Гонец из Уркараха
Царская дружина шла на юг. Шла не самым коротким, не самым быстрым путём. Забирала прочь от побережья, к востоку, где на путях стояли кружала, манили дорожных людей тёплые зеленцы.
Геррику, сегдинскому торговану, пришлось покупать у кощеев сани и оботуров, иначе не увезти было добычу, доставшуюся дружине. Это Лишень-Раз не вверялся купцам, возил всё нажитое с собой. Оттого своих сирот по миру и пустил. Сеггар за что-то сразу взял деньгами, что-то отложил на потом. Геррик цокал языком, перебирая старинные ткани, до которых особенно охоч был Ялмак. С таким красным товаром не по деревенским купилищам – в самый Выскирег отправиться порно! Золотую парчу боярам на охабни, нежные оксамиты царевнам на душегреи…
Сеггару было главней, что купец перво-наперво послал домой скорохода. Наказал сыну Кайтару мчать в Твёржу на самой резвой упряжке с вестями о Незамайкиной славе.
«Хлопот тебе через меня, – смутился молодой витязь. – К ним Рыжик полетел уже, донесёт…»
Не в пример Крагуяру, маявшемуся с завязанными глазами, Незамайка уже вставал. И в Сегду ехать отлёживаться не хотел ни в какую. Смирил упрямца лишь прямой приказ Неуступа. Геррик потрепал неразумного по жарым вихрам, как всегда заплетённым в дикомытские косы.
«А мамке твоей нещечко поцеловать, кое ты саморучно для неё в мешок положил? Повесть послушать, да не ту, что малец от Рыжика натолмачит, а истую, что Кайтар по писаному с твоего слова прочтёт?»
«Ты мне, – встревожился молодой витязь, – самому сперва дай прочесть! А то распишешь страстей! Мать умом тронется, а Гарко выручать меня побежит…»
«Что, грамоте разумеешь?»
Геррик звал Незамайку домашним именем: Светел. И ничего не знал о царском клейме.
Теперь сеггаровичи не торопясь шли на юг, с убылью, с прибылью, только было вновь скучновато без гусляра.
«Я гусли новые слажу», – твёрдо пообещал Незамайка.
Гуляй хмуро посоветовал:
«Лучше у делателя прикупи. Не то снова будут гнусить, шпенёчки струнами выворачивать!»
Незамайка смолчал. Не лицо молодому с первым витязем спорить. Лишь зыркнул медовыми глазищами исподлобья. В лепёшку расшибётся, а к делателю на поклон не пойдёт!
Гуляй расхохотался, чуть не огрел его по плечу, вовремя удержал руку. Незамайке больно было говорить, не то что смеяться.
Теперь Светел-Незамайка-Аодх был далеко. Отодвинулся за тридесятый закрой. Отступил в минувшее с речным устьем, кораблями, битвой у Сечи. Ещё будет встреча, но не сегодня. Не завтра.
Царская шла на юг.
Места кругом были не то чтобы знакомые, но кто умеет в земные начертания вникать – не заплутает. Одолев дикоземье, ныне к вечеру воевода рассчитывал достичь первого зеленца.
День продержался хороший, тихий, не слишком морозный. Такие теперь назывались вёдреными. Впереди горбился изволок, тучи стояли розово-жёлтые. Они медленно разверзались пещерами, являли зыбкие крепости, смыкались завесами бессчётных слоёв. Свет, разлитый в воздухе, понемногу обретал прозрачную красноту.
У начала подъёма Ильгра догнала вождя. Шли легко, на беговых лыжах. Скользили камысами по крепкому насту. Несли тёплые хари сдвинутыми на шапки.
– Дымом пахнет, – отмахивая кайком, сообщила стяговница. И вдруг спросила: – Не заскучаешь ли, Неуступ?
– О чём мне скучать? – проворчал Сеггар. На самом деле он отлично понял её. Привык за двадцать годов: она не только дым первой чуяла. Угадывала тревогу, в которой сам сознаваться не хотел.
