Мариуполь

27 июня 1685 года

– Давай, вытаскивай!

Крепкий мужик, шуровавший толстым железным прутом в адском пламени домны, с неимоверным усилием вытащил его обратно, с раскаленным клубком железа на конце.

– Бей!

На наковальню с грохотом упала тяжелая чушка молота, раскаленные брызги полетели во все стороны. Зрелищу завораживало своей необыкновенной красотой, и царевич Петр Алексеевич не мог отвести своего прикипевшего к нему взгляда…

Своего отца, царя Алексея Михайловича, Петр помнил плохо – мокрую бороду да неприятный запах. Вот и все воспоминания раннего детства, что отложились в его памяти. А затем он с маменькой Натальей Кирилловной переехал жить вместе с младшей сестренкой в сельцо Преображенское, которое ему, вместе с деревенькой Семеновское, отвел старший брат, царь и великий государь Федор Алексеевич в кормление. И вот эти восемь лет Петр запомнил очень хорошо – играл с деревенскими мальчишками. Хотя маменька постоянно ругала его, что общается даже не с «худородными», с «чернью» – со смердами знаться зазорно, они должны в ноги падать и кланяться, милости выпрашивая.

Весело и привольно было жить вдали от дворца, только огорчали занятия с дьяком Никиткой Зотовым, что учил его грамоте и арифметике, да обдавал его постоянным запахом перегара и чеснока. Петр потихоньку рос и не раз замечал торжествующий взгляд матери. Но однажды все изменилось в одночасье – Наталья Кирилловна один раз в сердцах бросила странную фразу – «родила проклятая полячка здорового выблядка – теперь на него шапку Мономаха наденут».

Но вскоре он полностью осознал смысл слов матери, когда царица родила еще одного сына, это было три года тому назад, как раз после Стрелецкого бунта, в котором было убито множество верных маменьке бояр, что постоянно ездили в Преображенское.

Наталья Кирилловна много плакала, и ему довелось подслушать ее слова, сказанные старой няньке – «полячка еще одного выблядка выпростала, теперь нашего Петеньку далеко от отцовского трона отодвинули. Никогда ему не царствовать, в монастырь отправят, и клобук наденут, ибо опасен он для Федьки и его змеи».

Петру в этот момент стало страшно, он уже многое понимал. Если кто донесет на эти слова, то маменьке несдобровать – ибо «слово и дело государево», и не посмотрят, что вдовствующая царица, на дыбу всех одним махом вздернут, и без всякой жалости.

Клобука монашеского себе на голову Петру вздевать страшно не хотелось, но куда деваться, если от государя строгое повеление пришло. Жить стало не просто скучно, а страшно.

Бояре и дворяне в гости больше не ездили, пропали все разом, боясь гнева царского. Дьяк-пропойца исчез, мальчишек разогнали. Зато три монаха денно и нощно стали над ним взирать неотступно, и читать с ним молитвы по любому случаю, от рассвета до заката. С ними мальчишка ходил бродить по окрестностям, в окружении угрюмой стражи, от которой не слышал других слов, кроме холодной отговорки – «не велено, царевич».

Наверное так и попал бы в монастырь, но два месяца назад царь Федор Алексеевич повелел выслать его с матерью, сестрой и всей дворней в город Галич, ибо того потребовал базилевс, которому Петр приходился родственником. Его старшая сводная сестра Софья, немногим младше маменьки годами, приходилось супругой грозного императора Юрия Льва, что отбил у турок Константинополь и венчался в соборе Святой Софии на царство. И в Москве его сильно побаивались все бояре, зато податные людишки благословляли и бегали в церковь ставить свечки «за здравие».

Мать собиралась со страхом и с радостью – боялась, что базилевс заточит ее «Петюнючку» в темнице каменной, и в то же время царь Федор уже не упрячет любимого сына в дальний монастырь навеки вечные. Уехали быстро, не теряя лишнего часа – мало ли что, вдруг царь Федор Алексеевич передумает, и заточит в монастыре.

