Как часто спрашивал Эйзенштейн — все здесь? У всех порядок с пожарной сигнализацией, со сквозняками? Сейчас будет жарко, предупреждаю, сразу и не понять, история это или штучка вроде «Алексиады», отчётливый повествовательный акт, осознанное воспроизведение сущности процессов мира. Пейзаж станет топографическим планом, «Святой Себастьян» — анатомическим атласом, Малевич — Кульбахом, Архипенко — музеем восковых фигур. Маленькие девочки обретут избавление от гнусности. Надеюсь, ты не думаешь, что мне больно? Что кандалы натёрли кожу, что тяжело возвращаться домой вот так? Что у меня нехватка в организме вашего любимого витамина? Что это часть твоего плана, а не моего?

Распорки, бобины с нитью, полуутопленные станки, чумазые лица под лабиринтом труб, из расколов бьёт пар неправильной абсорбции кальция и фосфатов и растворяется, ремни непрестанно гудят на пневмозубчатках. Тогда ещё плохо понимали от чего к чему отталкиваться, начало времён, трудная пора, единственный источник данных где-то за пределами видимости, да ещё дёрганый, то шепчет в ухо, то читает список внутри головы, то орёт сверху, и Ева писается под себя, а потом моется в пруду по три часа. Что, казалось бы, иллюстрирует привольную жизнь, пока без демонов. Ну а они-то уже поспели, а потом ещё дозрели, только и сами не знают, чего от них хотят; убрать эту нарочитую походку с замиранием и приданием веса каждому движению, так смотрится неестественно, это понятно, но что же по поводу испортить или наполнить идеей жизнь? Когда ни глянь, всё совокупляются и совокупляются, на плетёном стуле, на зебре, на ступенях в воду, на реформаторах, на воителях за веру, на колоде мясника, на катушке кабеля, только семя его, видимо, пыльца…

В соответствии с общепринятой космогонией первые люди с треском вылетели из мифического элизиума с пэчворком огородов, синими пифонами, с застроенными с трёх сторон холмами. Стали жить своим домом.

Фабрика. Чем-то она напоминала суконное производство во Флоренции в XIV-м или XV-м веке. Массивное, длинное, размытое по форме и углам четырёхэтажное здание с одиннадцатью курящимися трубами, словно приставленными от ноттингемских мануфактур, по две над каждым цехом и одна для отвода воды. Он очнулся на окраине леса, сел и стал смотреть просто вперёд.

17 октября 1899-го года, когда в Австро-Венгрии отменили революционный акт, уравнивающий чехов и немцев в судах, буры поймали вожжу под хвост под Мафикенгом, в Мурманске основали краеведческий музей, Эйнштейн сошёл в Нью-Йорке беженцем, Циолковский сообщил о постройке аэродинамической трубы, в такой прозаический денёк, даже не солнечный, один из декады затянувшихся природных фракталов, Норд1671 сидел на внутренней опушке и с презрением разглядывал дымы. В этом взгляде, возможно, сконцентрировалась пришедшая в него извне, словно закачанная коллективная ненависть, отголосок луддитства, саботажа, антимодернизма, он сам не отдавал себе отчёта, чего именно.

После того исторического сеанса связи… Это напоминало болезнь, но болезнью ли являлось? Что за основы он поколебал, что за холсты с чертежами, «сушащиеся возле Солнца» испокон веков, покачнул, словно «космическим ветром»?

Позже он шёл по запущенным клумбам, стараясь придерживаться мёртвых зон, значения внутри которых всегда оставались постоянными. Справа и слева жгли костры в бочках, с некоторым ужасом он опознал в нескольких те самые. Ветер перекатывал многослойные бумажные пакеты из-под шёрстного жира. Забастовка набирала обороты. Ворота раньше растворялись самостоятельно, сейчас одна створка перекосилась, вторую заело, торчали выломанные подводы.

Присутствие Создателя здесь ощущалось куда тяжелее, у всех для этого имелись этакие перекрученные ампулы Лоренцини. Они-то все как один цельнолитые и цельночувствующие, цельные, одним словом, существа, даже, можно сказать, личности, хоть это и не предполагалось в напористую минуту опуса. Он начинался с пят, выхватывая из эфира стеклецы; пробегает щупальце, смотришь, а там уже пол-голени, смотришь, а там уже пах без вирилизма, атрофирование простаты и ничто не граничит дорсально. А этот трибун из группы космогонических мифов… пусть «мир» — это неопределённо и архаично, но он разлетелся, по крайней мере, разошёлся, чтобы ему было из чего высунуться, одним присутствием вырабатывать витамин, в пасмурную погоду подменяя солнце. Эрот, но не пылкость по поводу прочего, гореть здесь приходилось всегда, кем-то это, разумеется, отслеживалось.

Бытовой гротеск жив, надеюсь, это не требует подтверждений. Жив, жив, больше и говорить нечего. А вот немота мертва. Но не буквы на экране. Буквы всегда спасают, это факт. Положись на буквы. Кстати, если ты когда-нибудь решишь положиться на память, как, допустим, Доротея Виманн или как твой покорный, можешь мне поверить, запомнить пришлось катастрофическое количество авторских листов, хотя авторский лист с точки зрения объёма материала сам по себе катастрофичен; так вот, зря, малышка, пупа моя. Не бойся КГБ, дурной памяти, что всё всплывёт. Всё и так всплывёт, лучше записать. Ну и вот, собственно говоря, так я и оказался на гребне всенародной любви, на пороге открытия, что у меня нет конкурентов. У меня конкурентов нет. Могут появиться, но ведь для того мы и здесь, да, булочка?

