Я часто слышал, как он кричит. Нет, я вовсе не неврастеник, не страдаю от чрезмерно развитого воображения и никогда не верил в призраков – если, конечно, не считать призраком эту штуковину. Что бы это ни было, оно ненавидит меня почти так же, как ненавидело Люка Пратта. И оно кричит на меня.

На вашем месте никогда бы не стал рассказывать скверные истории о неординарных способах умерщвления людей. А что если тот, кто сидит за столом и слушает вас, устал от своих родных и близких? Я всегда винил себя за смерть миссис Пратт и считаю, что в каком-то смысле был к ней причастен, хотя Богу известно: я не желал ей ничего, кроме долгой и счастливой жизни. Как знать, не расскажи я ту историю, быть может, и она была бы еще жива. Надо полагать, что эта штука кричит на меня именно поэтому.

Миссис Пратт была хорошенькой женщиной, обладала мягким нравом и приятным нежным голосом. Но однажды я услышал ее пронзительный крик: когда она подумала, что ее маленького сына убило выстрелом из револьвера – тот выстрелил, хотя все были уверены, что оружие не было заряжено. Так вот, это был точно такой же крик, с характерным усилением дрожи в конце. Вы ведь понимаете, о чем я? Такое ни с чем не спутаешь.

Признаться честно, для меня стало открытием, что доктор и его жена были не в самых хороших отношениях. Даже при мне они время от времени пререкались, и я часто замечал, как краснела и закусывала губу крохотная миссис Пратт, пытаясь не потерять самообладание, в то время как Люк становился мрачным и сыпал оскорблениями. Такое поведение было присуще ему с самого раннего детства, как я помню, и позднее – в школе. Знаете, он же мой кузен. Именно поэтому я был вхож в их дом. После его смерти и после того, как убили его сына Чарли в Южной Африке, никаких родственников не осталось… Да, это имение совсем небольшое. Как раз такое, что подошло старому моряку как я, который ударился в садоводство.

Мы всегда живее припоминаем чужие ошибки, нежели чьи-то умные мысли, не так ли? Я очень часто замечал эту особенность человеческой натуры. Однажды вечером я ужинал с Праттами. Именно тогда и рассказал им историю, которая имела такие последствия… На улице стояла промозглая ноябрьская ночь, море жалобно стонало. Тсс! Если вы замрете, то и сейчас услышите его.

Вы слышите морской прилив? Мрачный звук, не правда ли? Иногда, приблизительно в это время года… Эй! А вот и он! Но не пугайтесь, приятель. Он вас не съест. В конце концов, это всего лишь неприятный звук! Но я рад, что вы услышали его, так как всегда найдутся те, кто подумает, что это ветер, или мое воображение, или еще бог весть что. Полагаю, что сегодня ночью вы уже не услышите звука прилива, ибо он редко случается больше одного раза. Да, все верно. Подкиньте в камин еще дров, а себе в стакан подлейте того разбавленного пойла, что вы так любите. Помните старого Блауклота, плотника с того немецкого корабля, что подобрал нас, когда Клонтарф пошел ко дну? Той ночью мы удачно легли в дрейф под завывающий ветер; земли не видать на пять сотен миль вокруг, а наш корабль вздымался и падал на волнах с постоянством часового механизма. «Бидди-грубиян гребет к берегу в эту ночь!» – возопил старый Блауклот, отправляясь на вахту, помните? Теперь, когда я окончательно выбрался на сушу, я часто вспоминаю это.

Да, именно такая ночь, как сегодня, и стояла, когда я на время оказался дома, ожидая момента, чтобы вывести Олимпию в ее первое плавание – помните, как раз после этого первого рейса она установила рекорд, – но это было уже давно. Шел девяносто второй год, самое начало ноября.

Погода была ненастной, Пратт находился не в лучшем расположении духа, а ужин оказался скверным – на самом деле скверным, что усугубляло общее положение; холод же только ухудшал обстановку. Бедная маленькая миссис была очень расстроена, а потому, чтобы хоть как-то исправить впечатление от блюда из сырой репы с недоваренной бараниной, распорядилась, чтобы приготовили гренки по-уэльски. У Пратта, видимо, был непростой день. Вполне возможно, что ему не удалось спасти одного из своих пациентов. Как бы то ни было, он выглядел очень раздраженным.

«Моя жена пытается отравить меня, понимаешь! – сказал он. – Однажды она преуспеет в этом». Нельзя было не заметить, как обидели эти слова супругу. Я нарочно рассмеялся, пытаясь свести все к шутке, и сказал, что миссис Пратт слишком умна, чтобы избавиться от мужа таким примитивным способом. А затем, поддерживая заданный тон, принялся рассказывать про японские фокусы со стеклом, конским волосом и все тому подобное.

Пратт был врачом и знал о подобных вещах гораздо больше, чем я. Но это только подогрело мой пыл, и я рассказал историю об одной женщине из Ирландии, которая успела расправиться с тремя мужьями, прежде чем кто-то заподозрил, что смерть их была насильственной.

