Мы ужинали на закате, расположившись на отрытой площадке на вершине старой башни цитадели. Устроились мы там не случайно: в разгар жаркого лета здесь всегда прохладнее, к тому же в дальнем ее углу установлен очаг. Согласитесь, находиться рядом с кухней куда удобнее, чем таскать блюда вниз по лестнице – местами разбитой и выщербленной от времени. Крепость эта одна из тех, что император Карл V выстроил на западном побережье Калабрии в начале шестнадцатого столетия – для защиты берегов от пиратов-берберов в ту пору, когда Франциск I объединился с неверными против Императора и Святой Церкви. Большинство из укреплений давно превратились в руины, но башня, что принадлежит мне, – одна из немногих еще уцелевших и к тому же самая большая. Я приобрел ее десять лет назад. Как это мне удалось и почему с тех пор каждый год изрядную часть времени я провожу в ее стенах, к повествованию нашему не относится.

Цитадель эта расположена в одной из самых уединенных местностей южной Италии, на самом краю причудливо изогнутой скалистой гряды, образующей небольшую, но совершенно безопасную естественную гавань на южной оконечности залива Поликастро, чуть севернее мыса Скали, где, согласно местному преданию, родился Иуда Искариот. Она одиноко высится на этой изогнутой каменной шпоре – почти на десяток километров в округе не найдется обитаемого дома.

Когда я отправляюсь туда, меня обычно сопровождают двое матросов, один из которых, кстати, прекрасно готовит. В мое отсутствие всем в цитадели распоряжается персонаж, сильно смахивающий на гнома. Прежде он подвизался в каменоломне – добывал камень, но уж много лет тому назад прибился ко мне.

В летнем моем уединении меня нередко навещает мой друг. Он – художник. По происхождению скандинав, но в силу обстоятельств – космополит.

Мы ужинали на закате. Это было красиво: солнечный свет постепенно тускнел, временами вдруг вспыхивая и раскрашивая густым фиолетом горную цепь, обрамляющую залив на востоке, все выше громоздившую скалы к югу. Было еще жарко, потому мы перебрались в угол площадки, обращенный к побережью, ожидая, когда вечерний бриз потянет прохладой с ближних холмов. Свет небес окончательно погас, сумерки сгустились, и только желтая полоса света от лампы пробивалась из приоткрытой двери в кухню, где слуги гремели посудой.

Затем над гребнем мыса внезапно взошла луна, и сумрак разом рассеялся: блеск ночного светила разом залил нашу площадку, высветил каждый камень скалистой гряды, травяной склон недальнего холма, скользнул ниже, озарив пространство всего берега до недвижной глади черной воды.

Мой друг закурил трубку и сел, устремив взгляд в какую-то точку на склоне холма. Я знал, куда он смотрит, но не был уверен, что он способен разглядеть там что-то. Я-то хорошо знал, что там. Гость долго смотрел так, и стало понятно, что увиденное его заинтересовало. Но прошло довольно много времени, прежде чем он заговорил. Будучи художником, он доверял своим глазам, как лев уверен в своей силе, а олень – в быстроте собственных ног. Разумеется, его не может не смутить, если то, что он видит, не согласуется с тем, что он должен увидеть.

– Странно, – произнес он наконец. – Вы видите вон тот маленький холмик? Возле обломка скалы… сюда, к нам ближе?

– Да, – ответил я, вполне догадываясь о том, что последует дальше.

– Очень походит на могилу, – заметил Хольгер.

– Совершенно верно. Очень похоже на могилу.

– Именно так, – продолжал мой друг, не отрывая глаз. – Но что за странность! Я вижу тело; и оно лежит на могильном холме! – Он сделал ударение на предлоге. – Разумеется, – продолжал Хольгер, склонив голову сначала в одну сторону, а потом в другую, как это могут делать только художники, – может быть, это свет так падает. Впрочем, возможно, это и не могильный холм вовсе. А если это могила, в таком случае тело должно быть внутри. Никак не снаружи. А может, виноват лунный свет – он такой обманчивый. Вы-то сами видите?

– Конечно, и вполне отчетливо. Более того, в лунном свете особенно хорошо видно – вижу постоянно.

– Похоже, зрелище это не сильно вас занимает, – произнес Хольгер.

– Как раз напротив – очень интересует, хотя вижу постоянно. Кстати, вы недалеки от истины. Этот холмик – действительно могила.

– Быть не может! – воскликнул Хольгер недоверчиво. – Подозреваю: сейчас вы скажете мне, что на самом деле там лежит тело!

– Нет. Это не так. Я знаю точно: не поленился, специально спустился вниз, сходил и посмотрел.

– Так что же там такое? – спросил Хольгер.

– Ничего.

– То есть вы полагаете, это эффект игры света?