Он очнулся, стоя посреди общей залы, все смотрели на него, со скамеек, от давно не действущего водопада, от гигантской бронзовой астролябии, от буфета. Смотрели и двое из тех, кто предлагал присоединиться к стачке. Не дал ли он сейчас понять, что склоняется принять предложение? Способен ли он выносить это и дальше?

Раньше принято было думать, что вот как раз северянам очень не хватало холекальциферола, очередное поверхностное суждение. За статуей он вжался поглубже в стену, перестал дышать. Сменщик обнаружил засаду, постучал костяшками в щит, подождал, уже давя на восприятие подобной манерой. Он точно знал, что оппонент склонен к меланхолии, и давил на это, сейчас он обрадовался бы любому выкрику в свой адрес.

— Слабо… как я, я уже давно тебя не чувствую, — больше не таясь.

Понимая, что всё сильнее тянет на себя, в какое время, однако, затевается нечто, вовсе с этим не связанное, он словно осатанел, подошёл к противоположной стене и вытянутой рукой стал выводить свои призывы, в этом порыве явственно читалась трагедия, но вряд ли он дошёл прямо до такого дна отчаяния; не оставляя следов, а лишь обозначая контур. Норд1671 внимательно следил за его движениями, болезненно морщился, но не комментировал. В один момент попытался было возразить, но в знаках сразу замелькали сплошные отправные точки и дурацкие принципы — дуэль или дамы в кринолинах не подходят друг к другу весь бал, или отец с сыном молчат в одной тюремной камере, или ниндзя: никто про это не думает, а они там на склоне Фудзиямы звёздочки кидают дни напролёт; пришлось заткнуться и ждать. Сам того не замечая он мял пальцами меховой плащ, почему-то пахнувший палёной шерстью, видимо, при сотворении перебрали с оборотами, потёрли обо что-то в разгар, и подбойка стала тлеть опрокинутой восьмёркой. Выходить отсюда не хотелось, из-за статуи, по его мнению, было немного глупо и чересчур драматично. Под конец, когда вся стена в доступности его манжета оказалась исчерчена, на глазах выступили слёзы, но он остался твёрд исполнить своё намерение. Вздохнул, умоляюще посмотрел в лицо воину, за которым скрывался Норд1671, и направился к лестнице.

В соседней стеклянной трубе падал ещё один, недавно наконец объявивший предмет выбранной им внештатной инициативы. Мог бы и дальше помалкивать, успев достать едва ли не каждого в клубе своей теорией о том, что в основе фабрики лежит принцип дублирования. Как и прочие мифические принципы, этот доказывал только одно, что не нужно увеличивать число деталей в механизме или число сущностей в объяснении феномена. Полный нонсенс. Светлые волосы до плеч трепетали над тульей котелка, который он, похоже, натянул на свой шар чрезвычайно плотно.

Ты похитила меня, признаю, очень вероломно, когда я тащил в обеих руках мегафоны, прежнего образца, пять штук, без ложной скромности скажу, что это, скорее всего, рекорд. Если бы ты только знала, куда я шёл! На пике чувства, появившегося у меня давно, преследовавшего давно. Что я один ещё проворен и отдаю себе отчёт, что норма вовсе не норма. Для большинства людей я исчез, представляешь, какие последствия это вызовет? Как последствия исчезновения Луны.

В 43-м я подорвался на мине и думал, хуже уже не будет, дурак, а, вот ведь какой дурак, несмышлёныш, малец. Физическая боль, это ведь только агент волевых усилий.

Что сделал я? Переоценил свою звезду, бросился с места в карьер, перескочил с Чапека на, как оказалось, Кафку… А? Нет, не на Сухово-Кобылина. Что сделали со мной? Убили кинематографического Салтыкова-Щедрина, а ещё лучше кинематографического Свифта. И вот тогда я не выдержал.

Норд1671 обнаружил себя на полу подземного хода. Сколько он здесь провалялся? Раньше переносил в основном стоя; не является ли это ухудшением состояния, тревожным симптомом? Сколько членов клуба злорадно перешагнули через него, снуя в обе стороны, должно быть, ещё позвали приятелей, стояли и смотрели на одного из своих, которому наконец-то не повезло.

Тьма сгущалась, помалу скрывая замшелые пространства кладки, сваленные под ту модели, выросшие из стен грибы, проштробленные полости, толстые провода в оранжевой изоляции, прерывающиеся рельсы, подпорки с пятнами Cladina arbuscula. Он нажал подлокотник на двери вниз, войдя без стука.

Каллимах был столь значим, что даже плавал на Тасманию подсыпать яду и связать шнурки нескольким своим бывшим. Среди посвящённых, — он переназвал кишечник квебехсенуфом, послал по матери тула Йима Сияющего, подтёрся графиком деления Пятикнижия на источники, — о нём беспрестанно шептались.

— Я занят, — бросил он, оставаясь невидимым.

— Я пришёл задать несколько вопросов об одном человеке, который иногда приходит и стоит среди последних деревьев.

— Вот у меня сразу, сразу появились мысли на этот счёт.

— Мне было бы желательно…

— Сколько я здесь сижу, не видел поблизости ни одного.

— То есть статуи не от таксидермиста? — неожиданно вскинулся он.

— Ну, если это и впрямь человек, стоит отнестись к нему пылко, поддерживать интерес издалека, не замечать вблизи, всё предусматривать.

— Я видел его три раза, но так и не подошёл.