Вы никогда не слышали эту историю? Четвертому мужу каким-то образом удалось справиться со сном, и он поймал злодейку. Преступницу повесили. Как она провернула все это? Подмешивала снотворное в пищу или напитки, а затем при помощи роговидной трубки заливала в уши жертвам расплавленный свинец, пока те крепко спали… Нет, это просто ветер свистит. Он снова заворачивает к югу. Я знаю это по звуку. Кроме того, несмотря на время года (когда, собственно, все и произошло), ветер редко меняет свое направление чаще, чем однажды за вечер. Так вот, на дворе стоял ноябрь, когда несчастная миссис Пратт скоропостижно умерла в своей кровати – вскоре после того, как я ужинал у них. Хорошо припоминаю дату: находясь в Нью-Йорке, я получил весть с борта парохода, который следовал за Олимпией, а она совершала свое первое плавание. В том году вы были на Леофрике, не так ли? Да, я помню. Как же быстро мы с вами стареем. Почти полвека минуло с тех пор, как мы были стажерами на Клонтарфе. Вы, наверное, никогда не забудете старого Блауклота! «Бидди-грубиян гребет к берегу в эту ночь!» Ха-ха, дьявол! Подлейте себе еще, у вас там одна вода. Это старинный Хюльсткамп, который я нашел в погребе, когда этот дом перешел ко мне. Я привез его в подарок Люку из Амстердама двадцать пять лет назад. А он к нему ни разу не притронулся. Теперь, должно быть, сожалеет об этом, бедолага.

На чем я остановился? Ну, да. Я уже рассказал вам, что миссис Пратт скончалась скоропостижно – это так. Мне думается, что Люку было здесь одиноко… Время от времени я приходил проведать его, и он выглядел измотанным и нервным, говоря, что практика тягостна, но в то же время отмел идею насчет помощника. Годы шли, сына убили в Южной Африке, на бурской войне. После этого у Пратта появились странности. Было нечто в нем такое, что-то не от мира сего, если угодно. До самого конца он держал свои чувства в себе. Он никогда не выдавал тревоги, когда ошибался в диагнозе. Но, видимо, случалось – ошибался и очень переживал по этому поводу. Мне казалось, это отражалось на его внешности…

Люк был рыжеволосым мужчиной с бледным лицом, даже в молодости он не был крепким. В зрелом возрасте его кожа приняла песочно-серый оттенок. После смерти сына он все худел и худел – так, что вскоре его голова больше напоминала череп с плотно натянутым на него пергаментом. Глаза горели каким-то особым блеском, и с годами он становился все неприятнее.

У него все еще была собака, которую так любила покойная супруга – животное раньше всегда следовало за ней по пятам. Это был бульдог – пес с самым милейшим характером на свете; правда, он имел обыкновение зацеплять свою верхнюю губу об один из клыков, а это могло напугать кого угодно – по крайней мере тех, кто не был знаком с ним. Иногда по вечерам Пратт и Бамбл – так звали псину, – бывало, сидели, уставившись друг на друга, думая о былых временах, как мне это видится… При жизни жена Люка сидела в том же кресле, где сейчас расположились вы. Это всегда было ее место, а там, где сижу я, – место доктора. Бамбл забирался наверх по специально сделанной для него подножке. Дело в том, что он уже тогда был старым и толстым и не мог прыгать слишком высоко, а зубы его стали ломкими. Бамбл неотрывно смотрел на Люка, а Люк, в свою очередь, пристально глядел на собаку. Лицо его в такой момент особенно походило на неподвижный череп с двумя угольками на месте глаз. Так могло пройти минут пять или даже меньше, как вдруг животное пробивала неуемная дрожь, а затем Бамбл издавал вой, словно его подстрелили; далее пес вываливался из удобного кресла и рысью удалялся, – обыкновенно в свое привычное убежище под буфетом. Так и лежал там, то и дело издавая странные звуки.

Принимая во внимание внешний вид Пратта в те последние месяцы, ничего удивительного в этом не было, знаете ли. Я не неврастеник и не страдаю от чрезмерно развитого воображения, но вполне допускаю, что его вид мог довести до истерики не только чувствительную женщину – настолько голова доктора походила на затянутый в пергамент череп.

За день до Рождества я пришел к Люку. Мой корабль стоял на приколе в доке, и у меня еще было три недели выходных. Не увидев Бамбла, я безо всякого умысла небрежно заметил, что старая собака, должно быть, умерла.

«Да», – ответил Пратт. Я уловил в его голосе странную интонацию еще до того, как он продолжил после небольшой паузы: «Я убил его. Я более не мог этого вынести».

Я спросил Люка, чего он не мог вынести, хотя ответ мне был известен.

