Воинская проучка
Четвёртый царевич пришёл за Эрелисом с дюжиной подначальных. Ребята были на подбор, плечистые, ясноглазые. Кольчуги блестели, как чешуя. Чистые плащи, налатники с иголочки. Добрые молодцы выстроились снаружи, в переднюю к Эрелису Гайдияр вошёл один:
– Славься, великий брат, любимый Богами!
– И ты славься во все дни, осрамитель нечестия, опора царства, мощь трона.
Эрелис встречал воеводу порядчиков как подобало. Сидел в важном кресле, облачённый в кафтан чёрного сукна, вышивка на груди повторяла лествичное клеймо. По сторонам замерли Косохлёст и Сибир, сзади – Ознобиша, за ним взволнованный Ардван с церой и писалом в руках. Невлин, одетый для похода и воинства, опирался рукой о громоздкую кожаную кису.
Гайдияр поднял бровь:
– Ты так боишься за нашего брата, добрый Трайгтрен? Неужто в моём городе наследнику царства что-то может грозить?
Красный боярин почтительно склонил голову. Приговор владыки обязывал его наставнически указывать Эрелису, но в присутствии Площадника он был ничтожен.
– Я тоже сомневаюсь, что тебе стоит так уж пристально опекать меня, сын Сиге, – сказал Эрелис. И улыбнулся Гайдияру. – Надеюсь, доблестный брат, ты не оскорбишься присутствием моего рынды? Он со мной по завету славнейшего мужа, чья память священна.
Гайдияр отмахнулся:
– Не объясняй ничего, великий брат. Тебе достаточно пожелать.
Из спаленки Эльбиз не доносилось ни шепотка. Царевны Андархайны, полные кротости, чуждаются забот воинства и правления. Лишь у ковровой полсти, отгородившей вход, сидела бдительная Орепея. Училась плести знаменитое выскирегское кружево. Перемежала остроносые челноки, как показал Сибир.
Эрелис прихлопнул ладонями по золочёным ручкам и встал. Качнулась шёлковая плеть, расторопный Серьга подоспел с парчовой шубкой, принялся одевать «зе́ночка».
Это Невлин ждал Гайдияра в полном облачении для выхода. Это Гайдияр явился к высшему брату во всей воинской справе. Рождённые для трона не ждут никого. Учтивость будущего царя в том, чтоб слуг зря не томить.
Пока Серьга суетливо застёгивал пуговки, Гайдияр прошёлся по палате туда и сюда.
– Я не искусен дееписаниями, как твой райца, – сказал он Эрелису. – Но и я вздыхаю по старине, когда цари прогуливались в одиночку, ограждаемые лишь скромностью подданных…
Эрелис отмолвил:
– Андархи ещё помнят, как младенец Аодх играл с детьми рыбаков. Ваан полагает, из этого и родилась басня о его чудесном спасении.
Четвёртый царевич даже остановился:
– Неужели ты веришь в подобную чушь, брат?
– Люди верят, – пожал плечами Эрелис. – Но я всего лишь к тому, что благословенный обычай ещё не погребён глубоко. Он как семя: может и прорасти.
Гайдияр преувеличенно испугался:
– Только, прошу, не начинай взращивать его прямо сегодня!.. Вот сядешь в Шегардае, тогда и делай что пожелаешь. Там уже моего ответа не будет…
Ознобиша почтительно кашлянул. Эрелис, оправлявший пояс с ножнами, оглянулся через плечо:
– Да, Мартхе?
– Если мне будет позволено краткое слово в присутствии государей…
– Сказывай, райца.
– Только от сотворения мира не начинай, – хмыкнул великий порядчик.