— Это он тебя подослал?

— А почему следует быть таким уж осторожным с людьми, они разве хозяева своей плоти?

— Риторические пошли?

— Ладно, — он взялся за дверную ручку.

— Ну, раз уж он прибрёл сюда, то не морфинист точно.

— Но ведь тогда он не объяснит меня себе как галлюцинацию.

— Погоди, тут что-то мелькнуло на простыне.

— Решусь спросить…

— Не стоит, вы же все должны думать, что я почти читаю мысли. Ясно как день, ты ещё встретишься с ним и будешь вовлечён в противоположность задуманного тобой.

— Как он может знать это, если я не исповедовался в рупор?

Что он там делает за углом? Накручивает локон на палец? Ухмыляется, думая: в чём ужас наш? смакуя саму подачу такого вопроса и что мало кто додумался им задаться.

Двухэтажный лифостротон на стальных кариатидах, с группами механизмов на обеих секциях. На верхнюю платформу вели узкие винтовые сходни из бронзы, по которым нельзя было слететь по-иному как протиснуться. Перед лестницей стоял реликварий, на его полукруглой вершине помещались барабаны с римскими, куфическими и латинскими знаками, они вращались, когда вращались вершины и благодаря им. Каждый барабан имел на каждой грани определённый символ или сочетание в виде кода, шесть R на сорок девятом и так далее. За сундуком к двухуровневому столу крепился большой импеллер с тремя толстыми спицами, его заставлял вращаться воздушный эжектор в виде широкой трапеции, раздавшейся в вертексе — месте соединения с тумбой, загнутой по бокам, одна сторона качала воздух и опускала плунжер. Тот разгонял четвертьсферу на толстом штревеле, штревель вверху соединялся с колесом, то — через толстый штуртрос с конечностями второго. Всё это на виду, как и железная бочка, стоявшая в противоположном от спирали конце, собиравшая нечто получше тепловой энергии. Посредством соединения через скрытый от глаз змеевик с верхней секцией и цепи, движимой четвертьсферой и всем прочим оснащением нижнего яруса, вращались верхние зонды. Далее шёл кованый базамент с тремя средних размеров шестерными выездами, к одной цепи от четвертьсферы. Все три затрагивали друг друга, последний, насаженный на продольный выступ, уходящий внутрь постамента и снабжённый на протяжении всей длины восемью разной ширины наборами зубцов, соединениями к коленчатым валам и отофонам для эманаций, через змеевик, пускал темперамент. В основание верхнего даунтона был вкручен столб, с несколькими зубчатыми штурвалами разной ширины у основания, расходящимися восемью угловыми конечностями, разного дородства, долготы и комбинационности устройства. Они напоминали согнутые в локтях и поднятые на уровень плеч руки. Каждая из восьми увенчана одним или несколькими шарльерами разного диаметра, среди приставленного к центру фаланги, закреплёнными на соразмерные ответвления, отходящие от основания. Будучи внутри полыми, они вмещали в себя оси и ролики, вращающие такие же поменьше и главный зонд каждого.

Так, всё, записывай, как я говорю. Честное слово, на тебя никакого терпения не хватит. Ты забываешь, что искусство создаётся для зрителя, читателя, слушателя, ты всё время отходишь в сторону от данного факта, а это бесит. Ты, видать, в неделю посещаешь дюжину кружков по нескольку раз, китайский язык, гончарное дело, скалолазание, джаз, культурные навыки. Ни минуты свободного времени, консультации с коучем, которого никогда нет на месте, плюс ещё нужно планировать похищения людей да выделить до хрена времени, чтобы слушать их показания. Ты им про заговоры, всё пытаешься вытянуть рецепт успеха, а они тебе про драматургию киноформы и нервы фильмов — монтаж, бесит, да? Ничего, птичка, пока я разглагольствую, ты лучше решайся, вставь мне спички между пальцев, покапай воском на обнажённую грудь, пни в больную ногу, без этого я тебя точно разочарую. Ладно, теперь смотри, что они с нами делают.

Там и только там, изначально, нет никакого логоса, всё бессмысленно, банальная и к тому же исчерпанная совокупность, Бога тоже нет, да и откуда? правды невозможно доискаться, говорят, сами виноваты, ну или что не надо было вставать под слона; сын неинтересен отцу, народу неинтересна лапидация Марии Стюарт, жизнь проходит в сером цвете, не выше маяка и не ниже слоя ортзанда… кроме того, если не решиться добывать материальные блага, в глубокой сути правящие даже жрецами, всё окончится в безвестности зимой, в окружении голых деревьев и серого неба, и охристо-желтоватого оттенка, земля под ногами горит уже пять триллионов лет, надо ли после всего этого говорить, что жизнь даётся единожды, отнимается без предупреждения, вокруг одни латентные палачи, пользующиеся мягкостью окружающих, в особенности их душ, уедая кусок ближнего бессовестно, топча учтивость и скромность, скромным не пробиться в мюзик-холл и на раздачу новых ландо, и постоять под солнцем, их удел в том, чтобы смотреть из-за ленточки на чужих обворожительных спутниц и раз в три поколения участвовать в крестьянском восстании, вот такие дела, такая правда жизни, бедные люди, бедные люди, бедные люди — из-за низкой яркости мало изучены.

Он вышел из-за дерева, где сознательно скрывался некоторое время, стал ждать. Всё это отчего-то выглядело чрезвычайно уютно, словно в затопленном селении морские животные продолжают работать, пахать землю, молоть муку, рыба-пила кружит возле дровницы, удильщики — у вершин фонарей.