– Может быть. Но есть в том нечто необъяснимое: нет никакой разницы – восходит луна или заходит, светит ярко или тускло. И где она: на востоке или на западе. Но, когда луна в небе, – контуры тела на могиле всегда различимы.

Хольгер кончиком ножа поправил табак в трубке, а затем прижал его большим пальцем – табак разгорелся. Друг пыхнул дымом и встал со стула.

– Если вы не возражаете, – произнес он, – прогуляюсь-ка я вниз да посмотрю, что там и как.

Он оставил меня, пересек площадку и скрылся в темном провале лестницы. Я остался на месте и сидел, глядя вниз, – до тех пор, пока он не покинул цитадель. Хольгер вышел на залитое ярким лунным светом открытое пространство, затянул старую датскую песню и прямиком двинулся к загадочному холмику.

Когда до места оставалось шагов десять, Хольгер ненадолго остановился, сделал два шага вперед, потом три или четыре назад, затем остановился снова. Я знал, что это означает: он добрался до того места, где Нечто перестает быть видимым. Где, как сказал бы мой друг-художник, световой эффект меняется.

Потом он пошел вперед и не останавливался, пока не достиг холмика. Я по-прежнему видел Нечто. Но теперь оно уже не лежало, как прежде, а приподнялось на колени, обняло Хольгера и смотрело ему в глаза. В этот момент холодный ветер пахнул мне в лицо и шевельнул волосы. Это был всего лишь бриз, обычный вечерний бриз, но мне почудилось дыхание иного мира.

А Нечто между тем, казалось, пытается вытянуться во весь свой рост, оно карабкалось вверх по Хольгеру, используя его как опору в своем восхождении. Тот же словно застыл и стоял неподвижно, повернув голову в сторону башни. Знаю, на фоне луны силуэт ее смотрится особенно живописно.

– Возвращайтесь! – крикнул я. – Не стойте там всю ночь!

Мне показалось, он отходил от холма с трудом – словно что-то ему мешало. И я знал, что мешало. Я видел, как руки Нечто обвивали его талию, удерживая его, но оно не могло оторваться от могилы. Хольгер медленно отступал, а за ним тянулся шлейф тумана – белый и тонкий. Я увидел, как мой друг вздрогнул и поежился, словно от холода. И в тот самый момент до меня донесся крик боли. Он был негромкий, но отчетливый. Видимо, это вскрикнула горная сова – они гнездятся в скалах… И тут кольцо тумана, что окружало Хольгера, рассеялось, подобралось и заскользило к могиле, а потом распласталось на холмике, как и прежде, приняв очертания человеческой фигуры.

Вновь порыв холодного ветра пошевелил мне волосы, но на этот раз я почувствовал ледяной ужас, от которого по спине пробежала дрожь. Очень хорошо помню, как однажды спустился туда один – таким же лунным вечером; приблизившись, я ничего не увидел. И точно так же, как Хольгер, я подошел вплотную к могильному холму и остановился. Хорошо помню, как повернул назад, и тут же у меня возникло убеждение, что там что-то есть – стоит только обернуться, чтобы убедиться в этом. Я вспомнил это сильное искушение – оглянуться, но, будучи человеком здравомыслящим, поборол его. Но, как и у Хольгера, моей реакцией был озноб – меня передернуло.

И вот теперь я понял, что такие же руки – сотканные из белесого тумана – точно так же обнимали и меня. Осознав это, я содрогнулся, а еще вспомнил, что крик ночной совы я тоже тогда слышал. Так значит, это кричала не сова, а оно – Нечто.

Я снова набил трубку и наполнил бокал терпким южным вином. Не прошло минуты, как Хольгер вновь сидел напротив меня.

– Конечно, там ничего нет, – сказал он, – но все же как-то жутко. Знаете, когда я возвращался, я был уверен, что там – за мной – есть нечто… Я хотел обернуться и посмотреть… Больших сил мне стоило не делать этого.

Он коротко рассмеялся, выбил пепел из трубки и налил себе вина. Повисла пауза. Мы молчали. Луна поднималась все выше. Мы оба смотрели на Нечто, распластавшееся на могильном холме.

– Можно сочинить историю. Вам стоит подумать об этом, – произнес Хольгер после долгой паузы.

– Она существует, – ответил я, – если спать не хочется, могу ее рассказать.

– Рассказывайте, – ответил Хольгер. Он любил слушать истории.

Старый Аларио умирал в деревне за горой. Не сомневаюсь – вы его помните. Говорили, что он нажил состояние, сбывая фальшивые камушки из Южной Америки, а тюрьмы избежал только потому, что смылся тотчас, как афера была раскрыта. Как все люди подобного сорта, обзаведясь деньгами, он тут же взялся расширять и надстраивать свой дом. А поскольку каменщиков в окрестностях не найти, он выписал двоих из Паолы. Это была еще та парочка – два негодяя совершенно зловещего вида: один – неаполитанец без глаза, а второй и того хуже – сицилиец со шрамом шириной в добрый дюйм через всю левую щеку. Я частенько их видел, когда по воскресеньям они рыбачили у скал.