Ознобиша улыбнулся в ответ:
– Я отважусь помянуть лишь Гедаха Третьего, побеждавшего на западе и востоке. Мы, примером, читаем: когда этот царь выехал из Лапоша, его сопровождало четыре красных боярина и ещё десять бояр. Иногда полагают, что с Гедахом отправилось всего четырнадцать мужей, но это неверно. Каждый боярин возглавлял собственную дружину и домашнее войско: ратников, телохранителей, оруженосцев…
Гайдияр замотал головой:
– Воистину, брат, Ваан зря усердствует, подбирая книги для твоей шегардайской судебни. Мартхе наверняка уже все их выучил наизусть и готов носить за тобой меч законности. А вот эту броню кто потащит?
И указал на кису, вместившую потешное оружие и доспех.
Обнадёженный Невлин шагнул вперёд:
– Почту за высшую честь…
Следом, чуть отстав, высунулся Серьга. Косохлёст и Сибир не сдвинулись с места. Плох рында, занявший руки поклажей!
Эрелис нахмурился, потянулся к кожаной лямке:
– Моя броня, мне нести. Так Неуступ нас учил.
Гайдияр терпеливо кивнул:
– Сеггар Неуступ воистину достоин всех похвал, что расточает молва, но здесь не дружина. Зачем людям витязь, навьюченный орудиями странствия и войны? Они хотят видеть правителя. Отсягни, боярин, не выставляй нас дикарями, лишёнными почтения к седине. И ты поди прочь, ретивый слуга, здесь воинские дела, не тебе по уму. А ты, брат, возьми на заметку: пора приблизить оруженосца. Вот рынды у тебя выучены толково, хвалю… – И не удержался, ввернул: – Хотя мне почём знать, я-то никогда телохранителей не водил.
Проходы за пределом царских жилищ сразу показались Ознобише небывало безлюдными. Прохожие мелькали в отдалении. Куда чаще и ближе возникали полосатые плащи.
Вплотную были допущены лишь многократно проверенные, надёжные, достаточные выскирегцы, загодя ломавшие шапки. И порядчики, одетые как миряне. Ознобиша почти всех знал в лицо.
В пустых улицах гудел ветер. Унылый, сырой, пронизывающий насквозь. Охабень, жаркий и душный в хоромах, превратился в осенний тонкий листок.
К выходу на исад Ознобиша уже ничему не дивился, однако пришлось. Расчищая путь «великому брату», Гайдияр не посчитался ни с купеческими разрядами, ни со сродством товара. На прилавках вдоль главного хода копчёные мякиши лежали в невозможном соседстве с мехами и шегардайским сукном. Купцы выкликали товар, но в голосах не было задора и наглости. Всё те же порядчики, скорым шагом опередившие свиту, представляли горожан, вышедших за покупками. А на мостиках, что покачивались над исадом, даже и порядчиков не было. Оглядывая площадь, Ознобиша не увидел ни подвыси, ни скоморохов. Зато из скальных нор, незримые с земли, наверняка смотрели взведённые самострелы.
Вдруг кольнуло стыдом, и с чего бы?..
Совсем удержать оказалось невозможно только мезонек.
– Мартхе! – крикнул издали Кобчик. – Опять тебя, что ли, в расправу ведут?
Другие голоса, такие же тонкие и нахальные, отозвались смехом.
– А в Спичаковку придёшь, Мартхе?
Бродяжки опасались лезть под ноги Гайдияру, но от простых порядчиков утекали как дым.
– Ответь, – разрешил Эрелис негромко.
Ознобиша махнул рукой Кобчику, возникшему уже в другом месте. Кивнул, улыбнулся.
Ещё один мезонька всё-таки замешкался на пути праведных. Лохматый оборвыш водил по городу красавицу Нерыжень. Показывал ходы-выходы – вдруг пригодятся. Ну и не поспел удрать вовремя, когда девушка задержалась возле прилавка.
– Хочешь с нами, сестрица? – позвал Эрелис.
Поди знай, к кому в действительности обращался…
Нерыжень склонила голову по-воински, подошла.
– О, – обрадовался Гайдияр. Взял у порядчика кису с доспехом, навьючил на худенького служку. – Приметь этого малыша, великий брат мой. Драться зол, говорят. И сметлив: Мартхе его даже грамоте подучил, верно, Мартхе? Чего доброго, оруженосца себе вскормишь…
Эрелис кивнул:
– Я подумаю.