— Знаю, искал со мной встречи, — неторопливо пускаясь вдоль опушки.

— Ну так уж не обольщайтесь, — отслушав последнее откровение, он пребывал в сильнейшем волнении, только усугублённом этой встречей.

— Это само собой. Однако прошу иметь в виду, дела на фабрике, ваша смехотворная лига, всё как на ладони… пожалуй что стигматированной.

— Я только не расслышал, видимо, если вы произносили…

— Тот крестовый поход, вокруг которого ты пляшешь, мне загадочен он.

— Тогда солгу, если заикнусь…

— Как будто это одолжение. Лукавить в моём присутствии — это всё равно что…

— Считать христианство мифологией предпросвещения? — о, какое бинго, какое бинго, сам от себя не ожидал.

— Засчитано, но я могу распознать иезуитство даже у ежа.

— Мне слишком мало известно… вот, хотя бы… резонный вопрос… для чего это вам?

— Расценивай как каприз. Существам скучно, надо ввязаться в интригу, пускай и пустяковую, вроде твоей. У тебя вообще интрига?

— Видели? Там, кажется, волк промелькнул.

Он посмотрел на него как-то странно, то ли сомневаясь в своём выборе, то ли с некоторым изумлением.

К фабрике вела широкая дорога с застроенными низкими стенами обочинами. Справа и слева в бочках горели костры, всё больше, над некоторыми возникали столпы дыма. Кто-то вырезал в своём толстяке двух ящериц, превратив их в саламандр; увидев это, он похолодел. Прибавил шагу, крутил так и эдак, надеялся, что это не связано с регенерацией. Чем ближе к фабрике, тем больше становилось бочек. Встречались оранжевые узоры и посложнее саламандр, даже посложнее алфавита. Деревья, грибы, луна, отара овец, миграция черепах, в меру извечное, но и понятное во все времена; испещрённая сотней линий жизни ладонь, циркулирующее вокруг Земли облако с искренней любовью, сдвоенные кресты — XX. Литеры «D» всевозможных видов. Приближаясь к цели, позабыв и думать о полученной инструкции, с безразличием, которое приходилось искусственным образом исторгать, он взирал на здание, его стены из красного кирпича, представлял себе расположившееся на двух верхних этажах тяжкое ворочанье канцелярии, где на каждого имелся формуляр с проставленными успехами, историями болезни, может, и характерами. Жёсткость формализма страшила и держала в узде многих. Хотя, казалось, пусти всё на самотёк, и было бы как встарь, ориентированные на вред ближнему — палеоантропы, по ту сторону — нео, первые едят вторых, те не дают остановиться механизму в цехе, чтобы тянуть популяцию, а это уже закрепление в культуре инициаций, а после и жертвы. Ланарки же здесь — это антилюди с периферии, противопоставляя себя которым они бы и жили, выказывая оборотную сторону самоуяснения. Тогда бы они эволюционировали долго, Плутарх уже сто раз повстречался бы с фавнами, даже натравил отряд копейщиков на их стоянку, а эти ребята в лесу только бы начали осознавать запрет брать и вообще трогать определённые предметы.

Ты права, капустка моя, дело дрянь, механически-метрическая система Мензендик больше не противостоит органико-ритмической школе Бодэ в сфере телесной выразительности. Да взять хоть нас с тобой. Смотри, Иркутск, чердак старого дома, кипы журналов с картинками, только их одних достаточно для очередного экстраординарного акта объединения разрозненного в целое, но, как ты понимаешь, необходим правильный монтаж. А что будет, если необходимость в нём отпадёт? Вот именно, тупой бездушный конструктор, и создатель его сам лишит себя эффекта воздействия на зрителя целого произведения. Это точь-в-точь как твой воображаемый наставник; вот утеплитель из подшивок «Огонька» и «Смехача» есть бытовой гротеск, а программировать людей при помощи мясорубок не возмущаться, когда элита пускает их в расход ради собственного обогащения, есть гротеск промышленный, предел рациональной формы, что само по себе почти уничтожает саму суть абсурдистского подхода. Подумать только, сколько деятельных людей воплощали в жизнь свои идеи задолго до нас с тобой, с чего бы этому прекращаться? Прости, но для меня ты пока только кукла, орудие в чужих руках, но твоё стремление очевидно, так что не расстраивайся.

Опустив босые ноги на пол, чёрт подери, кажется, намекая, что те не плохо бы обмыть, не пожелав вовсе подняться в его присутствии, являя обидно мало реакций на визит, так очевидно обозначенный в центре дверного проёма, А. лениво процедил, чтобы он возвращался часов через шесть или через сколько там проходит отвращение к новым знакомствам после совершения, тогда они поговорят обстоятельно. Кипя от злости, Норд1671 вдруг упал без чувств.

Гуся преследовали всей толпой, — это, кстати говоря, в Гагре я и снимал, так, между делом, ради удовольствия, а пациента мучая лишними переживаниями, — вливаясь в погоню с боков, до того ожидая на повороте краткого белого сверкания на главной дороге. Орионы, все как один, были не жертвы концепции, но, скорее всего, осколки некоего аристогенеза, хотели сделать всё по Ильфу и Петрову. Большинство, я уверен, стыдилось самих себя, нечто вроде продажи души за ореол, за имя, за пресловутость. Нельзя было не признавать притязаний, кто слева и кто справа; бунт, однако, превращал приемлемую гранью процедуру в корриду аффекта и расстройства, просто не смогли сразу договориться, кому откуда, но и не форсировали, понимая, что тогда гусь умрёт.