– О вольной волюшке, говорю, сердечко не заболит? Ночёвки по-куропаточьи, па́деры на бедовниках сниться не ввадятся?
Сеггар невнятно буркнул в ответ:
– Мало ли что мне снилось, когда я море покинул.
Ильгра добавила:
– Здесь, в чистом поле, всяк сам себя хвалит. В ком угодье, тот воинам и отец. А при птенчике нашем теперь всё красные бояре с царственноравными. Пира, слыхать, не начнут, пока меж собой не сочтутся, кому выше сидеть. Кто, спросят, таков? Что на золотом пороге забыл?
Сеггар вконец помрачнел:
– Не сама ли птенчику орлиные крылья холила…
– Холить холила, а и на орла ловчая сеть выплетена.
Запах жилья сделался ощутимей. В животах забурчало: невдалеке дымила коптильня.
– Моё дело – меч ему к ногам положить, – сказал Сеггар. – Ступай, знамя выпусти. Чтобы видели: не шатуны какие пожаловали.
Ильгра, кивнув, приотстала, склонилась над санками.
На гребне взлобка дружина остановилась. Зеленец клубился внизу, суля тёплый ночлег, свежую еду, а если повезёт, то и нечаянную радость объятий. Паоблако, прятавшее избы, тоже казалось розовым, уютным, манящим.
Трубить в рог, извещая о себе, оказалось не обязательно. Внизу двигались люди. Дюжина лыжников, обращённых расстоянием в чёрных жучков, плотным роем бежала прочь от жилья. Ещё одна мошка неслась впереди, держа выпередку в сотню шагов.
За беглецом катились деревенские псы. Хватать не хватали – не было привычки, – но к штанам примеривались, отставая, только если парень сворачивал на рыхлый уброд.
Какое-то время царские следили, не вмешиваясь.
– Поймают, – приговорил Гуляй.
– Полверсты, и сомнут, – прищурился молодой Хонка.
– Не иначе, холопишко провинился, – рассудили вчерашние кощеи. – Гузно от батогов унесть норовит.
– Сдастся. О пощаде восплачет.
– Если избы не жёг, оботуров не уводил…
Между тем беглец, кажется, заметил чужих людей на холме. И в отчаянии потянул к ним, отколь силы взялись. Крапинка росла, понемногу становясь человечком.
– Ишь летит, – одобрила Ильгра. – Храбрый мальчонка.
– Храбрость чуда не сотворит, когда в брюхе седмицу пусто.
– Жаль будет, если изловят.
– Наше дело сторона, – решил Гуляй.
И первым двинулся за Сеггаром, начавшим спускаться навстречу.
Беглец терял силы, но сдаться погоне, когда уже помстилось спасение, было слишком обидно. Загнанный парнишка всё наддавал. Вычерпал себя досуха – но всё же одолел оставшийся перестрел, на исступлённом упрямстве вкатился под ноги сеггаровичам. Хонка с отроками склонился над упавшим. Беглец пытался говорить, но дыхание рвало лёгкие, кипело в гортани. А когда всё же выдавил разумное слово, говор оказался до того непривычным, что Хонка навскидку и не разобрал ничего.
Погоня, растерявшая охотничий пыл, приблизилась не без опаски. Ражие, работящие парни, сила деревни. Во главе – бородач с повадкой и статью стеношного разбивалы, суровый и злой.
– Вы, добрые люди, за делом к нам в круговеньку или без дела?
– И тебе мир по дороге, детинушка, – кивнул Сеггар. – Нетрудно ответить. Люди мы перехожие. Думали у вас задержаться, копчёного шокура купить.
– Как звать-величать вас прикажете, молодцы дорожные?
– И этого не таим. От людей прозываемся мы Царской дружиной, добрым путникам заступой, злых татей осрамителями.