Когда Аларио свалила лихорадка и он умер, каменщики еще работали. Жили они в его доме, поскольку стол и кров были оговорены в качестве части оплаты за труд. Жены у Аларио не было – она давно умерла, остался только сын. Его звали Анжело, и характером он совсем не походил на своего пройдоху-отца. В невесты ему была назначена дочка местного деревенского богатея. И, что удивительно, хотя союз этот спланировали родители, говорят, молодые люди любили друг друга.

Кстати сказать, вся деревня любила Анжело, но пуще других – одно дикое, но очень симпатичное создание по имени Кристина – по виду совершенная цыганка. По крайней мере, никого более цыганистого я видел. У нее были ярко-алые губы, черные, как ночь, глаза; грациозна, как гончая; но остра на язык, как сам дьявол. Однако Анжело совсем не обращал на нее внимания. Думаю, что при иных обстоятельствах он не стал бы глядеть на каких-то других девушек, кроме назначенной ему отцом в жены милой толстушки. Но те приняли оборот, который нельзя назвать ни естественным, ни нормальным.

Существовал некий пастух, красивый и статный парень. Он обретался в недальних отсюда холмах близ Маратеа. Так вот, он был влюблен в Кристину, а та, похоже, совсем никаких чувств к нему не испытывала. У девушки не имелось постоянных средств к существованию, но особой она была работящей и никаких трудов не чуралась, а потому за миску бобов с куском хлеба да за возможность не ночевать под открытым небом готова была отправиться куда угодно. Но особую радость она испытывала, когда удавалось сыскать работу поближе к дому отца Анжело.

В деревне не было собственного врача, поэтому, обнаружив умирающего Аларио, за врачом в Скали соседи отправили Кристину. Случилось это изрядно пополудни, потому что старый скряга отказывался от помощи до тех пор, пока не потерял речь. Кристина отправилась в путь, но состояние больного резко ухудшилось, и к одру призвали священника. Тот прочитал отходную молитву, а потом заявил, что, по его мнению, старик помер. И ушел из дома.

Вы же знаете этих людей. Страх смерти у них в крови. Пока священник читал свою молитву, комната была полна народу. Едва последние слова слетели с его губ, там уже никого не было. Да и опять же, ночь уже наступила. Так что скоро и все шаги стихли во тьме улицы.

Анжело, как я уже говорил, тогда отсутствовал; Кристина еще не вернулась; служанка, что ухаживала за больным хозяином, была женщина простая, а потому ушла вместе с остальными. И потому у тела никого не было. Оно осталось лежать, освещаемое неверным светом мерцающей масляной лампы.

Однако не прошло и пяти минут, как в комнату заглянули двое и, помешкав, опасливо подошли к кровати. То были упомянутый прежде одноглазый неаполитанец и его товарищ-сицилиец. Они знали, что им нужно. В одно мгновение разбойники вытянули из-под кровати окованный железом сундук – небольшой, но тяжелый. И задолго до того, как кто-либо решился зайти к мертвецу в комнату, растворились во тьме, не только убравшись из дома, но покинув немедленно и деревню. Сделать это было нетрудно, поскольку дом Аларио стоял на отшибе, рядом с ущельем. По ущелью проходила тропинка, что вела вниз к берегу, и ею редко кто пользовался. Поэтому воры просто вышли через заднюю дверь и перебрались через окружавшую двор каменную стену. Они почти не рисковали – едва ли в такую пору на тропе мог оказаться запоздалый поселянин. Никого там и не было. Так что все прошло без происшествий. Кроме сундука, они несли кирку и лопату.

Понятно, рассказывая историю, я только строю предположения – ведь свидетелей-то не было, но думаю, что происходило все именно таким образом. Воры пронесли сундук через ущелье, намереваясь закопать где-нибудь на берегу, а потом вернуться за ним на лодке, чтобы забрать. Вполне возможно, сначала они собирались зарыть его прямо в песке, у моря – копать там легко, сделать все можно быстро и безопасно. Но затем, видимо, сообразили, что в сундуке могут быть и бумажные банкноты, которые пострадают от влаги – ведь вернуться за сундуком они, возможно, смогут не сразу. А потому стали копать яму рядом с тем валуном – да-да, как раз там, где сейчас холмик.