«Он имел привычку сидеть в ее кресле, сверкая своими глазами в мою сторону, а затем этот вой… – Люк вздрогнул. – Он совсем не мучился, бедный старый Бамбл…» Он продолжил говорить в спешке, как будто думал, что я могу заподозрить его в жестокости: «Я растворил дионин в его миске с водой, чтобы он крепко уснул, а затем ввел хлороформ – постепенно, так, чтобы он не ощутил удушья, пускай и во сне. С тех пор стало намного тише».

Мне было интересно, что он хотел сказать этим, ибо слова слетали с его губ так, словно Люк не мог удержать их в себе. Теперь я понял. Он подразумевал, что после того, как собаки не стало, он слышал те звуки реже. Возможно, вначале он думал, что это старый Бамбл воет на луну во дворе, хотя это совсем не то, не правда ли? Кроме того, Люк не знал, что я уже их слышал. Как бы то ни было, это всего лишь звуки, а они никогда еще никому не причиняли вреда. Но Люк был гораздо впечатлительнее меня. Сомнений быть не может: есть в этом месте нечто такое, чего я не могу понять. Но, когда я не понимаю, как устроены вещи, я называю это явлением и совсем не считаю, что оно непременно ведет к гибели. А Люк полагал именно так. Несомненно, все понять невозможно, об этом известно любому, кто ходил в море. Мы, например, бывало, рассуждали о природе приливных волн и не могли объяснить это природное явление. Сейчас мы объясняем их, называя подводными землетрясениями, прибегая еще к куче теорий, каждая из которых, стоит заметить, вполне может разъяснить, почему они – землетрясения – возникают. Когда-то я сам встретился с такими волнами, и тогда чернильница со стола в моей каюте полетела прямо к потолку. То же самое произошло с капитаном Леки – я полагаю, вы читали об этом в его «Морской ряби». Очень хорошо. Если бы такого рода вещи случились на берегу, в этой комнате например, нервный человек заговорил бы о духах, левитации и еще о десятках разных вещей, которые ничего не значат. И это вместо того, чтобы просто принять это как «явление», которому нет объяснений. Такова моя точка зрения о том звуке, понимаете?

Но где доказательства, что Люк убил свою жену? Никому не стал бы говорить об этом, кроме вас. В конце концов, это могло быть простым совпадением, что бедная миссис Пратт неожиданно умерла в своей постели через несколько дней после того, как я рассказал ту историю за ужином. Она ведь была не единственной, кто умер таким образом. Люк посоветовался с врачом из ближайшего прихода, и они пришли к выводу, что супруга умерла от некой проблемы с сердцем. Почему бы и нет? Такое происходит достаточно часто.

Правда, был еще половник… Я никому никогда об этом не рассказывал, но я нашел его в шкафу в их спальне. Это был, кстати, новый и небольшой половничек, изготовленный из белой жести, не касавшийся огня более чем раз или два; и был на дне того половника расплавленный и застывший свинец, серого цвета, с характерным шлаком на поверхности оплавленного металла. Но это ничего не доказывает. Сельский врач, как правило, мастеровитый человек, который самостоятельно обеспечивает себя всем необходимым, и поэтому у Люка могла быть дюжина причин для того, чтобы расплавить небольшое количество свинца в половнике. Например, он увлекался рыбной ловлей, поэтому, вполне возможно, изготовил грузило и установил на ночь удочку с приманкой; а может быть, грузило потребовалось для маятника часов, стоящих в зале, или чего-то еще в этом духе. Но все равно, когда я нашел половник, меня охватило чувство сомнения, поскольку это выглядело очень похоже на то, что я описывал обоим Праттам, рассказывая ту историю. Понимаете? Увиденное так неприятно подействовало на меня, что я выкинул прочь обнаруженный предмет; сейчас он, должно быть, покоится в миле от косы на дне морском, где непременно проржавеет так, что никто не признает, если когда-нибудь его и выбросит приливом на берег.

Видите ли, Люк, должно быть, купил черпачок в деревне какое-то время назад, ибо тот же продавец и сегодня торгует точно такой же утварью. Я полагаю, их используют в кулинарии. Как бы то ни было, совершенно ни к чему, чтобы какая-нибудь любопытная горничная нашла эту вещицу, лежащую без дела, с застывшими остатками свинца внутри, и начала гадать, что это такое, или, что еще хуже, разыскала бы и расспросила ту самую служанку (она вышла замуж за сына водопроводчика и обитала в той же деревне), которая слышала историю, что я рассказал тем вечером за ужином. Она, возможно, запомнила ее хорошо.

Вы понимаете меня, не так ли? Теперь, раз уж Люк Пратт мертв, похоронен и мирно покоится подле своей супруги, под надгробным камнем честного человека, мне не следует сотрясать воздух, чтобы не навредить его светлой памяти. Оба – супруг и супруга, а также их сын мертвы. Достаточно хлопот было с кончиной самого Люка.