Сказал и понял по лицам: этих одним именем не проймёшь. Не Марнавины повольники, сбежавшие от знакомого клича. В здешнем заглушье воителей знали понаслышке, а люди, известно, чего только не наврут.
– Тогда мы поладим с тобой, воевода, – расправил плечи вожак. – Вон он, злой тать, под твоими чуночками от правого наказания прячется. А у нас вера строгая – крадунам не спускаем!
Сеггар кивнул:
– Радостно слышать, что не перевёлся в Андархайне закон… – И глянул через плечо. – Мальчишку сюда.
Бородач шагнул вперёд с предвкушением. Беглеца, начавшего было воскресать, вновь перестали держать ноги. Ильгра поставила его перед воеводой, держа вроде ласково, но поди ворохнись.
Сеггар разглядывал мокрое, безусое, с запавшими щеками лицо. Лет четырнадцать, не больше. Добрый кожух, самострел за спиной, нож у пояса… И лыжи. Непривычного дела, но уж не хуже тех, в которые Светел всю дружину обул.
– Ныне твой ответ, отроча. Вправду винен или клеплют облыжно?
Паренёк опустил глаза, светлой зелени, как старинные камни:
– Крив, а́тто…
Говорок вправду был из тридесятого царства. На лице Сеггара, малоподвижном от шрамов, брови поползли вверх. Парень употребил древнее и страшное слово, коим некогда обрекали на смерть.
– Что же ты украсть посягал?
– Патку дымлену…
– Утку хотел стащить! – загомонила погоня. – Сам кается!
Сеггар покачал головой:
– Прежде, я слыхал, у иных лохмотья с плеч падали и брюхо к спине липло, а всё равно чужого не брали. Ты на одни свои ирты десять уток вместе с коптильней выменять мог да ещё простые голицы взять, чтоб дальше идти. Почто совесть забыл?
У юнца тёмные волосы на глазах прихватывал мороз. Он ответил с обречённым упрямством:
– На гольицы, койи овде радят… до Уста вборзе не дотечёшь… За то греху осудился.
– Обобрать норовит, да ещё наши лыжи охаивает! – возмутились местничи. – Отступись, воевода! А тебе, тать, мы жердь в рукава проденем да обратно в лес выпустим… на голицах!
Сеггар продолжал терпеливо допытываться:
– Тебе, малец, в Устье каким мёдом намазано?
– Миедом?..
– Чего, спрашиваю, у пристани искать собирался?
– Своим льудям спасенья…
Андархайна велика, по глухим украинам чуть не каждая деревня чтит себя особенным племенем. Правиться несчастьем родни – самое последнее дело, но Сеггара воинская жизнь учила слишком жестоко.
– Такое слово стоит присяги, – выговорил он тяжело, медлительно, грозно. Протянул руку: – Меч мне!
Хонка раздёрнул шнуры на санной поклаже, в ладонь воеводе легла холодная рукоять. Сеггар приказал беглецу:
– Целуй меч, что не врёшь!
Орлиный Клюв, длинный, тяжёлый, со злым зубцом на лезвии, вгонял в оторопь. Ни изящества, ни красы, ни прикрасы, лишь грубая и страшная мощь. Сейчас клинок был чист, не считая разводов застывшего сала… но кровь, испитая за годы, витала тёмным туманом. Такие мечи живут собственной жизнью, угрюмой, немногословной. Несут в себе разум и неподкупную правду.
Парнишка не усомнился ни на мгновение. Сотворил Божий знак, выплетя перед грудью звезду о шести лепестках. Пал на колени, решительно поцеловал жестокую сталь:
– Да убийе меня мач праведан, да сердце растне, десну руку, йезык, лаж родивше…
Преследователи недовольно переминались.
– Недосуг нам, дядя, ждать на морозе.
– Злого татя нам выдай – и хочешь, в гости сворачивай, хочешь, своей дорогой иди!
– А не выдадим? – Ильгра блестела глазами, чуть не облизываясь в предвкушении схватки.
– Девка, – удивились деревенские.
