Ойдригов Опин
Кружало «Зелёный пыж» жило под топором. В городе всё настойчивей поговаривали о скором сносе питейного дома, застившего красносмотрительный вид с дворцового гульбища.
– Что делается, желанные! Родного дома лишают…
– Куда пойдём горе размыкивать?
– В других местах люди гордые за столами сидят.
– Там нас, сирых, взашей с порога.
– Не журись, шаверень! Не так лют луканька, как малюют его!
– Правду, что ли, Вяжихвостка врала? Черёдным старшинам подарочки поднесли, чтоб слом отложили?
– Тише! Про нас болтай, а о расправе помалкивай!
– А я что, я тихо спрашиваю, ведь врала?
– Как уж старцы приговорят, так и станется.
– Веселей, люди голые! Зря ли наш притон прозывается? В одном месте пыж затопчут, в другом каменья раздвинет!
– Вона Верешко Малютич пожаловал. У них в «Баране» преподобные плотники ушицей нёбо ласкают. Скажи нам, сынок!
– Про что сказать, дядя?..
– Про то, отколе родителя на плечах скоро будешь таскать.
И засмеялись всей лавкой. Любят мочеморды красное слово. А вот о чужой сыновней гордости могут и не подумать. Небось не своя!
Верешко аж зубы сжал от обиды. О себе от старших выслушивай да благодари за науку, но об отике? «В лета войду… всем покажу…» Верешко молча дёрнул дверь.
– Экий дулеб! – полетело в спину.
– Не выучил Малюта прутиком, вразумят кнутиком…
В тёмных сенях приходилось ступать бережно, перешагивая раскинутые тела, вонючие лужи. Избяную дверь Верешко открывал почти с облегчением. Мутный свет жирников ударил в глаза, являя за столами скопища неразличимых теней. Прежде Малюта выделялся статью, добротным кафтаном… минуло времечко.
– Слышь-ка! – Бражники взялись расталкивать своего товарища, уже грузнувшего на стол головой. – Сынок прибежал!
– Идёт срамить-ругать, домой звать…
– Тележка, чтоб везти, на улице дожидается!
Кого хотели поддеть, родителя или сына? Поди знай. Бывший валяльщик услыхал, оскорбился.
– Я вас!.. – Тяжкая ручища прошлась по столу, сметая щербатые чары, остатки убогой закуски. – А ты! Чресл моих высевок! К отцу подойди!
Куда денешься. Верешко подошёл. Которым словом теперь домой улещать, чтобы хоть при всех не побил?.. Малюта новым взмахом опрокинул кого-то со скамьи, расчистил место:
– Сядь, сын речистый!
– Зачем, отик?
– Сядь, сказано! – (Пришлось сесть.) – Налейте ему!
Под общий хохот Верешку сунули кружку. Пахнуло тиной, плесенью, ещё чем-то неподобным. В мутной жидкости отразились завтрашние сын с отцом, беспечно спускающие дом, двор, ухожи…
– Пей!
Верешко сделал глоток. Вкус был – как будто страшное завтра уже взошло на порог.
– До дна пей! – Малюта подхватил кружку под донышко, силой стал вливать сыну в рот.
Тот рыпнулся, но сзади весело схватили за локти:
– Пей, пей!
Полкружки вылилось на одежду. Другую половину Верешко, давясь, проглотил. Закашлялся. Малюта шарахнул меж лопаток ладонью:
– Вот… теперь вижу, сын у м-меня! Есть с кем р-рассуждать… – И дохнул горлодёром. – Что, сладко?
Верешко отчаянно кашлял.
– Горько, мочи нет, – выдавил он чужим голосом.
Малюта тряхнул его за плечо:
– А ты думал, я, за тебя страдая, мёд царский здесь пью?..
Кругом снова захохотали. Шуточка звучала в кружале далеко не впервые. Верешко не мог отдышаться. Пыжовское пойло было редкостной дрянью, ценимой, однако, за крепость, за свойство мгновенно разбегаться по жилам, похищать из серого мира под солнце сбывшихся грёз. У Верешка поплыло и закачалось перед глазами, как после ночи без сна.