«Почему?» – спросите вы. Однажды утром его нашли мертвым на пляже. Коронер провел следствие. Были обнаружены некие отметины на горле, но никаких следов ограбления. «Смерть наступила от воздействия рук или зубов неизвестного человека или животного», – гласил вердикт. Половина коллегии склонялась к мысли, что это была большая собака. Она повалила Люка на землю и задушила, проломив трахею, хотя кожа в районе горла не была прокушена. Никто не знал, когда он ушел из дома и где был в то время. Доктора обнаружили лежащим на спине неподалеку от отметки высокого прилива. Рядом лежала старая картонная коробка для шляп, принадлежавшая его жене. Коробка была открыта. Крышка лежала подле. Должно быть, в этой коробке он нес домой череп – тот выкатился из нее и лежал у головы мертвеца. Врачи, видно, любят собирать подобные вещи. То был замечательный череп: небольшого размера, правильной формы, исключительно белый и с прекрасными зубами. Ну, или точнее будет сказать, что верхняя челюсть была с идеальными зубами, а вот нижней вовсе не было, когда я впервые увидел его.

Да, я обнаружил его здесь, когда приехал. Понимаете, череп был идеально белый и отполированный. Такие штуки часто хранят под стеклянным колпаком. Хозяева дома не знали, откуда он взялся. Не знали и что с ним следует делать, поэтому поместили обратно в коробку для шляпок и водрузили на полку шкафа в спальне. Конечно же, они показали мне череп, когда я вступил во владение домом. Меня также сводили вниз на пляж, чтобы показать, где обнаружили Люка. Старый рыбак описал, каким образом лежал и покойник, и череп подле него. Однако не смог объяснить, как череп закатился вверх по отлогому песчаному берегу и оказался рядом с головой Люка, вместо того чтобы сползти вниз, ближе к ногам покойника. Тогда мне это не показалось особенно странным, но затем я часто размышлял: там действительно достаточно крутой наклон. Если желаете, я отведу вас завтра туда – я соорудил нечто вроде памятника из камней на том самом месте.

Когда Люк упал или его опрокинули – никому доподлинно не известно, как оно было на самом деле, – коробка ударилась о песок, отчего крышка слетела, череп вылетел наружу и должен был покатиться вниз по склону. Но этого не произошло. Черепушка лежала совсем близко к голове Люка – буквально лицом к лицу – и почти касалась ее. Как я уже сказал, это не поразило меня своей странностью, когда я слушал старика. Но позднее я не переставая думал об этом: вновь и вновь, до тех пор, пока полная картина увиденного не стала представать передо мной, когда я закрывал глаза. И тогда я спрашивал себя: «Ну почему эта чертовщина поползла вверх, а не скатилась вниз? Почему она остановилась не где-нибудь, а напротив головы Люка, вместо того чтобы остановиться, например, в метре от него?»

Вы, естественно, захотите узнать, к какому же выводу я пришел, не так ли? В любом случае, я не смог придумать ничего такого, что помогло бы объяснить, как череп покатился наверх. Но спустя некоторое время мне пришло в голову нечто такое, что заставило меня чувствовать себя совершенно некомфортно.

Право, я не имею в виду ничего сверхъестественного! Возможно, здесь замешаны потусторонние силы, а быть может, нет. Если даже так, то я не склонен верить, что духи могут серьезно навредить живым людям, разве что напугать их. Что касается меня, то я охотнее столкнусь с любым призраком, чем с туманом в канале, когда он наполнен кораблями. Нет уж, увольте! Меня беспокоила всего-навсего нелепая мысль. И я не могу сказать ни как она зародилась, ни как развивалась, пока не превратилась в уверенность.

Однажды вечером, сидя за скучной книгой и покуривая трубку, я думал о Люке и его несчастной супруге, как вдруг мне в голову пришла мысль о том, что, возможно, череп принадлежит миссис Пратт. С тех пор я так и не сумел отделаться от этой мысли. Вы мне скажете, что в этом нет здравого смысла, как нет и сомнений, что миссис Пратт была похоронена согласно христианским традициям и сейчас мирно покоится на кладбище при церкви, где ее тело предали земле. И уж совсем чудовищно полагать, что муж сохранил для себя череп миссис Пратт и держал его в коробке для шляпок в своей спальне. Тем не менее, наперекор рассудку, здравому смыслу и вероятности, я убежден, что Люк поступил именно так. Врачам присущи всяческие чудачества, от которых людей вроде вас и меня бросает в дрожь, ибо эти вещи кажутся недопустимыми, не поддаются логике и разуму.

Далее. Видите ли, если это и правда был череп миссис Пратт (ах, несчастная женщина!), то объяснить его наличие у Люка можно только тем, что именно он и убил ее… Причем тем способом, который описывается в истории о женщине, убивавшей своих мужей. Он, конечно, мог опасаться, что однажды проведут экспертизу и его выведут на чистую воду. Понимаете, ведь это тоже упоминалось в моей истории; это на самом деле произошло примерно пятьдесят или шестьдесят лет назад. Выкопали три черепа; в каждом из них нашли маленькие кусочки свинца. Собственно, это и привело к тому, что убийцу повесили. Я уверен, Люк помнил об этом. И мне даже не хочется знать, что он сделал, когда это всплыло у него в памяти. Мне всегда претили всякого рода ужасы, и я не могу себе представить, чтобы вы придерживались обратного взгляда, не так ли? Нет. Если бы это было так, то, возможно, вы смогли бы дополнить историю.