Кристина доктора в Скали не застала – его вызвали куда-то в долину, в какое-то местечко на полпути к Сан-Доменико. Если бы она нашла его, то вместе с ним поехала бы на муле по верхней дороге – по ней добираться удобнее, хотя значительно дольше. Но Кристина возвращалась одна, а потому выбрала короткий путь – через скалы, по тропинке, что проходит метрах в пятнадцати над холмиком и огибает вон тот уступ.

Те двое как раз копали яму, когда девушка проходила мимо и, разумеется, услышала их. Совсем не в ее характере было пройти, не разузнав, что здесь творится. Она была абсолютно лишена страха, к тому же знала, что временами рыбаки высаживаются на этот берег, когда им нужен камень для якоря или сушняк для костра.

Ночь была темная, и Кристина, возможно, подошла слишком близко, прежде чем увидела, чем занимаются мужчины. Конечно, она их узнала, да и они признали ее и сразу поняли, что теперь в ее власти. Чтобы обезопасить себя, они могли сделать только одно и… сделали это. Они ударили ее по голове, вырыли яму поглубже и закопали тело вместе с окованным железом сундуком.

Должно быть, они сознавали, что единственный шанс избежать подозрения – побыстрее покончить с делом и вернуться в деревню, пока их отсутствия не заметили. Это им удалось: тотчас же они поспешили обратно и уже полчаса спустя мирно беседовали со стариком столяром, который мастерил гроб для старого Аларио. Он был приятелем обоих – работал вместе с ними на ремонте хозяйского дома.

Насколько мне известно, только два человека знали, где Аларио хранит свои сокровища: Анжело и та самая старая служанка, о которой я уже упоминал. Анжело отсутствовал, кражу обнаружила женщина.

Довольно легко понять, почему никто не знал, где хранились деньги. Старик всегда закрывал дверь своей комнаты на замок, когда уходил, а ключ никому не доверял – носил с собой. И никогда не дозволял служанке убирать комнату – даже когда был рядом. В то же время вся деревня знала, что денежки у него водятся, и каменщики вполне могли узнать, где он их прячет, забравшись, например, через окно, когда он отсутствовал. Если бы старик не потерял сознание, то до последнего вздоха трясся бы над своим богатством. Верная служанка забыла о его существовании, когда, охваченная страхом смерти, вместе с другими убежала из комнаты. Двадцати минут не прошло, как она вернулась назад с двумя отвратительного вида старухами – в деревне их всегда звали, если следовало подготовить усопшего к погребению. Даже тогда не сразу осмелилась она приблизиться к одру покойника. Но затем сделала вид, будто что-то уронила, опустилась на колени и заглянула под кровать. Стены комнаты сияли свежей побелкой. Потому женщине хватило одного беглого взгляда, чтобы понять – сундук исчез. Днем и даже вечером он был еще на месте – это она знала точно. А теперь исчез. Значит, его украли совсем недавно, – когда она вместе с другими вышла из комнаты.

В деревне карабинеров не было. Не имелось даже деревенского сторожа, поскольку органы самоуправления в ней отсутствовали. Их и сейчас там нет. Считалось, видимо, что за селением должны надзирать власти Скали – каким-то таинственным способом: путь оттуда составляет часа два, не меньше.

Потому женщина, прожившая всю жизнь в деревне, и помыслить не могла, что за помощью надо обращаться к властям. Она просто ударилась в истерику и побежала по деревне, оглашая сгустившуюся тьму истошными воплями: «Ограбили! Хозяйский дом ограбили!» Люди выглядывали наружу, но прийти ей на помощь никто не спешил. Более того, большинство принялось судачить, что деньги она сама украла. И вот крики донеслись до дома, где жила невеста Анжело и ее отец. Тот собрал всех домочадцев (у каждого из них имелся собственный интерес к делу, ведь они собирались принять в семью сына того, кого ограбили) и провозгласил, что, по его мнению, сундук утащили те самые два странствующих каменщика, которые жили в доме. И, решив взяться за поиски, сам их и возглавил.

Начались они в доме покойного Аларио, а закончились в мастерской плотника: там и обнаружились оба вора. Они мирно сидели и попивали вино с хозяином при свете масляной лампы рядом с недоделанным гробом. Прибывшие немедленно обвинили их в преступлении и пригрозили, что сейчас же схватят и запрут в погребе – до той поры, пока из Скали не прибудут карабинеры. Преступники молча переглянулись, опрокинули лампу, ухватились за стоявший между ними гроб и, пользуясь им как тараном, ринулись во тьме на своих противников. Мгновение – и злодеи исчезли из виду.

На этом первая часть истории заканчивается. Сокровища исчезли. Попытки разыскать их успеха не имели. Люди решили, что ворам удалось скрыться вместе с добычей. Старого Аларио похоронили. Когда наконец Анжело вернулся, оказалось, что денег у него нет даже для того, чтобы оплатить тризну.