– Ладно, – смилостивился Малюта. – П-шли… скиснешь ещё… Не своей волей вас, други в-верные, покидаю!..
Верешко вылез из-за стола, успев подивиться, что ноги ещё служили. Привычно, как водонос тяжёлый жбан, подпёр шатнувшегося отца. Нашёл взглядом дверь, она ускользала, не хотела вон выпускать…
Чистый влажный воздух был животворным. Поперёк Ржавой ползли клочья тумана, или это глаза шутки шутили?.. Против кружала Верешко увидел стоящего Мглу. Моргнул… Кощей не рассеялся. Штаны мокрые по колено, за спиной – бурые стебли, связанные верёвкой. С кощеем увивалась чёрная девка, как бишь её? Ракита. Правильно, чернавке только с невольником и водиться. За руки не держались, но Ракита казалась котёнком, пригревшимся у печи, а Мгла мялся с ноги на ногу, будто приплясывал. Вот это уже точно причудилось. Верешко снова моргнул.
– Слышь, девка! – прозвучало из-под стены. – С кощеем загуляешь, кто после замуж возьмёт?
Ракита схватилась за щёки, порскнула в переулок, была такова. Следом скользнула чёрная тень, похожая на собачью, но Верешко толком не разобрал.
– Таким под Кошачий мост…
– Я те! Неча добрую девку злословить!
У каменной лавки затеялась возня, долетел кулачный шлепок.
– Девки все добрые… отколь злые жёны берутся?
– Кто сирое дитя хулит, у своих долю крадёт!
Малюта громко захохотал, ему было смешно.
Кощей заспешил к ним, приседая и кланяясь страха ради хозяйского.
– Видали? Р-раб! – похвастал Малюта. – Мой! Сказал – куплю! И к-купил!
– Я тебе велел сюда приходить? – нахмурился Верешко. Диво, язык всё выговорил твёрдо.
– Добрый… хозяин, – беспомощно шелестел Мгла. – Этот раб… за кугой… ты позволил…
Лёгкая связка топорщилась над левым плечом.
– Если в доме не прибрался и двора не подмёл, как есть изломаю! – грозно предупредил Верешко.
Малюта опять засмеялся:
– Вот уж-жо… продам неслуха… месяц буду всё круж-жало поить…
Верешко привычно повёл никнущего Малюту по Ржавой. Ближний мостик, Щучий, Дырявый… Знакомая улица была чужой, дома прятались, менялись местами. Раб со своей добычей ковылял следом. Белёсые волны тумана вскипали над воргами, вихрились, отмечая невидимое движение. Верешко задумался, идти дальше наудалую вдоль берега или свернуть через более людную, освещённую Клешебойку. Охти! Попасть на глаза знакомым черёдникам, зажиточным рыбацким старшинам?.. Радибору с молодым Радиборовичем, неси их нелёгкая стороной…
Где-то далеко тоскливо и жутко завыла собака.
– Добрый хозяин… – наплыл сзади шуршащий шёпот кощея. – Если этому рабу… позволено будет… сверни, кормилец… боязно…
Лучше б молчал! Коварное пиво подменило обычную бережь злой лихостью. Верешко уязвлённо выпрямился, поддёрнув клонящегося Малюту:
– Свернуть велишь? А вот!..
И свернул. Только не на Клешебойку, а вправо. Туда, где туман вылизывал гладкие плиты Ойдригова Опи́на.
Ойдриг Воин был взыскан от андархских Богов зорким глазом на пользу и красоту. Остальное, потребное для великого зодчества, сам взял на щит, присвоил мечом. Согнал в Шегардай половину пленённого Левобережья, взялся приказывать. Быть мостам! – и с острова на остров зашагали мосты. Быть стене! – и встала стена. Горды были замыслы Ойдрига, в одну жизнь не вместились, но что успел, то успел. Поставив дворец, надумал украсить противную сторону Воркуна сплошным каменным ходом.
Для треб Морскому Хозяину.
Для шествий и потех в сословные праздники.