Все это, должно быть, выглядело зловеще, правда? Ужасно, но мне все видится так отчетливо, как, скорее всего, оно и произошло на самом деле. Думается, Люк отделил голову за ночь до погребения, уже после того, как крышка гроба была закрыта, а прислуга спала. Готов биться об заклад: забрав голову, он что-то подложил вместо нее и накрыл саваном, чтобы все выглядело как прежде. Как вы считаете, что он положил под кусок полотна?

Не удивлюсь, если вы поймаете меня на слове и упрекнете за то, что говорю. Ведь сначала я заявил: не желаю знать, что произошло, и ненавижу думать об ужасах; а теперь описываю все так, словно видел это собственными глазами. Я уверен, что на место головы убийца положил сумку с рукоделием. Я хорошо помню эту сумку, поскольку миссис Пратт доставала ее каждый вечер. Она сделана из коричневого флиса, эта сумка… а по размеру походила на… Вы и сами, должно быть, уже поняли. Ну вот, я опять за старое! Вы, возможно, посмеетесь надо мной, но вы не живете здесь в полном одиночестве, где все и произошло… Да и не рассказывали Люку эту историю про расплавленный свинец. Я не подвержен панике, но должен сказать, что временами начинаю понимать, почему некоторые люди поддаются ей. Когда я один, то заново проживаю все это – во сне и наяву, а когда та штука кричит… Честно говоря, мне этот звук нравится еще меньше вашего, хотя я и должен бы уже привыкнуть к нему.

Мне не следует нервничать. Я ходил на кораблях, населенных духами. Одним из них был «Матрос на мачте», и две трети команды умерли от западной лихорадки в течение десяти дней после того, как мы бросили якорь. Но со мной все было в порядке – и тогда, и после. Мне тоже довелось полюбоваться на безобразные зрелища – так же, как и вам, и вообще каждому из нас. Но ничто не будоражило мое сознание так, как это.

Понимаете ли, я пытался избавиться от этой штуковины, но ей это сильно не по душе. Она хочет быть на своем месте – в шляпной коробке миссис Пратт, в шкафу, в ее спальне. В другом месте она находиться не желает. Откуда мне это известно? Я пытался! Вы же не думаете, что я ничего не предпринимал, не так ли? Пока череп находится на «своем» месте, он порой кричит… И в основном именно в это время года. Но, если я выношу его из дома, он неистовствует всю ночь. Тогда никто из слуг не остается здесь ночевать. И без того меня часто покидали, и тогда мне приходилось справляться своими силами по полмесяца кряду. Нынче никто из деревни не остался бы и на одну ночь под этой крышей. Продать дом или передать его в другие руки – все бесполезно. А старухи в округе говорят: я плохо кончу, если здесь останусь.

Но я не боюсь. Вас забавляет сама идея, что кто-то может всерьез относиться к подобному вздору? Вполне вероятно. Это совершенно очевидный вздор, согласен с вами. Разве я не сказал вам, когда вы вскочили с места и начали пугливо озираться, готовясь увидеть призрака за спиной, что это всего-навсего шум?

Возможно, я полностью ошибаюсь насчет черепа. Сам я, по крайней мере, стараюсь придерживаться этой мысли… когда могу. Это может быть просто добротный экземпляр, который Люк где-то раздобыл. А то, что перекатывается внутри, стоит только слегка его встряхнуть, – не более чем галька, или кусочки глины, или бог знает что еще. Ведь у черепа, пролежавшего долгое время в земле, естественно, может быть внутри нечто, производящее подобный звук, не так ли? Я никогда не пробовал вытащить, что бы там ни скрывалось. Есть опасение, что там может оказаться свинец, понимаете ли? А если так, то я предпочту остаться в неведении, ибо лучше уж до конца не быть уверенным. Если же и в самом деле там находится свинец, это означает, что я причастен к преступлению… Ровно в той мере, как если бы я собственноручно умертвил несчастную. Любому это покажется очевидным, думается мне. А пока мне ничего доподлинно не известно, я нахожу утешение в том, что говорю: это курьезный вздор; миссис Пратт умерла естественной смертью, а Люк заимел белоснежный череп, когда еще учился в Лондоне. Мне бы следовало покинуть этот дом… если бы я был уверен в достаточной степени. Как бы там ни было, спать в комнате, где стоит зловещий шкаф, мне не стоит и пытаться.

Вы спросите, почему бы мне не забросить череп в пруд. О, пожалуйста, не называйте это «адским пугалом» – оно не любит, когда его обзывают.