Стоит ли говорить, что, утратив благосостояние, он потерял и невесту. В этих краях браки зиждутся на строгих деловых принципах, и если в назначенный срок оговоренная сумма не отдана родителям невесты, то и свадьбы не будет. Несчастному Анжело все это было хорошо известно. Земли у него не было. А кроме денег, которые его родитель вывез из Южной Америки и которые теперь исчезли, имелся только недостроенный дом, неизрасходованные строительные материалы и долги. Перед Анжело маячила нищета, а та милая толстушка, что должна была стать его женой, только надменно вздернула носик, когда они случайно повстречались.

Что касается Кристины, то хватились ее лишь через несколько дней, когда кто-то вдруг вспомнил, что ее посылали за доктором в Скали. В принципе, она нередко исчезала, – это случалось тогда, когда девушка нанималась на работу на какую-нибудь отдаленную ферму. Но она всегда возвращалась. А теперь не вернулась. И люди подумали: цыганка была в сговоре с преступниками и убежала вместе с ними.

Я замолчал и осушил свой бокал.

– Должен сказать, – заметил Хольгер, вновь взявшись набивать трубку, – такого рода вещи случаются повсеместно. А все потому, что в убийстве, как и во внезапной и необъяснимой смерти, есть некое очарование. Своеобразный шарм, если хотите. Тем более когда это случается в такой романтической стране, как эта. События, которые в иной обстановке можно назвать отвратительными, здесь приобретают особый драматизм и таинственность. Потому что это Италия, а мы живем в цитадели, которую выстроил Карл V для защиты от самых настоящих пиратов-берберов.

– Что-то такое в этом, действительно, есть, – согласился я.

Вообще-то, Хольгер очень романтичный малый, но всегда стремится объяснить, что и почему он чувствует.

– Полагаю, тело бедной девушки все-таки обнаружили. Вместе с сундуком, – произнес он после паузы.

– Если вам и в самом деле интересно, – отвечал я, – могу рассказать историю до конца.

К тому времени луна поднялась выше, и силуэт на фоне холма стал виден еще отчетливее, чем прежде.

Очень скоро деревня вновь погрузилась в привычную спячку. Никто не скучал об Аларио. Хотя он и был родом из этих мест, но считался чуть ли не чужаком – слишком долго прожил вдали, в Южной Америке. Анжело жил в недостроенном жилище. Старая служанка ушла, потому что платить ей было нечем. Впрочем, изредка она навещала дом, чтобы постирать юноше белье. Видимо, в память о прежних днях. После смерти отца, кроме дома, молодой человек унаследовал еще небольшой клочок земли на некотором удалении от деревни. Пытался его возделывать, но без особого энтузиазма, поскольку знал, что налоги за дом и за землю внести не сможет, а потому имущество будет конфисковано государством. Если прежде им не завладеет кредитор, который ссудил покойного отца строительными материалами: обратно взять их он отказался.

Анжело чувствовал себя глубоко несчастным. Пока отец был жив и богат, каждая девушка в деревне была влюблена в него. Но теперь все переменилось. Как приятно, когда тебя уважают, тобой восхищаются, когда тебя наперебой приглашают зайти и выпить вина (особенно те, у кого в семье дочь на выданье). И как тяжко, когда тебя не замечают, а то и смеются вслед – потому что грабители лишили тебя богатства. Юноша жил один и в одиночестве готовил себе скудную еду. Уныние и меланхолия охватывали его все сильнее и сильнее.

Когда дневные труды заканчивались и спускались сумерки, Анжело вместо того, чтобы проводить время со сверстниками, уходил за деревню и в одиночестве бродил по пустошам – до тех пор, пока не наступала ночь. Тогда он возвращался домой и, не зажигая лампы (при его бедности масло приходилось экономить), ложился спать.

Но в часы этих одиноких странствий начали являться молодому человеку странные видения – словно грезы наяву. Порой, присев где-нибудь на пне или поваленном дереве – там, где тропинка, петляя, стремится вниз в ущелье, – он, без сомнения, видел женщину. Она, босая, бесшумно появлялась из-за груды камней и шла к нему навстречу, потом в десятке метров от него останавливалась под сенью кроны большого каштана и манила его к себе, не говоря при этом ни слова. Хотя ее лицо и фигура были в тени, он знал, что губы у нее алые и, приоткрытые в улыбке, обнажают два маленьких прелестных острых зубика. Он прежде почувствовал, а не увидел это, и знал, что это Кристина, и ведомо ему было, что она мертва. А еще он совсем не боялся – ведь знал, что это сон. Вот если бы это случалось наяву, тогда следовало опасаться.