Сеггар ответил весомо:
– Присягу на мече видели? Этот малец мне вверил свою жизнь, смерть и честь. А я от тех, кто мне вверился, так просто не отступаю. Путь вам дорожка, добрые люди. Не вы эту заботу дальше несёте.
Бородатый вожак из румяного стал медным. Его шаечка привыкла держать в круговеньке расправу. Вот этими плечами подпирала власть большака, волю мирского веча. И себя славила, вестимо. То на кулачном Кругу, то на беседах досветных. А уж здесь, в трёх шагах от околицы, воистину была в своём праве. И вот какие-то захожни норовили пустить её право куржой по ветру! Забирали воришку, точно котёнка у неразумных детей. Мыслимо ли стерпеть?
– Весело тебе, воевода, во главе дружины да с таким-то мечом против наших топориков и дубья, – сквозь зубы проскрипел коновод. – Глянуть бы, чего сто́ишь один на один да на святых кулаках…
Сеггар ответил медлительно:
– Отчего ж. Можно и такое устроить…
– А девку в собачник сведём, в сучий кут! – не слушая, хохотнул ещё голос.
– И это можно, – улыбнулась Ильгра.
Улыбка была – бежать без оглядки, покуда живые, но местничи не увидели. Засмотрелись, как Сеггар прятал в ножны косарь. Куда делось всё благодушие! Самое простое движение вышло исполненным пугающей силы. Впору опамятоваться, с поклонами на хлеб-соль дружину позвать. Коновод оказался самолюбив и храбр превыше ума. Не дрогнул, не отступил.
– Много чести дурню от твоей десницы ум брать, – сказал суровый Гуляй. – Позволь, батюшка-воевода! – И добавил потише: – У Сечи моя стрела юнца не спасла. Пусть другого хоть кулак оградит.
Сеггар неторопливо кивнул.
– Да ты хромец, дядя! – закричали дружинному поединщику.
– В бою небось на санках посиживаешь, пока иные вна́грудь стоят?
Они-то знали совершенно точно, что витязи живут для геройства и славы, а лук, бьющий издали, – оружие не геройское.
У Гуляя после долгого перегона давала себя знать больная нога. И не было рядом Незамайки, умевшего отзывать боль. Кротости нрава Гуляю это не прибавляло. Он сказал:
– А ты мне поцелуй, где болит, глядишь, выправлюсь.
Скинул кожух, шапку, верхнюю шерстяную рубаху, оставшись в портяной тельнице. Засучил рукава. Открылись ручищи, прочные в запястьях, волосатые, играющие железными гвоздями мышц. Гуляй уступал коноводу с полголовы. И старше был, да кабы не вдвое. Но из молодых его лук влёгкую натягивал один Незамайка, остальные кряхтели.
– Вторую ногу убережёшь?
Местнич притопывал, выламывался по обычаю стеношников, смеялся. Ему ответила Ильгра:
– Ты хроменького поди сбей. Тогда я, может, выйду честь оказать.
Коновод и витязь сошлись сразу, без задоренья, ломанья, иных предисловий. Чай, не на Кругу, не Божью потеху деять собрались.
Первый кулак вожака, разогнанный всей опа́шью руки, гирей полетел Гуляю в грудь. Тот не стал даже заслоняться. Лишь чуть повернулся, принимая удар вскользь. Презрительно скривился: это так у вас бьют?.. Комарик пролетел, крылышком зацепил! И чем ждать, пока местнич наново размахнётся, – спустил с цепи боль, не выплеснутую у Сечи. Остолбушил за́вертью жестоких, непонятных ударов. Вносил кулаком, добавлял локтем, запечатывал коленом. Когда отсягнул – супротивник медленно пятился, собирая разъехавшиеся глаза.
Деревенские подголоски не успели подбодрить вожака. Молчали, пришибленные. Сомнений в том, чья взяла, ни у кого не было.
Гуляй резко выдохнул, осведомился:
– Удоволен?
