Покаянные головы
Хорошо слаженный деревянный дом стоит звонкий и голосистый. Приложи к стене звучащие гусли – и он запоёт весь, отзовётся каждым своим бревном, стропилиной, половицей…
Оттого резкий двойной удар в стену смотровой башенки раздался гулко и слышно. Так, что на пороге боярской ложницы вздрогнул нечаянный наследник Кайденов, и с ним первый сокольник.
– Что там, Югвейн?..
– Не знаю. Так стрела бьёт… стрелы.
Воган судорожно вцепился в волчий ковёр, глаза стали большими и круглыми:
– На приступ идут?..
Югвейн поспешил его успокоить:
– Мыслю, грамотку перекинули. Вставай, сын Кайдена, вздевай красный кафтан. Пора ответ отвечать, ряд рядить с Неуступом, уговор уговаривать.
Старого боярина всегда одевали двое уборных слуг. Молодой, нравный Вейлин холопами гнушался, а Вогана комнатная челядь признавать не спешила. Безлюдно стало в покоях, дурной знак. Так разбегаются от обречённых. «Вернётесь ещё. Ужо вам…» Югвейн бодро поднялся, поставил на ноги обмякшего хозяина. У самого вздрагивали поджилки, но отроку он этого не покажет. Воган схватил его за руку:
– Ты куда? Не ходи…
– Надо, боярин. Грамотку приму и вернусь.
Если слух не обманывал, мизинные сокольники уже вышли на боевой ход, поднялись к башне. Колупали дерево тесаком, глухо бранили крепко всевшие железки. Боялись новых стрел, трепетали изломать долетевшие, всматривались в пелену снега. Голоса звучали испуганно.
Когда Югвейн вышел на пятерь, ловцы толпились во дворике. Они что-то рассматривали. Заслышав шаги первого сокольника – подняли головы. Югвейн увидел пятна лиц, неживые и бескровные в зелёном свечении. Снедаемый тревогой, он испытал чувство падения. Невесомой и погибельной лёгкости, как на тропе с перевала, когда стрелы били о камни.
Люди, стоявшие внизу, все были чужими.
Те, кому он мог доверять, на кого мог опереться, остались с молодым Вейлином под Громовым Седлом. На него смотрели дети предавших царевича Гайдияра. Младшая родня варнаков Пропадихи, прибившихся к былым врагам. Хищная стая, чуткая на добычу и на опасность.
В голове тоненько зазвенело, под ногой дрогнула утлая жёрдочка сквозь пустоту. Югвейн придал голосу спокойную властность:
– Грамотку мне сюда.
– Нету грамотки, – ответил медленный голос. – Только стрелы нагие.
Югвейн увидел два древка. Одно простое, другое с боярским красным пером. Два железка в чёрной ржавчине крови. Воган зря возится с пуговками, застёгивая парчовый кафтан. Не будет важных поклонов, не будет ряда и уговора. Только сдача на милость. И помилует Сеггар не всех.
Седмицу назад молодые кайденичи едва не дрались за право пойти с Вейлином на перевал. Ныне везение показывало изнанку. Искавшие добычи и славы затравленно озирались, щерили зубы. Сидевшие дома смотрели повеселей, на что-то надеялись.
Югвейн спросил:
– Что за воротами?
– Стоят, – сказали ему. – Ждут.
– Кто, много ли?
– Неуступ в силах. Чувары с теми… недобитками. Дикомыты ещё.
По двору залетал ветерок. Правобережники были худшей из казней. С Сеггаром хоть говорить можно, а эти ж дикари. Людской речи не разумеют, обхождением воинским не горазды. Всех доберут, кто избегнет Неуступова косаря. И будут плясать, размахивая чёрными ножами, узоры на рожах тёплой кровью малюя…
– Чего ждут-то?
– Голов наших повинных.
– Ещё постоят да к стенам приступят.
– А у нас про них луки снаряжены! – кукарекнул молодой, храбрый не по уму.
Его нагнули подзатыльником, озлобленно сбили наземь. Югвейн понял: надо что-то быстро сказать, сделать, осёдлывая бурун, крутившийся во дворе.
Не успел.
Сзади, дёргая последнюю пуговку, явил себя Воган. Ох как не вовремя! Старый Гволкхмэй одним словом взнуздал бы лихих молодцов. Вейлин сорвал бы голос, навязывая свою волю. Воган был научен только просить. Не веяло от него ни властью, ни силой. Ему досталось лишь имя. Да и то…
Могло выручить.
Могло сгубить.
Гадать некогда, мгновение требовало дел.
– Справу убитого витязя мне сюда, – начал распоряжаться Югвейн. – Ты! Голову в платы узорочные закутаешь, на щит боярский возложишь. Ты! Отворяй сундуки, неси знамя, чтобы…
Сокольники не сдвинулись с места. Когда стоишь пятками на углях, ничто не указ. Ни привычка повиноваться, ни честь господина.
– Неуступ месть мстить припожаловал.
– Златом-серебром кланяться без толку, не возьмёт.
Югвейн едва узнавал знакомые голоса, вместо людей говорили гогоны, смотревшие из дверных щелей по кругу. Мёртвые лошади, волки и росомахи. Набитые кречеты в великих уборах.