Когда бы в сумерках Анжело ни подходил к тропинке, ведущей в ущелье, женщина уже ожидала его. И очень скоро ему стало казаться, что с каждой встречей расстояние между ними – понемногу, но день ото дня – сокращается. Во всяком случае, поначалу он различал только ярко-алый рот женщины; потом уже и черты ее бледного лица сделались отчетливо видны; а затем и глаза – были они глубоки и смотрели требовательно и жадно.

Как раз глаза его и притягивали. Мало-помалу Анжело свыкся с мыслью, что однажды не сможет встать и просто уйти домой, а пойдет вслед за видением – туда, откуда оно возникло, – вниз, в ущелье. А она уже была все ближе. Щеки у женщины не были бледными, – во всяком случае, они не выглядели так, как у покойника. Но были впалыми, как у человека, страдающего от голода. И глаза горели голодным, неутоленным огнем. Они пожирали юношу, проникали в душу и подчиняли – близились и близились, и вот… вошли в него и подчинили совершенно. Едва ли он мог сказать, каким было ее дыхание: горячим как пламя или холодным как лед; вспыхивали его губы от прикосновений ее алых губ – или их сводило от холода; что происходило от касаний ее рук – пузырились ожоги или сводило запястья от мороза. Он даже не мог сказать точно, спал ли он или бодрствовал, а она – живой была или все-таки мертвой… Но одно он знал точно: она любила его – единственное существо из всех, сущих и несущих, земных или призрачных. И он не мог противостоять ее чарам.

Когда в ту ночь луна взошла над горизонтом, призрачная тень над тем холмом уже была не одна…

Утро было холодным. Анжело очнулся на рассвете. Он продрог до костей: все в нем заледенело, казалось, даже кровь замерзла в жилах, да и все тело покрывала роса. Он открыл глаза: небо едва посерело, и еще различимы были звезды. Юноша был так слаб, и так медленно билось у него сердце, словно после обморока. Медленно повернул голову, которая покоилась на холмике, как на подушке, – но рядом никого не было. Внезапно его охватил ужас – неведомый и непонятный; он вскочил на ноги и побежал прочь, вверх из ущелья, и ни разу не остановился – даже не обернулся – до тех пор, пока не оказался у дверей собственного дома на окраине деревни.

В тот день за работу он взялся в унынии. Часы тянулись медленно, и солнце еле ползло по небосклону, пока наконец не коснулось моря и не утонуло в нем, а островерхие утесы Маратеа на востоке не обагрились кровью заката. Анжело взвалил на плечо свою тяжелую мотыгу и ушел с поля. Он чувствовал сейчас себя лучше, чем утром, когда приступил к работе, и дал себе зарок, что отправится прямо домой. К ущелью не пойдет, а приготовит себе плотный ужин, потом ляжет в постель и проведет в ней всю ночь, как и надлежит поступать доброму христианину. На этот раз призрак с ледяным дыханием и алыми губами не совратит его и не будут терзать видения, полные ужаса и восторга…

Он отправился к деревне. С полчаса минуло, как зашло солнце. Церковный колокол разнесся эхом по окрестностям, извещая всех добрых людей, что дела дневные завершены. В этот момент Анжело обнаружил, что находится у развилки тропы. Здесь она разделялась: левая – в гору – вела к деревне, правая – вниз – в ущелье. Там густая крона каштана затеняла путь, и тропка терялась в этой тени. Здесь он на минуту замешкался, стянул потрепанную шляпу с головы и посмотрел на море, стремительно темневшее на западе; губы его беззвучно шевелились, привычно шепча вечернюю молитву. Бормотание было едва слышно, а смысл слов не достигал сознания: Анжело едва ли осознавал, что говорит, до тех пор, пока не произнес громко и отчетливо: «Кристина»! Вместе с этим решимость и воля внезапно покинули юношу, а реальность вдруг странным образом исчезла – он погрузился в транс и, словно лунатик, совершенно не сознавая, что делает, двинулся вниз по тропинке в сгущающуюся тьму. А Кристина скользила подле него и шептала ему на ухо странные, но такие сладостные слова… Случись ему вдруг очнуться, он, конечно, совершенно не понял бы их значения, но сейчас они казались исполненными чудесного смысла – ничего прекраснее он никогда не слышал! А еще она целовала его, но целовала не в губы… Он чувствовал на шее ее острые поцелуи: они жалили горло, и он знал, что уста ее алы… Безумный сон простерся над сумраком, тьмой, лунным светом и всем великолепием летней ночи.