Весь «Эмден» затаился за стенами, коренные жители устали и несколько раз нарывались на волны похлеще гона, туристы были наслышаны, но всё какие-то обрывки сплетен. Их священным местом считалась водонапорная башня, птицу уже заносило на поворотах, скоро придётся что-то решать.

Он всё же вернулся в зал с машиной, вяло раскрутил четвертьсферы, и с определённого мига стала ясна ситуация. Вдали от танцевальных клубов, паркетов, тяжёлых занавесей и мраморных бюстов его (ланарка) застала нужда; близко какого-то одинокого дерева в странной точке между пахотных земель, пастбища, сада, оросительного канала, железной дороги и бровки оврага.

— Крути-ка ты, парень, педали и ни о чём не думай, слишком уж много комбинаций противодействия, усиление потока и дефицита, и благорасположения, веретено их не плетёт судьбу, эй-эй, что за банальщина, оно констатирует, а, не имея страсти вовсе, подводит данную ситуацию хоть клонов, хоть биоформ, хоть одушевлённых предметов к началу этой развёрнутой рекомендации: крути педали, кто бы ты ни был. Вообще в чём идея-то, вот что неясно, ну фабрика, ну витамин, ну всем рады, но конфликт интересов здесь наращивался искусственно, а не случился сам собой. Это напоминает не радение за наполненность жизней всех расселившихся кругом нашего заповедного леса орд, а повторяющийся с каждым новым днём плебисцит, с утерянными, разумеется, вопросами на голосование, счетоводы спутались с инициаторами, все подныривают под электорат и крутят педали.

Следующий уровень:

— Отсутствие кого-либо в округе отнюдь не непреложный факт, в дикой природе даже своим глазам нельзя доверять, помешает и ещё как, ты сам создал это, похоронная яма и не требуется, может вляпаться юное создание с корзинкой ягод, а может вляпаться и возрадоваться некий высокородный копрофаг с егерями, ну это тебя уже заносит, да чтоб здесь кто-то прошёл, тысяча лет пройдёт, какая вокруг красота и первозданность, нетронутость плев, и это меня-то заносит? оно предоставит растениям один или несколько дефицитных элементов, станет ещё красивее, чем в джунглях вокруг безымянной реки в Бразилии, чем в аквариуме, в выгоревшей слесарной мастерской ангелов, я говорю об уважении себя, что у тебя в последнее время сделалось не позицией одного человека по отношению к другому, а, максимум, внутренним принятием доктором обстоятельств чьей-то там судьбы, да полно тебе, встал, штаны натянул и пошёл пританцовывая, не думая о всяких там ампулах и меркаптанах, ты, парфюмер Бернарда Пикара, встал, убрал за собой, сбил сонливость подтяжками, последней дыркой в ремне, во внутреннем кармане распадаются на волокна бигуди с именем производителя на каждом…

— Давай начистоту, ты где раньше был? Писал негативный и позитивный сценарии и потом передумал?

— Я не передумал.

— Какое нехлёсткое отрицание.

— Не на это я теперь настроен.

— Слушай, а полагать себя борцом — это ты сам придумал?

Норд1671 соображал из последних сил, у него вены взбухли, две-три поперёк лба, бог хитрит, авансов едва ли дождёшься, чувствовал, что ввязывается в чью-то игру, может, и большую, возможно, и они в кругу детерминизма, и даже не ради достижения своей цели, он толком уже и не помнил о ней. Даже не по воле этих завуалированных игроков, а благодаря какой-то скользкой, неизъяснимой хитрости-мимесису, гладящей по голове в поисках рожек и питающейся мусором из-под клавиш чьей-то «Олимпии».

— Ох уж этот нонконформизм интеллектуала… Так вот, я шепну тебе имена дежурных, пойдёшь к ним и… тут ты должен будешь что-то придумать.

— Ну это вообще не напоминает чёткие инструкции.

— Ладно, уел. К тому же придётся выкрасть у одного ключи, да, без кражи ключей в таких делах ничего не выгорает.

— Как образ святого от драконьего пламени?

— От второй ниши справа, из которой ещё протаскивает молекулами осмия, двери первая, третья и напротив третьей.

Едва снова не потерял сознание у него на глазах, это могло бы гибельно сказаться на успехе предприятия. Поэтому сполз по стенке только в коридоре.

Понятно, что там была Ялтинская киностудия, наследие Ханжонкова, эта универсальная мачта и прочее, эта импрегнация дореволюционной России, ощутив которую я тогда сказал себе, эге, это неспроста. Но студия мне сразу не подходила, там я не чувствовал, что после съёмок смогу совершить монтаж. А вот Крым подходил.

Крым, полуостров, чья сухопутная граница, никогда не записанная либо ещё каким-то образом не выраженная корректно, дублирует границу Парадиза. Этот таинственный остров, колыбель колонистов, тур кругосветки, сегмента, отпуска, всего на свете. Сёдла из скал, природа, оперирующая зрительными образами похлеще Эйзенштейна, сопоставление кусков, приводящее к любви и потере бдительности. Я бродил там, вверх или вниз, вдоль побережья, повторяя месяцы бухт, босиком, в одиночестве, размышляя о мировой рентабельности заложенной в кино идеи, о погружении в гущу массы, но не для того, чтобы узнать, чего она хочет, а с целью смешения с ней, чтобы прятаться на виду, отнюдь не всегда буквально, такая киноэкспедиция в душу, умственный эксперимент. Мне и в голову не приходило снимать пещеру в павильоне на «Мосфильме», и я искал пещеру.