– Зачинщиков головами выдать.
– Э! Перстом-то не тычь!
– Кайдены нами владели.
– Их вина вольная, наша невольная.
– Повинных голов хотят? Будут им повинные головы…
– Кайдена выдадим! За него нам простится!
– Имай сына чернавкина, проклятого семени отпрыска!
– Умел за высоким столом без правды сидеть, умей и за всех по правде ответить!
– Не сидел я за высоким столом, – попятился Воган. – Не сидел!
При поясе болтался кинжальчик, руки что-то искали у парчового ворота. Югвейн шагнул на ступеньку, плечом прикрывая юнца. Не присоветовал убежать, затвориться в опочивальне… без толку, только муки продлять. Улыбнулся через плечо:
– Твой род хорошо кормил моих предков, славный Кайден.
Всё однажды случается в последний раз. Последний скрип двери, последняя боль, последний взгляд. Одна жизнь кончается нагло, врасплох, от шальной стрелы, от припадка, от лютой невстречи. Другая – с оттягом и переплясами, глаза в глаза со смерётушкой. Югвейн жил последние мгновения и отчётливо понимал это.
Бегство с Громового Седла, приправленное давним соромом Пропадихи, наконец-то перестало жечь душу.
Югвейн вручил себя Владычице и подумал, что одного-двух из этих чужих он точно положит прежде, чем положат его.
Облак позже клялся, будто слышал крики и шум, донёсшиеся из крепости… Может, вправду слышал, у гусляров уши не как у прочих людей.
Ожидание не затянулось…
Спустя малое время заскрипели, отворяясь, ворота.
Крепость сдавалась.
Гуляй и иные, кто был настолько же зорок, сразу стали плеваться.
Храбрые сокольники выпустили вперёд баб.
Знать, слишком жутко было выходить безоружными, уповая на скудное милосердие Неуступа. Вот только ждать, пока он железным кулаком стукнет в ворота, было ещё страшней.
Ильгра зло зашипела, убирая топорики. Эх, не судьба!
Молодые чернавки, зарёванные, от ужаса нетвёрдые на ногах, с низкими поклонами поднесли Сеггару два больших блюда. Оба накрытые узорчатыми завесами, впопыхах сорванными со стен пиршественной палаты.
На первом под расшитой тканью бугрились три холмика.
На втором – только один.
Сеггар понял, вздохнул, кивнул Хонке: вскрывай.
При виде склонённого копья у чернавок вовсе подломились колени, но длинное железко лишь сдёрнуло первое покрывало.
Так и есть! На резном донце лежали три головы. Самого боярина, его начального сокольника и младшего сына. Голову старика Гволкхмэя ссекли с мёртвого тела. Вогана с Югвейном обезглавили только что, по блюду растекалась тёплая кровь. Судя по глубокой ране на лбу, Югвейн отбивался. Лицо Вогана застыло в детской обиде. По верхней губе пролегла зелёная струйка.
Сеггар не стал ничего говорить, но ко второму блюду подошёл сам. Выволок Орлиный Клюв и поздравствовал, лязгнув в нагрудный панцирь огнивом. Царские и калашники у него за спиной обнажили клинки, трижды ударили по щитам – гулко, скорбно. Сеггар снял кованые рукавицы и шлем. Бережно, обеими руками поднял роскошную полсть.
Смешко был изуродован, но ещё узнаваем.
Рядом на блюде лежало украденное у мёртвого. Воинский пояс, тяжёлый от серебряных блях. Ножны, обломки лука, колчан.
Сеггар опустил покрывало. Витязи приняли блюдо.
– Баб в сторону.
Голос Неуступа звучал как из-под земли, скрежеща задавленной яростью. Чернавок сдуло. Кайденова чадь влипла друг в дружку, беспомощная против вражеской рати. Да что рать! После битвы у перевала от одного Сеггара впору всей сарынью бежать…
– Сказывал я вам, что́ будет, коли ещё на разбое поймаю?
Здесь были помнившие Пропадиху. Кто не помнил сам, тем рассказывали отцы.
Кайденичи стали оседать наземь. Сперва кто-то один, потом обвалом, и вот уже все, подвывая, стукали лбами в неподатливый снег.
Гарко смотрел на великого воеводу. Впитывал повадку и власть.
– Сокольничьи кафтаны долой.
Боярские люди задёргались, спеша, срывая петлицы. Жалованная ловецкая справа кровяными пятнами падала в снег.
– Прочь с глаз.
Вот так. Полураздетыми, в том, что на плечах задержалось. Без оружия. Без припаса. За кряж, за окоёмы бедовников, надёжно оградившие Уркарах… А далеко отбежишь? А как повезёт.
Пустынно безлюдное дикоземье, но не безжизненно. Всюду глаза, всюду чуткие уши, внимательные носы. Каркнет ворон, расскажет лисе, та шепнёт волку и росомахе.
О людях, бредущих через снега. О том, что они шаг от шага слабеют. Ещё полдня или день – и станут просто едой.
Это все понимали.
Сеггар сплюнул сквозь зубы.
– Прочь, не то руки́ не сдержу…
И они бегом потекли прочь, потому что у живых есть какая-никакая надежда, а у мёртвых нет и её.