Мезонька согнулся под тяжестью, но зашагал дальше без звука.
Лестница, семью забегами спускавшаяся к прежнему дну, стыла безлюдная. Над изломанными утёсами Зелёного Ожерелья билось на промозглом ветру знамя с красной лисой – там готовились к походу кощеи, но на Дальнем исаде нынче не было торга.
Эка важность один день! Небось обождут.
Посреди открытого спуска ветер выжимал слёзы. Шагая по крепким плахам ступеней, Ознобиша щурился на бутырку. У подножия былого островка возился человек, издали подобный жуку-навознику из грибных пещер Коряжина. Катил большой обляк, натужно, упорно. Вот довершил круг, начал новый.
Ознобиша вдруг задумался, увидит ли ещё с высоты бутырку и гавань. «Что-то случается в последний раз, а нам невдомёк. Я играл с охотничьим псом, а вечером он гнал зайца и напоролся на сук. Я проснулся в зимовье рядом с родителями, не ведая судеб того дня…»
– Где второй твой вместник? – спросил Эрелис негромко. – Счёту обученный?
Ознобиша повернулся к Ардвану:
– Где Тадга?
Краснописец чуть не выронил церу:
– Я ему сказал… слово твоё призывное передал…
– Не моё, – строго поправил Ознобиша. – Государево. Где Тадга?
– Сказал… живой ногой поспешит…
– Брезгуешь, брат, шёлковую плёточку растрепать, – улыбнулся Гайдияр. – Смерды не ценят мягкой руки.
Его порядчики смотрели вперёд, глухие к разговорам царевичей.
– А что сестрица наша, драгоценная Эльбиз, совсем не показывается? – весело продолжал четвёртый наследник. – У владыки сидели, словечка не проронила. Здорова ли голубка нежная, часом, не заскучала ли?
Мезонька, обременённый воинской ношей, ниже стряхнул на глаза льняные вихры.
Эрелис медлительно проговорил:
– Некогда сестрице скучать. Мой райца ей книги принёс о праведных жёнах. А когда не читает, рукодельничает сидит.
– Поди, всё свадебные рубашки кроит? – пуще развеселился Гайдияр. – Простыни-подушки кружевом обшивает?
Ознобиша приблизился к отчаянию. До бутырки оставалось не менее полуверсты.
Эрелис ответил ровным голосом:
– О девичьих заботах расспрашивай матушку Алушу. Я так скажу: подкольчужник, что ныне со мной, вышел из рук сестры. Скоро ты проверишь, ловко ли он на мне сидит.
– Проверю, – кивнул Гайдияр.
Ближе к воротам островной крепости Ознобиша смог лучше разглядеть одинокого трудника. Тот остановился на почтительном удалении, кланяясь в землю. Былой тягун, заросший волосами и бородой, одетый в немыслимое гуньё, смог возвыситься от чистки задков к новым, более почтенным делам. В бочке тяжело переваливались кольчуги, засыпанные песком. Так с броней сводили ржавчину. Ознобиша на миг встретил взгляд парня. Опалённый смотрел смело и бодро. За битого двух небитых дают! Дорожка, выкатанная кругом бутырки, ещё замкнётся поясом прежней службы. Избывший слабость больше не оплошает.
Ворота распахнулись навстречу. Во дворе торжественным строем, грозные, с копьями наголо, вытянулись порядчики. Кажется, все не занятые в городе и у островов. Их было много. Больше, чем ожидал Ознобиша.
Охти тому, кто вздумает нарушить мир Выскирега!
Охти тому, на кого взабыль разгневается четвёртый царевич!
– Славься! – рявкнул Гайдияр.
– Славься-а-а-а! – прокатилось по двору, отдалось от каменных стен. Порядчики стукнули в землю пятками копий, подняли перед собой острия.