А на рассвете он очнулся все на том же холмике – едва живой… то приходя в сознание, то теряя его, истекая кровью и все же страстно желая новых прикосновений тех же алых губ… А затем опять пришел страх, и юноша снова впал в ту же безотчетную панику, что и накануне. Его охватил невыразимый смертельный ужас – защита, что стоит, оберегая на нас на границе мира, которого мы не знаем и познать который нам не дано; но его мы ощущаем, когда ледяная дрожь пронзает нас до костей, а волосы шевелятся от прикосновения призрачной длани. И вновь Анжело скатился со своего ночного ложа и опрометью бросился прочь – вверх по тропинке из ущелья, к деревне. Но теперь шаг его был еще менее верен, чем прежде, и он задыхался, шатаясь от слабости. А еще его мучила ужасная жажда; потому, едва достигнув прозрачного ручья, что струился у подножья холмов на полпути к селению, он опустился на колени, окунул лицо и руки в воду и принялся, захлебываясь, пить – то была жажда человека, что всю ночь пролежал на поле боя, истекая кровью.

Теперь она держала его крепко. Он не мог спастись от нее. И каждый вечер, в сумерках, безвольно шел к ней. Тщетно он пытался избрать другую дорогу домой – ту, что идет подальше от ущелья. Напрасно каждое утро клялся себе, что пойдет прямо в деревню и без остановки минует проклятое место. Все было зря: едва солнце тонуло в море, а живительная прохлада опускалась на уставшую землю, его ноги сами сворачивали на прежний путь, а она уже ждала его в тени каштанов, и все происходило так же, как и накануне: она впивалась своими поцелуями в его белую шею и, обвив рукой, влекла его вниз. А кровь убывала, и чем меньше ее оставалось в жилах юноши, тем голоднее становилась она и день ото дня ненасытнее делалась ее жажда…

С каждой новой зарей все труднее был путь наверх, все тяжелее давались дневные труды, а мотыга, казалось, была неподъемной, и Анжело едва справлялся с нею. Теперь он вообще ни с кем не общался и даже не разговаривал. Земляки решили, что парень «сохнет от любви», и определили предмет страданий – ту самую девушку, с которой он должен был обвенчаться, пока не потерял наследство. Но обстоятельство это рождало в них не сочувствие, а только насмешку: не в чести у деревенских романтические бредни.

Как раз в то самое время Антонио, который присматривал за цитаделью, вернулся от родственников, что жили подле Салерно. Он долго отсутствовал, а потому пропустил смерть Аларио и то, что последовало затем. Разумеется, ничего о происходившем он не знал. Впоследствии он рассказывал мне, что вернулся к вечеру, заперся в башне, сразу же взялся за готовку, а потом отправился спать, потому что очень устал с дороги. Но после полуночи вдруг проснулся. Как раз луна всходила над холмами. Он посмотрел туда и увидел тот самый холмик, а на нем нечто такое, после чего не смог уже сомкнуть глаз до утра. Когда солнце встало, он направился в ту сторону, но на холмике ничего не увидел, кроме камней, лежащих в беспорядке, да истоптанного песка. Впрочем, близко к холмику он не подходил, а прямиком двинулся к деревне, к дому старого священника.

– Святой отец, – сказал Антонио, – нечто ужасное я углядел нынче ночью. Я видел, как мертвец пьет кровь у живого человека. И как мертвец оживал от этой крови.

– Расскажи мне подробно, что ты видел, – попросил священник в ответ.

Антонио сообщил обо всем подробно. И в завершение добавил:

– Святой отец, возьмите с собой Святую Библию да захватите святой воды. Я приду на закате, и мы вместе отправимся туда. Если отсутствием аппетита вы не страдаете, то мы успеем еще подкрепиться – ведь нам придется подождать. Я все подготовлю.

– Я пойду с вами, – отвечал священник, – поскольку читал в старых книгах об этих непонятных созданиях, которые не живы и не мертвы. Они лежат в своих могилах нетленные и встают из них ночью, чтобы напитаться кровью живых, черпая в них силы.

Антонио читать не умел, но был рад, что священник понимает, о чем идет речь: должно быть, книги подскажут ему, какой способ избрать, чтобы навсегда избавиться от этой нежити.

Итак, Антонио вернулся к своим трудам, которые, по правде сказать, если он, конечно, не удил рыбу в заливе, состояли в том, что мужчина просто сидел, укрывшись от солнца в тени цитадели.

Но на этот раз все было по-другому: в течение дня он дважды наведывался к тому холмику, ходил вокруг, смотрел, нет ли там какой дыры, через которую нежить влезает и вылезает, но ничего не находил. Когда солнце начало клониться к закату и похолодало, Антонио направился к священнику. С собой у него была корзина. В нее положили бутыль со святой водой, чашу, кропило и другие предметы, необходимые святому отцу. Затем двинулись в крепость и пробыли там, пока не сгустились сумерки. Все это время, не отрываясь, мужчины смотрели туда, на холмик.

И вот что они увидели: ночь еще не наступила, когда в густеющем сумраке показались две фигуры. Мужчина – он едва переставлял, точнее, волочил ноги; и женщина, которая, словно обвивая, всем телом льнула к нему. Ее голова лежала на плече юноши, а губы впивались в его шею.

