У Тёплых пещер, прежде называвшихся Тёмными из-за того, что смотрели на север, некогда было широкое, просторное устье. Троим в ряд пролететь – крыльями не коснуться! Теперь дыхание недр встречалось здесь с морозом. По стенам нарастал иней, подтаивал, вновь твердел прозрачными капельниками, наплывами.

Молодые симураны друг за дружкой выметнулись на волю. Два могучих кобеля, неутомимых в полёте, и лёгкая, проворная сучка.

Брат не хотел её отпускать.

«Сменится луна, и ты станешь желанна, – ворчал он, водя носом вдоль её бока. – Куда тебе в дозор! Кички́ уже сейчас не ловища дозирают, а за тобой, высунув языки…»

Смурошка, сам толком не взматеревший, впервые остался вожаком вместо отца. Оттого был суров, всё знал, всё разумел.

Но и Лапушка от матери взяла не только имя да белоснежную шёрстку. Она вжалась в пол, угнездила невинную мордочку на братниной лапище:

«И хорошо ведь? Они за мной, влево-вправо не соблазняясь, а уж я-то всё разгляжу…»

«Ещё выдумай, дурёха! Тебе за мамкой смирно сидеть!»

Пещерная темь, кромешная для человеческого зрения, им была красноватые сумерки. Мать с бабушкой Золотинкой в спор не мешались, но глаза искрились смехом. Родилась ли сука, не способная направить высокий лёт кобеля? Чем важней тот кобель, чем страшней и свирепей, тем оно проще…

…Лапушка неслась над долиной, упоённо взмывая, паря на раскинутых крыльях, кувыркаясь и падая сквозь чистейший ледяной воздух. Горы стояли в прозрачном холоде по колено, выше, пряча склоны, висели тучи, серые, неподвижные. Снег внизу улавливал каждую толику света, сочившегося с небес, улавливал и метал обратно и был светлей облаков. Послушать бабушку, внутри кольца гор когда-то была земля. Живая, изобильная травой и снежными козами. Потом – недолго – стояло озеро, натёкшее из ледников. Бабушка Золотинка любила открывать свою память, но внучку созерцать былое так и не приохотила. Лапушка жила радостно, а в прошлом что ни след, то горе, тьма, смерть!

Куда забавней гонять стремительных коз, таскать мясо младшим братишкам, мечтать о собственном потомстве. Дразнить кичко́в, готовиться стать желанной…

Кобели мчались сзади, порыкивали, отталкивали друг дружку. Ещё не в полную силу, без злобы, побуждающей рвать клочья из грив. Пронеслись над круглой плешью равнины, над осыпями дальнего берега. Сюда, на росточи, до сих пор изредка приходили люди. Искали тяжёлые блестящие зёрна, вынесенные потоком. Соседство с «поползнями» мало нравилось стае, но по молчаливому согласию людей не трогали и не гнали. К гнездовью близко не подходят – и ладно.

«Отец пугать не велит», – напутствовал Смурошка.

«Среди людей есть родня, – сказала мама. Обеспокоилась. – Ты всё равно к ним близко не подлетай!»

И так ярко вспомнила шрам Рыжика, что Лапушка испуганно взвизгнула, упала на брюхо.

А от бабушки Золотинки, напротив, повеяло далёким теплом. Баснословным, как пропавшее солнце. Малыши симуранов… человеческие щенки… Писк, гомон, веселье! Вот туда Лапушка с радостью бы нырнула, но Золотинка, поймав, прикусила растерянную внучку за шиворот:

«Мать слышала? Не по уму тебе с людьми нюхаться!»

Она никогда не называла людей ни поползнями за пешее хождение, ни о́ползнями за голую кожу. А зубы у неё были ещё о-го-го…

Сейчас на осыпях одиноко тосковал ветер. Ни коз, ни баранов. Людей – подавно. Симураны без помех облетели внутренность котловины. Вблизи пещер взмыли выше, оставили под крыльями кособокие, оплавленные с юга зубцы, нырнули за перевал…

И тотчас почувствовали людей.

Ещё взмах-другой – разглядели.

Даже Лапушка мигом смекнула: пришельцы лезли не к обрухам, таившим светлые зёрна. На той стороне склоны поднимались отлого, спопутно неуклюжим двуногим. Чего ради избрали козью тропу, выводившую к одной из немногих тёплых теснин?

Кички, рыжий с буро-подвласым, немедля спрятались в облаках. Лапушка белой тенью метнулась вдоль обросших бородой утёсов. Никто не умеет прятаться лучше симуранов. Особенно от людей. Лапушку, едва вставшую на крыло, учил Рыжик, а он-то уж знал!

Человеческие кобели её не заметили. Зато она разглядела колчаны и луки, увязанные за спиной у обоих парней.

…Рана отца!

…Мамины остерёги!

…Давняя память о жестоких охотниках, изгнавших с неба вольные стаи!

Один путник учуял опасность, вжался в скалу. Второго снежным вихрем сбило с тропы на вылизанный ветром осо́вец. Барахтаясь, человек покатился вниз, вниз… туда, где скат расторгла свежая трещина. Он изловчился выдернуть нож, вбить в снежную стлань, но долго ли провисит? Его товарищ озирался, мотал с пояса ужище. Прикидывал, как вытянуть друга да самому не свалиться.

Когда у суки близится пора, она делается то ласковой, то свирепой и вздорной. Лапушка вдруг вспомнила отцовскую заповедь. Спешно позвала кобелей, сама бросилась вниз.

Увидев её, человек понял: вот смерть. Заслонился рукой. Нож вырвало из снега, но Лапушка уже поймала зубами толстый рукав. Забила крыльями, с натугой поволокла вверх. Рыжий кичко́ явился ей на подмогу. Бурый сел возле второго находника, зашипел. Парень врос в скалу, забыл, как дышать.