Эрелис ответил мечом. Пошёл вдоль ряда, благодаря за воздаяние чести. Гайдияр шагал с ним, строгий и любезный хозяин.
– Я стол приготовил, – сказал он, когда Эрелис вернул меч в ножны. – Не желаешь, великий брат, с дороги перекусить от скудости нашей?
Ознобиша стоял, убрав руки в нарукавники. Хранил внешнюю безмятежность. Эрелис ответил:
– Ты гостеприимен и щедр, добрый брат, но повременим столы столовать. Я в дороге славно размялся: хочется в деревянные мечи погреметь, в кожаные шеломы ударить. Покажешь ли лодочный сарай, о коем мой райца рассказывал?
Просторная палатка почти не изведала перемен. Лишь стены украсились новыми щитами вместо измочаленных в потешных боях да деревянный пол лоснился пуще былого.
На этом полу некогда испустили дух два пленных разбойника. Галуха, напуганный смертью, искал заступы Эрелиса, но в итоге бежал. «Я навсегда провожал его у Верхних ворот. И как в воду глядел: купца разбили на Бердоватом, Галуху свели, и след затерялся…»
Мезонька сложил кису, развязал горловину. Ознобиша вздохнул облегчённо: с Гайдияром под гулкий кров вошёл лишь Обора. Ардван поставил в углу раскладную скамеечку, принесённую в заплечном мешке. Это была одна из милостей, дарованных увечному райце. Ознобиша благодарно сел, Ардван встал рядом, мезонька примостился у ног.
Нерыжень с Косохлёстом ловко и быстро облачали Эрелиса в потешный доспех.
Обора стянул с Гайдияра сапоги, бережно сложил кафтан царевича, верхнюю рубаху, исподнюю… Ни шлема, ни рукавиц! Лишь татуировка с плеча на грудь – красивый узор с окончанием-стрелкой. Видя это, Эрелис потянулся к застёжке нащёчников, но Гайдияр остановил:
– Если изобьёшь меня дочерна, поделом будет. – И добавил как-то очень мягко, дружески, видя, что Эрелис не спешит убирать руку: – Оставь, родич. Ты надежда державы, я не прощу себя, если случайно причиню тебе вред.
У Эрелиса, обычно бледноватого, выступил на скулах румянец. Они приветствовали один другого взмахами мечей, и…
Ознобиша успел забыть о мерзкой слабости, о гудящих ногах. Схватку праведных увидишь не всякий день. А увидев, скоро не позабудешь.
Если когда-нибудь они столкнутся в ненависти и вражде, выйдет даже страшнее боя дружин…
И главное, унять некому будет, как сам Гайдияр когда-то унял двоих воевод.
– Времена царей-воителей миновали, – отбивая удары, рассуждал четвёртый наследник. – Меня это не радует, но это так. Вряд ли ты сам поведёшь в бой полки, брат, тебе важней умение защищаться. Поэтому покажи мне, как ты нападаешь.
Сам он сражался оружием, когда родители Эрелиса ещё не знали друг друга. Он говорил легко и спокойно, не теряя дыхания, десница играла дубовым мечом, как лучинкой. Эрелис помалкивал, сжав кожаными рукавицами черен. Ознобиша им любовался.
Сперва это был бой как бой.
Мечи с треском сшибались, нанося и отражая удары. Щепки в стороны не летели, но воздух гудел.
Косохлёст наблюдал пристально и спокойно. Потом взялся «помогать» короткими безотчётными движениями, а мезонька и Нерыжень разом зашипели сквозь зубы.
Эрелис начал выдыхаться.
