттунга, то бишь ангиология. Расходящиеся от сердца тоннели тащат кровь, при посредстве других известные соки приходят в соприкосновение с ихором. Вместе они — положение и ход перепончатых трубок, разветвляющихся в виде сети и пронизывающих почти все альвадоли. Такое прикосновение через iter repetens, ибо, вроде как, с кровью по телу струится и нефть. Вторые же, хоть и способствуют поддержанию этой жизни, но наполнены очень лукавыми, а потому ближе к конунгам Гардарики, гуморами, поскольку очень болезненны и в случае малейшего недуга всей системы распаляются и дают знак прочим, что можно напасть.

К концу дышится тяжело, можно сказать, гребёт на одной привитой трудной жизнью стойкости, бледный и более не чувствующий ни голода, ни тошноты мальчик давно себя похоронил и лишь старается успеть побольше, пока уже не контролируемый им процесс встанет.

Неврология. Однако тут пришлось дойти умозаключением, сил почти не осталось, серединные, головные и спинные нервы муспельхеймовых границ и, наконец, ганглии. Они причиняют треск внутри, но нужный, ибо он чувствует, что нельзя ходить по холодной воде, нельзя хватать за язык волка, нельзя paene nihil.

Опыт по спланхнологии доканчивал учитель, по его мнению, величайший из волхвов Иётунфельда и Иостедальсбрё. Сначала он обругал хладное тело — теперь некому будет таскаться в метель за хворостом. Мальчишка, сколь много ты не прав и сколь много отважен, только не пытайся объяснить себе валькирию, как встретишь её на ледяных просторах), пристали к берегам Норвегии. Я уже не тот, что прежде — так большинство приветствовало друзей и близких.

Опровержение неортодоксального подхода тогда, к концу, успело сделаться для них этаким определением при судьбе, но не могущим повлиять на её vigorem. Плевать им, особенно теперь, что специфические христианские догматы изъяты из области доказуемого, никто из восьмерых так никогда не считал, даже в молодости, когда в воздухе витала опасность распасться на какой-нибудь там страх, чревоугодие или что ещё, но тоже слабо выраженное. Так, по их мнению, выглядел главный явленный им знак. Каменный пенис перед перекрывающей перешеек трапецией на заливных лугах, это неспроста, что-то там взаимно подчинено друг другу, но только не плодотворная субстанция и их конгломерат, изначально, как теперь понятно, vitiosus; как же так, Боже мой, ну отчего, отчего всё вышло настолько глупо и это понятно только в конце?

Где-то далеко взорвался страшным рокотом механизм в барабане. Земля вздыбилась, раскидывая куски темноцветной почвы, сахарную свёклу, деревенских жителей, скарб из обеих телег, выломав часть лабиринта, разрушив башню, огромный подъемный мост… пласт с твёрдой начинкой поднялся в небо, выше неба, они покатились вниз.