Для любования Торжным островом, вечной площадью и дворцом…
Неблагодарный народишко всё перетолковал, переврал. По мнению горожан, Воин строил подобие Фойрега ради жены, увезённой в северную глухомань. Пусть, мол, зрит набережную с цепочкой огней, как в столице!
При царственноравном ход не был достроен, потомками же вовсе оставлен, за что и получил назвище: Ойдригов Опин. Ещё болтали, будто именно здесь полководец пал совсем не по-воински, оскользнувшись на слишком гладкой плите.
Его до сих пор встречали на берегу, оружного, грозного, молчаливого. Невесомо шагающего то по камню, то по воде…
В сырых потёмках пустынный ход, оглашаемый гулом волн да отзвуками храмовых труб, был тропой в иномирье. Одно добро, в ожидании Эрелиса здесь взялись проверять светочи. Горели они через три на четвёртый, мерцая, будто звёзды сквозь марево. Узоров не вышивать, но хоть не запнёшься, как Ойдриг.
Дурная смелость, настоянная на тине и плесени, понукала вперёд. «А, будь что будет! Кого здесь злодеям подстерегать?»
Кощей не лез больше с советами, тянулся позади, как надлежит почтительному слуге. Верешко временами слышал его шаги, чаще не слышал.
Ойдриговы строители работали на века. Мостовая была прочна, светочи стояли красиво и гордо, в плавных расширениях хода. Огненные птицы били крыльями в кованых клетках, под железными кровельками: ливень-косохлёст не достанет, лютый вихорь умается задувать…
Когда только что пройденная жар-птица вдруг сникла, Верешко успел без испуга подумать: «Вот завтра кормщикам скажу…»
…И непонятная сила ринула его к внешнему облокотнику, за каменное подножье ближнего, незажжённого светоча.
Малюта хохотал, съезжая на мостовую. Промелькнула личина, застывшая в глумливом оскале.
Обизорники!
В скулу влетела кувалда. Хотели ошеломить, немного промазали. Падая, Верешко распахнул рот для бесполезного крика. Пинок приспел раньше, смял нутро, насовсем отвадил дышать.
«Снедный хабарик затопчут, – крутились рваные мысли. – Отца осрамят… как Вязилу… не дам…»
Сколько их нападало, он так и не понял. Трое? Четверо?..
Слишком много, чтобы отбиться.
Перед глазами металось, плавало, гасло. Страха не было. Страх живёт, пока ждёшь и гадаешь.
Он пытался ударить, схватить, обизорники смеялись и охаживали его как хотели.
Тяжёлыми палками, да с разгону.
Искры из глаз! Ещё и ещё!..
Потом что-то случилось.
Рядом вдруг завопили, надсадно, смертно, будто с человека шкуру заживо драли. Обизорники тотчас отпрянули. Глухо шмякнуло в живое тело увесистое дубьё. Долетел испуганный возглас. Не Ойдриг ли предстал из тумана, замахиваясь страшным мечом?.. Шорох убегающих ног…
И всё.
И – ни души.
Вот так быстро.
Действительно всё.
Звенела рядом вода. Храпел Малюта, вольготно раскинувшись на мостовой. Верешко полз в сторону, воздуха не было, из глаз текли слёзы. Сразу встать не удалось, он приподнялся на локтях, шаря в поисках узелка со съестным… услышал всхлипывание раба. Мгла скулил в десятке шагов, потрёпанный, жалкий, в разорванной гуньке. Горевал над смятой кугой.
Верешко хотел позвать его, закашлялся, слабо махнул рукой. Кощей подоспел на четвереньках. Подал отлетевший узелок с хабариком:
– Добрый… хозяин…
– Где… был? – прохрипел Верешко.
Хотя что взять с невольника, тем паче с калеки… Дурнота свалила обратно на мостовую. Пыжовская брага требовала лужёного брюха. Совсем не такого, как у Верешка.
Потом они вместе поднимали Малюту, закидывали на себя его руки. Раб левую, Верешко правую. Сын валяльщика всё хотел спросить, видел ли Мгла, кто спугнул обизорников, но так и не собрался.