Он терял силы гораздо быстрее, чем дома. Гайдияр, едва вспотевший, был лёгок и скор, рука не ведала устали. Эрелису же будто мешок взвалили на плечи – и знай подбавляли песка. Заменки, два опытных витязя, это вмиг уловили. Третий сын державы ещё упорствовал, но его попытки напасть лишились пыла и смысла. Ознобиша, сросшийся душой со своим государем, тяжко сглотнул, горло распирала сухая боль. Чёрная Пятерь, каменная стена… непослушный канат, замлевшие руки… отчаяние, бессилие…
Ознобиша опустил голову, пытаясь ровно дышать. Даже светочи по стенам как будто пригасли, стали коптить…
Здоровую руку сжала крепкая маленькая ладонь. Стало легче. Ардван тихо всхлипывал. Он не знал, что происходит, но ему было страшно.
Красный тегиляй Эрелиса промок тёмными пятнами, жутковато напоминавшими кровь, воздух рвался из груди со стоном и хрипом. Он не сдавался. Пытался рубить, как некогда показывал Сеггар. Косохлёст уже не приплясывал, не дёргал плечом – сжимал кулаки, снедаемый беспомощной яростью.
Два царевича в лодочном сарае творили не просто воинскую проучку. Матёрый объяснял щенку, насколько тот ещё был слаб и ничтожен.
Чтоб на будущее покрепче запомнил…
«А вот так не хочешь, малец? И вот так ещё? И вот так?»
– Государь! – не выдержал Косохлёст. – Довольно!..
Спотыкающийся Эрелис лишь мотнул головой.
Гайдияр улыбнулся. Перебросил меч в левую руку и наконец стал показывать свою настоящую силу. Выведи ему таких Эрелисов хоть десяток, он прибыли не заметит. Кто здесь Меч Державы, потомок завоевателей, а кто – дитя неразумное! Он гонял Эрелиса из угла в угол как хотел. Вот Эрелис не удержал равновесия. С трудом встал.
Метнул себя вперёд на последних, ещё сберёгшихся искрах…
Перед его бешеной вспышкой Гайдияр прянул назад, раскинул руки… позволил коснуться себя. Расщеплённый кончик меча оставил двойную ссадину на груди. Гайдияр картинно бросил оружие:
– Твоя взяла, великий брат… Твой рында и вправду непобедимый удар тебе показал.
Косохлёст оказался подле Эрелиса быстрее, чем Ознобиша успел о чём-то подумать. На третьего царевича больно было смотреть, но он отстранил заменка. Повернулся к Гайдияру, приветствовал его мечом, прохрипел:
– Спасибо за науку, доблестный брат…
И согнулся пополам. Желудок, пустой с утра, вывернуло даром.
По́честь в бутырке – обычный съестной оброк, доставленный с исада, – Ознобише запомнилась скверно. За высоким столом было место лишь Гайдияру и его великому гостю. Ознобиша с Косохлёстом сидели в блюде, еда на стороне молодого рынды осталась почти нетронутой. Нерыжени повезло больше. Старшина Обора выставил её вместе с плохо соображающим, потрясённым Ардваном кормиться у мирских служек: кузнецов, портомоек и стряпок.
– Да огольца лохматого забери, пока чего не стащил!
Гайдияр отлично знал, кто скрывал себя под нечёсаными вихрами и драным кафтанишком, но для обычных порядчиков это была тайна. А сохранение тайны требует платы.
Эрелис сидел подле Гайдияра спокойный, обыкновенный. Ел с ним из блюда, беседовал, временами смеялся.
– Ты, великий брат, не часто покидаешь хоромы, – сказал Гайдияр, когда гости засобирались домой. – Нынче, поди, резвы ножки стоптал да со мной мечом намахался. Может, оботура велишь поседлать? Прости неучтивого, грешен я святому Огню: своей привычкой живу.
Умел позаботиться так, что и не придерёшься.
– Нет греха в обычае неутомимого воина, – ответил Эрелис. – Оставь беспокоиться, брат, мои сапоги добротно разношены и не набили мозолей. А вот к седлу я не слишком привычен. Свалюсь ещё, нос расшибу.
Исад выглядел совсем как утром. Может, лишь порядчики, поуспокоившись, держали народ чуть менее строго. С краю площади, где над головой дымила в стене «калашная» печь, долетала песня глиняной дудки.