Вот – опять! О боже, ну и вопль! А я говорил вам! Вы что-то бледны, друг мой. Набейте свою трубку, подвиньте стул ближе к огню и выпейте еще. Старый добрый джин еще никому не навредил. Я видел, как один голландец с Явы поутру осушил полбутылки Хюльсткампа, не моргнув и глазом. Сам я не пью, потому что спиртное плохо уживается с моим ревматизмом. Вы не мучаетесь ревматическими болями, поэтому вам спиртное не навредит. Кроме того, на дворе промозглая ночь. Ветер вновь завывает и скоро сменится на юго-западный; вы слышите скрежет окон? Морская волна, должно быть, тоже изменила свое направление, следуя за печальными стонами.

Мы бы, скорее всего, не услышали это опять, если бы вы не сказали то, что сказали. Я более чем уверен. Ну, если вы считаете это всего-навсего совпадением, ваше право. Но я предпочту, чтобы вы больше не обзывали эту штуковину, если не возражаете. Может статься, бедная маленькая женщина слышит, и, возможно, это ее расстраивает, разве не так? Привидения? Вздор! Нельзя назвать привидением то, что можно взять в руки и осмотреть при свете дня и что начинает дребезжать, стоит его только потрясти, не так ли? И это нечто такое, что слышит и понимает; нет никаких сомнений.

Я попытался спать в лучшей из имеющихся спален, когда только перебрался в дом, потому что это самая удобная комната. Но пришлось отказаться от затеи. То была их комната. В ней стоит большая кровать, на которой умерла бедная миссис. Там же, в нише, располагается шкаф – у изголовья, слева. Внутри шкафа, в коробке для шляпок, и хранится череп. Я провел в той комнате всего две недели после своего приезда, а затем решил перебраться в маленькую комнатушку внизу – ту, что рядом с операционной. В ней когда-то отдыхал Люк, ожидая среди ночи вызова к очередному пациенту.

Мне всегда хорошо спалось на суше. Восемь часов – вот моя порция: с одиннадцати до семи, когда я ночую в одиночестве; с двенадцати до восьми, если у меня задерживаются друзья. Но я просто не мог сомкнуть глаз после трех часов утра в той самой спальне, точнее – просыпался в четверть четвертого: я засек время до минут при помощи своих старых карманных часов. Они по-прежнему идут правильно, и стрелки на них всегда показывали три часа семнадцать минут, когда я просыпался в той самой спальне. Мне интересно, не в это ли время умерла миссис Пратт?

Нет! Это не то, что вы слышали раньше. Если бы такой вопль повторялся постоянно, я бы не смог выдержать и двух ночей. Вначале было так: стон, тяжелое дыхание в течение нескольких секунд в шкафу… – я уверен, что при обычных обстоятельствах подобное меня никогда бы не разбудило. Полагаю, мы схожи в этом, как и все, кто бывал в море. Естественные звуки нам вовсе не досаждают: ни грохот корабля с зарифленными парусами, который швыряет в десятибалльный шторм, ни стоны бимсов под напором ветра. Но когда графитовый карандаш срывается с места и начинает кататься и дребезжать в ящике стола в твоей каюте, то сон оставляет тебя в ту же минуту. Я говорю это, чтобы… Да вы и так прекрасно понимаете, о чем я. Так вот, шум в шкафу был едва ли громче, чем стук карандаша, но он будил меня моментально.

Я бы сказал, эти звуки были… словно чье-то пробуждение. Самому мне понятно, что я имею в виду, но очень сложно объяснить, чтобы сказанное не показалось вздором. Конечно, невозможно именно «услышать» чье-то «пробуждение»; в лучшем случае вам удастся уловить порывистое дыхание полуоткрытого рта со стиснутыми зубами, как почти неразличимый звук паруса, который дернулся сколь неожиданно, столь и незначительно. Вот что это было.

Вы знаете, что человек, стоящий у руля, чувствует, как поведет себя парусное судно, за две или три секунды, прежде чем что-то происходит. Наездники говорят то же самое о лошадях, что менее странно, ибо лошадь – живое существо со своими собственными чувствами; лишь поэты да те, кто не ходил по морям, рассуждают о корабле, как о живом организме, и все такое в этом духе. И я каким-то образом всегда чувствовал, что судно – не просто паровая установка или парусник для перемещения грузов. В открытом море оно подобно точному прибору, который служит средством связи между природой и человеком, и особенно это относится к человеку за штурвалом, если корабль управляется вручную. Судно получает сигналы напрямую от ветра и моря, приливов и течений и посылает их в руки человека, подобно тому, как радиотелеграф шлет прерывистые пульсирующие токи в пространство, а их затем получают в форме сообщения.