Веки, словно отражающийся во рву подъёмный мост, вздрогнули. Он этого ждал, сел рядом, чем уже заинтересовал, ведь тот не возвратился ко сну. Ох уж этот Норд2134, вот кто ненадёжный кандидат. Прослыви он хоть своенравным или там непредсказуемым, нет, Норд2134 был монументально ненадёжным, шаткость — его платформа, от которой отталкивалось всё, что есть он, Норд2134, не свойский малый, не близкий друг, не свидетель преступления.

— Неужели ты предлагаешь мне вступить в заговор?

— Называй как хочешь, но, если это по плану, а это по плану, то ты уже с нами.

— Хм, похоже, я знаю, о ком ты говоришь, — он необычайно возбудился, глаза блуждали по залу. — Лес рубят, щепки летят.

— Успокойся, никто наш лес не вырубит.

— Они мои соседи на чтениях…

— Ну же, продолжай.

— Только пойдёт что-то стоящее, вроде солнца-японца, эти отвлекут на жало-кинжала.

— Тебе слышны их разговоры? — он подался вперёд.

— К моему великому…

— О чём они?

— Да не слушаю я, даже…

— А надо бы было.

— Ну, обсуждалась пара ситуаций, что-то про соляные галереи…

— Так, так, так.

— Впрочем, что это я, ты же такой весь… загадочная и ко всему прочему антиобщественная фигура, только вопросы, а как самого спросишь, делаешь вид, что это уже и есть твоя каторга.

— Неплохо подмечено. Но откуда ты узнал про каторгу?

— Придумка в ряду придумок в подлунном мире, а какой был план?

— Вероятно, дерзновенный, раз сейчас всё устроено в таком почти анимационном ключе. — С ним он чувствовал себя гораздо более в своей тарелке, а ко всему прочему и превосходство, взгляд посвящённого свысока.

— Надо полагать, в уме держалась мультивселенная, уравновешивание спинов, расширяющееся отстояние объектов и всё такое прочее, куда-то туда нас в нынешнем виде, а тогда обдумываемых как миллиард гальвано одного позитива в пустоте, но самого первого, и предполагалось отправить, но что-то закрутило проектных демиургов, может, междуусобица, а то и лишняя «и» краткая в трюизме…

— И вот мы там, где есть, носим с собой деревянные эполеты с нагелями, гнутыми под ключицы, пытаемся сгенерировать и дать аргумент…

— А потом говорят, да они справятся, чего им даже и не нужно, что там эти мотивационные корчи, всё равно все думают о том, как бы перезимовать, с сентября по апрель; к ним в придачу вместо крыши мира губернское захолустье.

— Уф, — он поднялся, — хорошо поговорили. Ты ещё будешь мне нужен.

Кто он, в сущности, такой, чтобы рассчитывать на успех? Иногда собственная ничтожность уже даже не раздражала, а ставила в позу смехотворного, с его точки зрения, повстанца, положение которого, при учёте, что никто до конца не понимал правил игры, имело некие перспективы и оправдание вроде того, что надо же с чего-то начинать. Никогда не крайние меры, крайних мер не предусмотрено. Зато вечная идеальная форма, отсталое эмпатическое программирование всегда под рукой и странная преемственность витающего в воздухе, но никогда не пускаемого в ход шантажа. Вроде устроенного в галерее напарником. Так вот, нет никаких гарантий, что ради поощрения они снизойдут, а могут и пощёчин на молекулярном уровне надавать, руководствуясь им одним ведомыми основаниями; в келье откроется портал — ширинка с золотыми зубцами, оттуда первым проникнет звук: после вас, после тебя, чудовище, ты же страшнее смерти, так и иди первым, не то они скоро станут нас посылать. Ввалятся оба, впритирку брюхами в кафтанах или в мундирах, глаза в глаза, по прибытии не всегда могут ими расцепиться, без разницы, что несколько свидетелей перестояли, их потом и отволокут в ниши. На перепаде вакуума по флагштокам с поршнями внутри пронесётся ткань с зубчатой кромкой, слоняющиеся вне стен поспешат тогда к замку, на ходу прихлопывая волосы на голове.

Всё, что ты хочешь забыть, я помню: продавщицы, высовывающие голову из-под прилавков, отрицающие наличие, умиление от кошачьих носов, рабочий и колхозница, имитирующие чувства, смены за пультами одна за другой, на последнем съезде ЦК КПСС личным секретарём Гагарина работала моя знакомая, счастливая пара накрывает рогожей телевизор в санях на сене; знаю, как барышня в платке смотрелась в круглое зеркало молоковоза с подножки, а водитель с дьявольской улыбкой нависал; знаю, что бабушка сидела на ручном катке, а мать с внуком его тащили; что гармонисты всегда суровы и сосредоточены на музыке; что дети в красных галстуках улепётывали по вкопанным покрышкам; что пассажиры выталкивают автобусы в десяти тысячах местах Союза одновременно; что даже у министерских на носках дырки; знаю, как обедали на природе за столом, высотой по щиколотку; как лаборантки всматривались в мерные цилиндры с жидкостями; знаю, что все собрались у токарного станка, а чинил его только один.