– Я хочу послушать, – сказал вдруг Эрелис. И, не глядя на кривившегося Гайдияра, пошёл сквозь ряды.
Обученные порядчики устремились на выпередки. Угол под печью, где собралось простолюдье, вмиг опустел. Когда приблизились царевичи, слепой Сойко стоял на коленях, прижав к груди умолкшую дудку. Корзина, его обычное седалище, валялась поодаль. Перепуганный, взъерошенный Кобчик держал Сойку за плечо.
Птенцы в кулаке, зависшие между жизнью и смертью.
Это тебе не в порядчиков рыбьими головами кидаться…
– Приветствуй государей, дурак! – подсказал Обора.
– Го… су… – заикаясь, выговорил Сойко.
Младший так и стоял, приоткрыв рот.
Эрелис мог приказать страже, но шагнул сам. Без лишнего слова поднял слепца, усадил на корзину.
– Я сирота, как и ты. Сыграй для меня.
И Сойко вдруг успокоился. От ровесника веяло пониманием одиночества и невзгоды. Уличному гудцу было некогда толком раздумывать, он просто поднёс к губам дудку и заиграл.
Слова обычно пел Кобчик. Сейчас он не отважился подать голос, но велика ли беда? Песню и так знал весь Выскирег.
Отец мой с юности рыбачил,
Он чтил Киян и Небеса,
И неизменная удача
Ему дышала в паруса.
Он сеть забрасывал в пучину,
А мать сидела на руле.
Они с собой не брали сына,
Я оставался на земле.
Я мчался в гавань им навстречу
К исходу солнечного дня.
Мы коротали каждый вечер
В уютном доме у огня.
И вот однажды утром ранним
Они растаяли во мгле:
Отец веслом плескал в тумане,
А мать сидела на руле.
В тот вечер ждал я, как обычно,
Но их не выпустил туман:
За слишком щедрую добычу
Отплату стребовал Киян…
Имущество расхватала злая родня. Куда податься малютке, где заступы искать?
Мой дальний дядя взял наследство,
К нему был милостив закон.
А я в тот день простился с детством,
Из дому выставленный вон.
С тех пор темны мои дороги
И крошки хлеба нет во рту.
Над нами царь, на небе – Боги,
Но кто пригреет сироту?
Глиняный пузырь в руках Сойки плакал и горько смеялся на весь исад. Притих огонь, гудевший в печи. Смолкли вечные капельники, повременили ронять сырость и талое крошево.
Былым друзьям отшибло память:
Я был своим, а стал ничей.
Глядят незрячими глазами,
Моих не слушают речей,
Лишь отворачивают лица –
Мол, знать не знали отродясь! –
Чужим злосчастьем заразиться
Превыше совести боясь.
На самом деле рыбаки своих в беде не бросают, но на то песня, чтобы преувеличить, остерегая от зла. Сиротка чахнул и мёрз на пороге, через который ему больше не было ходу.
Скорей бы ночью непогожей
Из тьмы Кияна выплыл чёлн!
Ветрила серую рогожу
Тотчас примечу среди волн.
Ко мне отец протянет руки,
А мать направит бег челна,
И берег, поймище разлуки,
Навеки скроет пелена…
Эрелис молча слушал. Сойко, подхваченный внезапным наитием, неуловимо поменял голосницу. Обездоленное дитя выпрямилось, проламывая над собой своды. Начало восхождение к великой судьбе.
…Слова досочинили позже, но кое-кто утверждал, будто они прозвучали там и тогда…
Царь не носит с собой денег, ему нет нужды в серебре. Эрелис покосился через плечо. Ознобиша, с его неловкой правой рукой, убоялся промешкать с завязками, протянул Эрелису весь кошель, ну а тот подавно не стал отсчитывать мелочь. Бросил бархатный мешочек на колени слепцу.
Прошуршали шаги. Ощущение чего-то огромного, склонившегося к Сойке, растаяло, отдалилось.