Вы видите, к чему я клоню; я почувствовал, как что-то «пробудилось» в шкафу, и ощутил это так живо, что услышал… хотя, возможно, там и слышать было нечего. Но тот самый звук внезапно разбудил меня. Я действительно услышал какой-то шум. Приглушенный, он шел из коробки – словно откуда-то издалека, как из телефона при междугородней связи. И все же я знал, что это внутри шкафа – у изголовья моей кровати. В тот момент мои волосы не встали дыбом, а кровь не заледенела, нет. Я всего лишь был возмущен, так как меня разбудил посторонний шум – вроде того, что производил дребезжащий карандаш в ящике моего стола в каюте на борту судна. Я постарался найти объяснение происходящему и предположил, что шкаф неким образом связан с внешней средой: видимо, поток воздуха, проходя сквозь него, стонет, издавая нечто вроде хриплого визга. Я зажег спичку и посмотрел на часы – было семнадцать минут четвертого. Затем я перевернулся и лег на правый бок – на свое здоровое ухо. Знаете ли, я изрядно глух на левое. Причина в том, что подростком я ударился ухом о воду, ныряя с фор-марса-рея. Глупо получилось, но последствия вполне устраивают меня, когда я хочу поспать, не обращая внимания на шум вокруг.

Так было в первую ночь, и то же самое повторялось затем вновь несколько раз, но не постоянно, хотя всегда в одно и то же время, с точностью до секунды. Возможно, иногда я спал на своем здоровом ухе, но иногда – нет. Я тщательно осмотрел шкаф: ни ветер, ни что-то другое не могло проникнуть внутрь, так как дверные стойки были подогнаны плотно (вероятно, чтобы защититься от попадания моли). Миссис Пратт, должно быть, хранила в шкафу свою зимнюю одежду – запах камфары и скипидара тому свидетельство.

Примерно через две недели я решил: хватит с меня этих звуков. До сих пор я говорил себе: глупо сдаться и вынести череп из комнаты. Вещи всегда выглядят по-другому при свете дня, не так ли? Но голос становился громче – я полагаю, можно назвать это «голосом», – и в одну из ночей он прорвался даже сквозь глухоту моего левого уха. Я же всегда знал, что, когда мое правое ухо прижато к подушке, мне не слышен даже рев флотского горна в тумане. Но я действительно услышал звук, который заставил меня потерять самообладание, если не сказать – страшно напугал, ибо порой эти два состояния различаются между собой очень незначительно. Тогда я чиркнул спичкой и вскочил, открыл шкаф, схватил коробку для шляп и швырнул ее из окна так далеко, как только смог.

Вот когда мои волосы действительно встали дыбом! Эта штука визжала в воздухе, словно снаряд от двенадцатидюймовой пушки. Коробка приземлилась на другой стороне дороги. Ночь была угольно-черной, и я не видел самого падения, но знаю, что коробка опустилась за пределами дороги. Окно расположено непосредственно над парадной дверью, откуда примерно пятнадцать ярдов до забора, а сама дорога шириной в десять ярдов. За ней раскинулась массивная живая изгородь, вдоль которой тянется луг, окружающий дом священника.

Более я не спал той ночью. Примерно через полчаса после того, как я вышвырнул шляпную коробку, снаружи вдруг раздался пронзительный крик – вроде того, что уже случился этой ночью, но гораздо сильнее, более отчаянный, если позволите. Возможно, это был лишь плод моего воображения, но я мог поклясться, что крики подбирались все ближе и ближе. Я закурил трубку, походил немного взад-вперед, а потом схватил книгу и принялся читать. Однако можете казнить меня, но я не вспомню не только о чем читал, но и что это была за книга, поскольку ночную тишину то и дело разрезал пронзительный вопль, от которого покойник бы перевернулся в гробу.

Незадолго до рассвета кто-то постучал в дверь. С чем-то иным стук я спутать не мог. Открыв окно, я посмотрел вниз. Тогда я решил, что кому-то, кто не знал, что в дом Люка въехал новый человек, потребовался врач. После тех ужасных звуков услышать обычный стук в дверь было настоящим облегчением.

Сверху входную дверь невозможно увидеть из-за карниза, нависающего над крыльцом. Стук раздался вновь, и я крикнул, спрашивая, кто там, но ответа не последовало, а стук повторился. Я снова отозвался и прокричал, что врач больше здесь не живет. Опять не последовало никакого ответа, но мне пришло в голову, что это может быть какой-то старый крестьянин, который к тому же совершенно глух. Итак, я взял свечу и направился вниз, чтобы открыть дверь. Честное слово, в тот момент я не думал о той штуковине и почти забыл недавние вопли. Я спустился вниз, будучи убежден, что найду кого-нибудь снаружи, на пороге, с неким сообщением. Я установил свечу на столе в прихожей, дабы ветер не задул пламя, когда я открою дверь. Пока я возился, пытаясь отодвинуть старомодный засов, стук раздался вновь. Это был негромкий, подозрительно глухой звук. Я хорошо это помню, но в тот миг, конечно, думал, что стучит человек, который хочет попасть внутрь.