– Харр-га! – отозвалась дружина.
Коновод взревел, бросился.
Гуляй его бить не стал. Взял за шиворот, принудил себя обежать, отправил к своим. Те, не снявшие лыж, стояли тесной толпой. Коновод в них влетел, как попало разя пудовыми кулаками.
– Ещё с кем, – спросил Гуляй, – ласково побеседовать?
Один заворчал, выпутываясь из кучи-малы:
– Ну тебя, дядя, дурной ты, ни за что зашибить хочешь. Ступай себе, а мы уж домой.
Дружина повернула мимо зеленца, не дожидаясь, пока прибитые уберутся. Спасённый воришка порывался подсоблять с саночками, не знал, на кого смотреть. На хромца? На воеводу? На девушку с белой косой, убиравшую знамя?.. Что взять с бедолаги. Он счёл Ильгру самой нестрашной:
– Кажите, государе войники, да после вас найчи, спасенье отрадить…
– Ишь каков, – рассмеялась Ильгра. – Когда-то потом нас искать вздумал!
Хонка притворно свёл брови:
– Не отпустим, покуда весёлой сказкой не позабавишь.
– Молимо, государе витезове… – растерялся парнишка.
– Без толку молить, сказку сказывай.
– Ври складней, чтобы нам тоску-скуку избыть.
– Не то возвернёмся, деревенским с рук на руки отдадим.
И поди разбери их, шутят или вправду грозят.
– Куда, блудный, из-под мамкина запонца устремился? – потребовал ответа Гуляй. – Небось с кощеями за море?
– Государе войники сведомые… – наконец решился бегун. – Во свех крайинах били, свех знати… Где би ми найчи Сейгара Непопуста?
Витязи переглянулись, захохотали. Ильгра мурлыкнула:
– А на что тебе, дитятко, Неуступ?
– Скоротеча есмо… от льуди моя… – сбивчиво начал паренёк.
– Имя отеческое у твоих людей есть? – спросил Сеггар. Речь парня была даже не дикомытская, а словно из тех времён, когда по двум берегам Светыни витал единый народ. – Под кем живёте?
– Чувары есме… свой закон почтуемо.
– Чувары?
«Хранители. Наследники…» В памяти, как в тёмной воде, шевелились тени. Непоимчивые, смутно тревожные.
– Какой такой край, андархской правды не знающий?
– Уркарах, господар витез.
Сеггар даже остановился. Уркарах! Что-то встало на место. Снулые тени ожили. Разинули зубастые пасти.
– Толком сказывай, детище.
Беглец вновь заметался:
– Найчи би господар Сей…
– Мы от людей зовёмся Царской дружиной, а ведёт нас Сеггар-воевода, – потёр больную ногу Гуляй. – Сказывай, блудник, пока ушей не надрали!
Парнишка дико огляделся. А потом, как был на лыжах, бухнулся перед Сеггаром земным великим поклоном:
– Скоротеча есмо… Володарь ближний, боайре Кайден, покуша́йе да нас, чувары, все убити. Наши главы царю прености… Того ради снажни войвода от него позван… Око… Ока…
– Окаянный?
– Он есме!..
Сеггар обвёл взглядом своих. Дескать, все слышали? Уразумели?
– За тебе сребро скували. Веле много! – истолковал его молчание гонец. – Эво, гледай…
Достал кожаный мешочек, сберегавшийся на груди, торопливо дёрнул завязки. На ладонь воеводе покатились тусклые окатыши. Одни с перепелиное яйцо, другие с горошину. Сеггар подержал самородные зёрна, отдал Гуляю. Воевода с первым витязем переглянулись. Уж они-то лучше всех знали не только цену серебра, но и вес его на руке.
Лесные жители, редко покидавшие свой край, звали Сеггара встать за них против Окаянного. А в плату сулили… бросовый металл серебрец. Раза в два тяжелей истого серебра, не плавкий, не ковкий, только рыбакам на грузила.