Ехали долго и медленно, на постой вставали в хатах, маменька боялась что он простынет – а ему было жарко и до ужаса страшился везде ползающих тараканов. Потом плыли на стругах до Святогорской лавры – там была служба, и Петр после нее смотрел драгоценные королевские венцы Юрия Льва, которые там хранили как реликвию. А еще узнал, что базилевс много лет тому назад рубился во дворе с татарами, попал в неволю и поклялся, что всех рабовладельцев изведет и сделает людей вольными. И так поступил – крымское ханство изничтожил, и вольностями всех одарил.

Прибыли они с маменькой в Галич, тут их ждали посланцы базилевса, и строгий указ прочитали – царевичу, маменьке с сестренкой, «гостям дорогим», ехать в град Мариуполь, где сейчас император находится.

И вот тут всех ожидало чудо дивное – поставленный на необычную дорогу из железных досок, уложенных на обрубки бревен, вагончик с окнами, в который была впряжена пара крепких лошадей.

Внутри были удобные диванчики с мягкими сидениями, хватило на всех, ведь вся свита из старого слуги и трех нянек, да девки сенной. И поехали – а Петр стал буквально донимать вопросами посланника в стрелецком кафтане, в чине полковничьем, при оружии, с висящими усами, со странным прозвищем Бородай.

Тот отвечал охотно – базилевсу служит десять лет, вагончик есть конка – на таких всех людей и грузы по Донбассу перевозят круглый год, и ей никакие дожди с грязью не страшны. Ибо на насыпи из мелких камней уложены шпалы, а к ним прибиты железные рельсы. И вагончик не скатится с них, ибо с внутренней стороны колес специальные выступы, что ребордой или гребнем именуются. Едут конки круглый год туда и обратно – для того два пути проложены, на станциях через каждые тридцать верст коней перепрягают. И предложил под аханье маменьки подняться на крышу по лестнице, и там ехать наверху и любоваться природой.

На площадке, огражденной небольшим заборчиком, стояли диванчики – Петр смотрел и озирался, потрясенный увиденными картинами, а Бородай курил, и на предложения спуститься вниз с царевичем отмахивался – «воинам не к чему среди бабья ехать».

На станции, встав на подъездную к зданию линию, Петр увидел чудо – на огромной скорости, гораздо быстрее галопирующего коня, промчалась низенькая тележка, на которой двое мужчин с разных сторон вверх-вниз тянули железные пруты. От изумления мальчик застыл, а потом к нему вернулась речь, и он спросил полковника, глядя как маменька и няньки крестятся, говоря тихо, что то промелькнуло «дьявольское наваждение».

Бородай рассмеялся, сказав, что то была дрезина – и не наваждение это, а механика, сиречь по науке сделанное устройство. И заметил, что таких у базилевса много, только о том верные люди знать должны, а тайны иноземцам раскрывать нельзя.

Петр промолчал, хотя считал, что хвастаться перед ними можно – видел он немцев из слободы, спесивы они очень на вид ему показались. Однако, про себя сделал вывод, что лучше не высказывать своего мнения по поводу «чудес», мало ли как базилевс на это посмотрит.

Выехали из Галича утром, всю ночь спали в вагоне – ели только на станциях и то быстро – пока коней в упряжке меняли. Впрочем, всякая снедь в вагончике была, да самовар на крыше Бородай растопил – однако там был не привычный сбитень, а травяной чай – ночью жара спадала.

В полдень приехали в Мариуполь – Петр на минуту застыл, разглядывая бескрайнюю синеву, он впервые увидел море, на котором виднелись белые паруса кораблей.

И застыл в полном восхищении от увиденного!

Однако Бородай потребовал немедленно явиться к базилевсу, который на металлургическом заводе сейчас находится, и одеться попроще – чем привел маменьку в ужас.

Она ведь подготовила шитый жемчугом белый кафтанчик, но Бородай сказал, что никто не имеет права одеваться в дорогие наряды, ибо государь такого отношения не терпит, и сурово наказывает. И добавил странно – «ты, царица, одежду пожалей, и так один наряд всего, а там царевич всю ее прожжет и испачкает».

И через полчаса Петр был на заводе, и застыл не в силах понять, что тут в адском грохоте твориться. И лишь когда на его плечо легла ладонь Бородая, он очнулся от громкого крика в ухо:

– Иди базилевсу помоги, видишь, лопатой уголь в топку кидает и тебя к себе кличет!