Наконец все пятеро устроились на узком карнизе. Жалкие, напуганные незваные гости. И могучие летуны, ворчащие, рассерженные вторжением.

«И что поползням тут занадобилось?» – спросил бурый.

Рыжий знай ля́скал зубами под правым крылом, истреблял несуществующих блох. Ему нравилось смотреть, как вздрагивали люди.

«Если они из дома, где мёртвые звери…»

А Лапушка смотрела на пришлых и с изумлением понимала, что слышит. Слышит! Людей!

Несвязные обрывки того, что они сказали бы симуранам, если бы умели как следует говорить…

…И у обоих на уме были щенки.

Пахнущие молоком, доверчивые колобки с нежными начатками крыльев!

Лапушка хрипло взревела, вскинулась на дыбы. Совсем недавно её отец разорвал человека, который…

Сука остановилась. Успела понять: в своих мыслях пойманные не губили детей. Они их защищали.

Лапушка склонила голову на одну сторону, потом на другую. Задумалась. Взгляд стал напряжённым.

«Они не из дома набитых шкур. Они…»

Рыжий ткнулся носом в порты ближнего скалолаза. Морёнкой не пахло. Всё же кичко усомнился:

«С чего взяла?»

«Я слышу их. И они меня слышат».

«Ты? Их?..»

«Они из-за ближних болот. Из лесов, что в тени гор. Они хотят…»

Пленные ощутили прикосновение Лапушки. Один всхлипнул: голос, шелестевший в голове, пугал хуже зубов. Юнцы трепетали, безусые, темноволосые. Пытались что-то донести, путались второпях. Один облик возникал чаще прочих. Разбойник, лезущий к входу в пещеры. То с большим мешком, то с корзиной и сетью. В простом обиванце, в шубе, в красном кафтане. Неизменным оставалось одно. Алчная рука, хватающая тёплый комочек.

Кобели зарокотали глухим рыком, вздыбили гривы. Лапушка зашипела уже на них: не мешайте!

…Утлая цепочка защитников на пути супостата. Отважные парни с луками, с копьями. Каждый силён, но что они могут против грозной помощи, спешащей к злодею?..

Лапушка захлёбывалась, понимала нутром, умом объять не умела. Всё рушилось: беззаботный полёт, игры, ссоры, привычная жизнь. В дневной мир выползали тени, кравшиеся сквозь наследную память. Куда ни метнись – горе, тьма, смерть!

«Брат! Смурошка! Смурошка-а-а…»

Молодой вожак ещё не выучился слышать так ясно и далеко, как отец. Однако тревогу сестрёнки уловил задолго до отчаянного призыва. Он свалился из облаков намного быстрей, чем кто-либо ждал. Привёл старшаков – друзей Рыжика, закалённых прожитыми годами, схватками, перелётами.

«Что за притча?»

Лапушка не находила себе места. Срывалась лететь, возвращалась, кружила. Хотела мчаться к устью пещер, нести бессонную стражу. Хотела встретить злого охотника и руку по плечо ему откусить. А пуще всего – вернуться в младенчество, где существовал лишь мамин уютный бок, тёплое дыхание да ласковый язык, умывающий крылья и мордочку…

Между тем старшаки заново расспросили своих и чужих. Переглянулись. Они советовались так быстро, что Лапушка не могла уследить.

«Ррррыыыжииик…»

Совокупный зов ушёл в круги мироздания подобно давно забытому грому. Лапушку и ту уронило в воздухе. Один из «поползней» схватился за голову, сомлел, закатывая глаза. Со вторым едва не вышло того же, когда над осовцем повис призрак.

Рыжик сидел, полуразвернув громадные крылья. Великий вожак. Лучший из симуранов. Перед таким возможно только лечь, вверяя себя его справедливости. К Рыжику прижимался человеческий щенок. Впрозелень голубые глаза смотрели на стаю пристально, зряче. С детской мордочки сползала радостная улыбка. Позади виднелись ещё какие-то люди, собаки, избы незнакомой деревни…

Сквозь это всё пролетали снежинки, клочья тумана.

«Что ты опять натворил, глупый Смурошка?»

…Так и вышло, что Рыжик едва успел объявить Младшему: брат Аодх ранен в битве, но выздоравливает. Отлежится немного у Девочки-из-соседней-норы, а после… Что́ «после» – вернётся домой? дружину отправится догонять? – сказать времени не хватило. Рыжик вскинулся, поставил уши торчком. Перед Жогушкой, заслоняя привычный двор с ухожами, возник склон высокой горы. Полдюжины симуранов, двое парней на козьей тропе. Белая летучая сука с немым криком устремилась на мальчика, пронеслась прямо сквозь его грудь…

Рыжик, отстранившись, прыжком взмыл выше избяного охлупня. Ударил крыльями – и только видели его. Мо́рок сразу рассеялся. Жогушка остался сидеть на земле. Собаки, Ласка и Налётка, кинулись с визгом, он их обнял. Подоспела мама, схватила за плечи:

– Что? Что?

Глаза были в половину лица, она спрашивала о заведомо жутком, непоправимом. Потрясённого Жогушку самого тянуло реветь ручьём, но он был слишком взрослый для слёз. И вообще он был герой. Почти как Светел.

К тому же мама ходила тяжёлая сразу братиком и сестричкой. Нельзя её пугать, не то малыши родятся плаксивые.

– Светелко поклон шлёт. Он… – Сказать «ранен» не повернулся язык; Жогушка приосанился: – Он в бою славу стяжал. Ныне у Ишутки гостит, скоро дальше пойдёт. – Подумал, добавил: – Сюда уже Кайтар едет. От Светелка подарки везёт и повесть великую.