По меридиану шли массивные колонны, врубающиеся в недостижимый свод, под которым летал скворец, по обеим сторонам — конторы с торчащими полуторсами. Подле одних скапливалась священная последовательность, иные пустовали, наймиты их кто скучал, глазея по сторонам, кто писал, перекладывал кипы бумаг либо точил перья. Он неторопливо прогулялся из конца в конец, задержавшись у следующей арки, в отдел типизации. Подумав, встал в одну из очередей, ближайшую к тому торцу. Сказал последнему, что будет за ним, и отошёл к окну.

Ещё не так давно он находился с другой стороны, сколько же воды утекло с тех пор? Жёлто-красные крылья и бухты леса вдали повторяли очертания микропейзажей земли, ландшафтную карту. С такой высоты, вероятно, мало кто имел возможность посмотреть. Вблизи оконные проёмы могли полностью удовлетворить самого взыскательного созерцателя, человека, учитывающего обе стороны, имеющего, помимо доступа в сторону престолов и прочего подобного, много альбомов и много увеличительных стёкол. Кто им вообще сказал, что лес конечен? Отсюда этого вовсе не следовало. Сужая секторы обзора поочерёдно с трёх сторон, он остановился взглядом на месте встречи. Всё уже поросло травой. Вскоре в бочках стало нечего жечь, тут и там возникли устойчивые фигуры, тела путей без покрытия, ведущие в лес. Солнце садилось, им это вполне свободно демонстрировалось, как и прочие закономерности, как и отсутствие трудностей с навигацией у всех там. По человеческому радио могли повторять одно и то же сообщение хоть целый день, а у него было больше годов рождения, чем он в силах запомнить. Приблизительно из одного места снялась стая чёрных птиц, полетели в противоположном направлении. Норд1671 возвратился в очередь.

Дело у конторы со строгим казуистом шло со скрипом. Он медленно добирался до картотечных шкафов позади себя, то посовещаться с соседним служащим, то в уборную, то подходил его ход в домино, в него играли в задней комнате с картотекой подвидов рахита, остеомаляций и костных заболеваний, отправлялся совершить. Очередь переминалась с ноги на ногу, опасалась в недобрых чувствах и переговаривалась; то скрытая инсуррекция, то заварушка через фе, сыпля шпильки по адресу нерасторопного швондера, подавляла в себе негатив и от него раздувалась, словно судья, когда третьи лица в его заседании заявляли самостоятельные требования. На всём этом он думал сыграть, как на клавишах ноир и блан.

Величественные нефы с каждым годом не тускнели, а чем-то удивляли, проходя через несколько переосмыслений, без каких здесь не жили и дня. Это в конечном счёте подводило к ресурсному смыслу, что он есть в бюрократии, а в местных инструкциях она так и вовсе образцовая, самая скупая, с минимумом колен, не больше трёх подписей на документе. А их лучше бы хранить, ведь то, что внутри, в двадцать раз масштабней, чем снаружи, и на лепнину выброшен годовой бюджет Рыльска, могло всплыть в некоей ревизии, какую теперь и представить невозможно.

— И куда же катится мир? При всей деликатности дела, по каковому мы явились, вместо оной встречаем прострацию и даже сатиру.

— Верно, верно. Совершенно согласен.

Очень похоже, что он на того напал.

— Я вот тоже со своим рву, только не по случаю. В общем говоря, мы с ним сохранили добрый предикат.

— Это очень, очень, — всё соглашался, размазня. — В наше время встречается всё реже. Вот и у меня…

— Из сто четвёртого, — пропустив мимо ушей его излияния, — это мой, ходил по нашему делу ещё вчера и сказал, что по таким деликатным принимают, кажется, там.

— Да что ты, это где? — тут же раздалось с головы очереди.

— На девяносто развернитесь. Завели отдельную контору, но ещё не все об этом знают. Совершенно точно указал. Сейчас, пожалуй, пойду поинтересуюсь, дам вам знать. Я и сам не сторонник публичности в такого рода делах, понимаю, при всех и про резоны не хочется и письменно излагать конъюнктуру, да и как там пойдёт его партия, мы не можем знать и не можем искренне пожелать ему…

— Да иди ты уже.

Классическое присутствие, десять столов, вокруг которых не толклось ни одного страждущего. Вызывающе глядя на служащих, трепеща, пребывая большей своей частью в зале учётов, он помахал там рукой, очень явственно, после чего вошёл.

Папки стояли близко, некоторые ближе, чем одежда на нём, ничем не ограниченные, манящие ровно как папки, одна из которых может содержать чужой взгляд на тебя самого. Вдруг он схватился за стеллаж, уже хорошо зная это чувство и намереваясь его побороть.

Как думаешь, может ли что-то повлиять на человека больше, чем история его семьи? Семья имеет страшную силу, в конце ты сама поймёшь, хотя, я думаю, уже близка к этому. Сначала семья, потом операция или как ты там это называешь. Мы слышим в детстве… Хотя да, чего ты уже наслушалась к своим восьми или сколько тебе там, будет почище, но ведь не у всех же так. Взять моего отца. Коррумпированный, подлый священник православной церкви сразу после рождения испортил ему жизнь, не получив взятки, которую тогда было неоткуда взять. Как думаешь, каким после этого будет моё отношение к церкви? Потом царская Охранка ни за что отправила его на каторгу. Ответить я могу только смехом. История человека, которому я обязан существованием, счастливым от и до, который меня любил ровно столько, чтобы это создало внутреннюю опору, сформировал меня как великую субстанцию, научил истинной ценности фри-вольности, это больше чем моя собственная история, это и есть то самое только и понятное мне взаимодействие в навязанном единстве и, угадай, где оно успело наследить? В моей душе? Не совсем. В моём мировоззрении? В чём, в чём? А, ну если что, у меня мифологическое. Словно импульсивные желания в структуре волевого акта. Словно детская коляска в детском веке человечества.