Об этом мне рассказал сам священник. А еще о том, что зубы у него стучали от страха и, чтобы не упасть, он схватил Антонио за руку.

Но… видение возникло и через мгновение пропало, растаяв в густой тени. Тогда Антонио достал кожаную фляжку со спиртным (он держал ее для особых случаев) и сделал такой глоток, который и старика превратит в юношу. Потом помог священнику облачиться в епитрахиль и дал ему сосуд со святой водой, взял фонарь, кирку и лопату. Они направились туда, где предстояло свершить то, что следовало. Антонио потом вспоминал, что ром не слишком помог ему: колени так и дрожали. Да и святой отец запинался, бормоча свою латынь.

Когда смельчаки оказались неподалеку от места и остановились, мерцающий свет фонаря выхватил из темноты бледное лицо Анжело – он был без сознания, будто спал: голова запрокинута, шея открыта, и тонкая струйка крови стекала за воротник… А у горла – другое лицо… Фонарь осветил и его. Потревоженное светом, оно повернулось, и на них глянули два совершенно мертвых незрячих глаза из глубоких впадин… В отличие от глаз, рот был живым – ярко-алые губы двигались, язык облизывал зубы, на которых пузырилась кровь…

Тогда священник, простой добрый старик, крепко зажмурился, окропил себя святой водой и принялся за молитву. Голос его возвысился, почти перешел в крик, но он не умолкал. Антонио, который тоже был не робкого десятка, одной рукой высоко подняв кирку, а в другой держа фонарь, бросился вперед, едва ли даже задумываясь о последствиях того, что делает… Тотчас, как позднее он утверждал, они услышали женский крик, и нежить исчезла…

Анжело лежал неподвижно. Он был без сознания, на горле – рана, а лоб покрыт предсмертной испариной.

Мужчины подняли его, полумертвого, и перенесли в сторону от холма. Затем Антонио взялся за работу, и священник помогал ему. Они вырыли глубокую яму. Наконец Антонио остановился, взял фонарь и наклонился посмотреть: он был готов увидеть что угодно…

Прежде у Антонио волосы были густого каштанового оттенка, седина едва только тронула виски… Но месяца не прошло с того дня – он поседел как лунь. А ведь в юности был горняком, и, знаете ли, эти люди привыкли ко всякому. Какие только несчастья с ними не случались, чего они только не повидали!.. Но он явно никогда не видел ничего подобного тому, что видел этой ночью: создания, что было ни живым, ни мертвым – нежитью, что не принадлежала ни надземному, ни подземному миру.

Антонио взял с собой еще кое-что, чего священник не видел. Он изготовил эту штуку ближе к вечеру – остро заточенный кол из коряги, прибитой волнами к берегу. С ним и с фонарем в руках смельчак и спустился в могилу. Не думаю, что найдется на земле сила, способная заставить его рассказать о том, что происходило дальше; а старый священник был слишком напуган, чтобы заглянуть внутрь. Он говорил, что слышал дыхание Антонио: тот дышал «ну прямо что твой дикий зверь». И шум – как будто он с кем-то борется: таким же сильным, как и он; потом – сильные удары. А затем такой звук, словно что-то с силой протыкает плоть, раздвигая и ломая кости; и следом – дикий женский крик! Но это был вопль не живого существа, а нежити, погребенной много дней назад.

Несчастный старик только и смог, что упасть на колени и, возвысив голос, чуть не крича, читать свои молитвы, призывая к изгнанию дьявола. А потом, когда смолкли ужасные звуки, из могилы вылетел сундук, окованный железом. Он покатился по земле и камням и остановился прямо у ног святого отца. Через мгновение и Антонио оказался тут же. Лицо его было белее мела. Не мешкая ни секунды, в лихорадочной спешке он схватил лопату и принялся забрасывать яму песком и галькой, не переводя духа до тех пор, пока она не заполнилась наполовину. А еще священник говорил, что вся одежда Антонио и его руки были густо перемазаны свежей кровью.

На этом я закончил свое повествование.

Хольгер молча допил вино и откинулся в кресле.

– Так значит, Анжело вернул то, что ему принадлежало, – сундук с наследством, – сказал он. – Женился он на той пухленькой чванливой особе, с которой был обручен?

– Нет. То, что с ним случилось, внушило ему ужас перед женщинами. Он уехал в Южную Америку, и больше о нем никто ничего не слышал.

– А тело этого несчастного создания, Кристины, там, полагаю, и находится, – сказал мой друг. – Надеюсь, она мертва?

Я тоже на это надеюсь. Но, мертво это существо или нет, мне не хотелось бы его увидеть – даже при ярком свете дня. Антонио поседел после того, как встретился с ним. Да и стал совсем другим, нежели был прежде.