Так вот, после Крыма начало нечто вырисовываться. Из страха, что кто-то присвоит себе и начнёт самостоятельно разрабатывать моё открытие, я не записывал это словосочетание даже в личном блокноте, даже символами «НЗ». Хотя, как потом выяснилось, я шёл по следу другого спасителя мира, тебе уже наверняка поведал твой воображаемый друг, вместо него обхвативший руками сам себя на причале в Финском заливе и не ощутивший под ними ничего, представляю его лицо. Да, так вот, это и оказался настоящий слэпстик по Союзу. Потом по миру.

Ещё эта брошюра о пользе самоубийства, книга не для того, чтобы читать, уж поверь, такая не должна быть на виду. Ха, но она и не была. Двое частных консультантов, не принадлежавших ни к какому сыскному бюро вообще, во второй половине прошлого века похитили её из библиотеки в Москве, записавшись в контрольном листке. За ними записался Радищев, за ним уж и я, хотя, наверное, планета не сошла бы с оси…

— Эй ты, хватит дрожать, давай, давай.

Охваченный сомнениями, сумбурными мыслями, перспективами того, что он узнал и как именно, тем, что, очевидно, спрогрессировал исключительно в рамках борьбы, а вовсе не как личность, тут и говорить не о чем, он вышел. А вот интересно, как давно и по какому случаю так спрогрессировал Агафангел? Ведь он даже не мог представить себя его полноценным конкурентом, как сам Агафангел, должно быть, не мог представить себя конкурентом этого Яровита. Те же ли, что и он, он использовал ресурсы и, кстати, аллелопат ли он, и если да, то действующий или нет?

— Давай ключи.

Вот подлец, аллелопат сраный. Норд1671 зажмурился и начал представлять физиономию духовного лидера, когда он обо всём узнает. Этот атлет теперь никогда уже не сбоил, хоть и давно себя не проверял, не желая миру в такой мере глобального разбойника. Вряд ли он ставил на то, что всё удастся вне стен монтажной комнаты, где заперта машинка. Это в некотором роде удар и по вновь обретённым, только-только установившимся его взглядам.

Насколько, думал Каллимах сейчас, огорошенный у себя в андеграунде, было проще работалось с античниками, тогда-то, скорее всего, идеальные нравы для их конторы и миновали. Главное ведь — запутать, видя риски не в отдельно взятом трудном решении, а в совокупности их, лучше бы противоположных. Просчитать, какой Рагнарёк устроится, не видный даже для вооружённого глаза, а человек всего-то разрабатывал свою концепцию приятия бытия. Речь о широте реакций, вот, например, трахающие наложниц раскалёнными ножами императоры, на одних нужно испражняться, а других стегать ослиными членами с галькой, завязанными узлом. До Рождества и немного после это виделось как напускное, но вот путь во тьме, которая у каждого сгущена в разных координатах, мог и пережить своего канонизатора, да взять хоть эту всё не кончающуюся резню из-за религий.

С одной стороны стеллажа к внешней стороне опоры крепился неэлементарный механизм со множеством шестерёнок, с тысячами впечатанных в те символов, противовесов в виде армиллярных сфер, маятников, балансных пружин, вращающихся картинных рам в уменьшенном виде, корончато-штыревых механизмов, балансирных колёс, фолиотов, похожих на весы, анкеров, штифтов и осей вращения, спусковых колёс, импульсных зубов, флюгеров, ангренажных систем всех размеров и ракурсов, уменьшенных кандальных колец с гирями и карабинами на обоих концах, ободов, роликов с эллипсами, такие Архимед закладывал в основу своих педалей для уничтожения мира, мостов баланса и мостов регулировки, систем ремонтуаров, календарных дисков, фрикционных креплений, эксцентриков и гребёнок, шпинделей и стальных узлов. Из самого стеллажа торчало два стержня с пустующими округлыми наконечниками, он с ходу нашёл, как это использовать. Он рассматривал начинку с противоположной стороны, та более напоминала подъёмный мост замка, но, на первый взгляд, не имеющий конца, куда сбросили с небольшой высоты и так оставили несколько ярмарок, турниров, донжонов, мостов через реки, паромов, строений длинных и приземистых, двух дюжин дюжин в строю, башен с часами, побережий.

— Возьмись вон там, — велел Яровит.

Он подошёл, принял вес дальнего конца с несколькими угольными шахтами, судя по всему. Вдвоём они поднесли к боковой опоре стеллажа, и он, встав на колени, соединил со свободными стержнями. Всё как-то не так сработало… видимо, необходим навык чересчур далеко видеть, да и хорошо если только это… обрамление их службы, может, и долга, в вышине, которую велят называть слоистая горка; в вакууме плавают зонды на всё специфическое, исключительно людское, чтобы им не зарываться, улавливать личное… лес этот тоже… средоточие антенн, с той стороны, у антиподов, такой же, только нельзя знать, прошивает ли он шар или там тоже образовалась поляна в папоротниках и парý, когда готовились к очередному витку от нескончаемых шагов, к тому, что витамина перестанет хватать и понадобится производство. Продукты жизнедеятельности цедятся в бочки, и хранятся, это, по-видимому, реплика большому хозяйству; как только они появились, стали смотреть, а там в основном было хозяйство…

— Всё, можешь бросить, — он, кажется, давно бросил. — Вот как нужно, — самодовольно глядя на него.