Оказалось, что это не так. Когда я открыл дверь вовнутрь, стоя немного сбоку, чтобы сразу увидеть того, кто мог стучать, снаружи никого не было. В тот же миг нечто перекатилось через порог и остановилось рядом с моей ногой.

Я отпрянул, ощутив прикосновение, даже не посмотрев под ноги, ибо знал наперед, что это такое. Не могу сказать вам, почему знал. Все происходящее казалось иррациональным. И я до сих пор уверен, что перебросил ту штуковину через дорогу. Широкое окно, доходящее до пола, позволило мне размахнуться как следует, прежде чем совершить бросок (когда я вышел ранним утром на поиски, то обнаружил коробку за густой живой изгородью).

Вы можете подумать, что коробка раскрылась и череп вылетел наружу; но это невозможно, ибо никому не под силу швырнуть пустую картонку так далеко. Об этом и речь не идет; с таким же успехом можно попытаться запустить на двадцать пять ярдов мяч, скомканный из бумаги, или лопнувшее птичье яйцо.

Возвращаюсь к тому, что произошло: я захлопнул дверь и закрыл ее на засов, аккуратно поднял череп и поместил его на столике рядом со свечой. Движения мои были механическими: так человек, находящийся в опасности, инстинктивно, не обдумывая, совершает правильные действия, или наоборот – делает все неправильно. Это может показаться странным, но я убежден: я опасался, что кто-то может прийти и увидеть меня вот так – стоящим у порога, с черепом, который лежит немного на боку у моих ног и таращит на меня одну из своих пустых глазниц, словно намеревается обвинить в чем-то. Свет и тени от свечи играли в глазных дуплах, когда череп стоял на столе, и казалось, будто он мне подмигивает. Затем совершенно неожиданно свеча погасла, хотя дверь была заперта и не ощущалось ни малейшего сквозняка. Мне пришлось извести по меньшей мере полдюжины спичек, прежде чем свеча вновь загорелась.

Неожиданно я опустился на пол и сел, сам не осознавая почему. Вероятно, мне было страшно, но, возможно, вы согласитесь: большого позора в том, чтобы испугаться при данных обстоятельствах, не было. Эта штука вернулась в дом, и она явно хотела забраться наверх, обратно в свой шкаф. Некоторое время я сидел неподвижно, глазея на череп, пока мне не стало очень холодно. Тогда я взял его, отнес наверх и вернул на прежнее место. Помню, когда я его нес, то приговаривал и обещал, что найду и верну его коробку для шляпок с наступлением утра.

Вы хотите знать, остался ли я в комнате до рассвета или ушел? Не ушел, но оставил свечу гореть, а сам сидел, курил трубку и читал – вероятнее всего, от испуга. Это был явный и непреодолимый страх, который не стоит называть трусостью, так как это не то же самое. Я не смог бы уснуть в одной комнате с этой штукой, которая лежала в шкафу; должно быть, я был напуган до смерти, хотя не считаю себя трусливее других. Да будь оно все проклято, приятель, но череп пересек дорогу сам по себе, взобрался на крыльцо да еще и постучался, чтобы его впустили.

Когда наступил рассвет, я надел сапоги и вышел, чтобы найти картонную коробку. Мне пришлось проделать кружный путь до ворот около главной дороги, пока наконец я не нашел, что искал, – коробка была открыта и свисала с другой стороны живой изгороди. Бечевкой она зацепилась за ветки, крышка свалилась и теперь лежала на земле. Это означает, что коробка не была открыта – по крайней мере до той поры, когда приземлилась за изгородью; а раз она не раскрылась, как только вылетела из моей руки, тогда то, что находилось внутри, перелетело через дорогу вместе с ней.

Так вот. Я отнес коробку наверх, положил в нее череп и запер дверцу шкафа. Когда служанка принесла мне завтрак, она сказала, что ей жаль, но она должна уйти, и потеря зарплаты за месяц ее не волновала. Я взглянул – цвет ее лица был смесью зеленого, желтого и белого. Я сделал вид, что удивился, и спросил, в чем дело. Но в этом не было смысла, так как она лишь повернулась в мою сторону и прямо спросила, есть ли у меня намерение оставаться в доме с привидениями, и если да, то сколько я смогу продержаться. Хотя она замечала мою временами приходящую глухоту, тем не менее не верила, что мне под силу спать под эти ночные вопли. Еще женщина поинтересовалась, зачем я копошился в доме, открывал и закрывал входную дверь между тремя и четырьмя часами ночи. Я не нашел, что на это ответить, раз уж она меня слышала. Служанка ушла, и я остался один. Позже утром я отправился в деревню и нашел женщину, которая была готова приходить и делать любую имевшуюся работу по дому и готовить еду – при условии, что сможет уходить домой каждую ночь. Что касается меня, то я в тот же день перебрался вниз и с тех пор никогда не пытался спать в лучшей спальне дома. По прошествии некоторого времени я заполучил пару шотландских слуг среднего возраста из Лондона и долгое время ни в чем не нуждался. Я начал с того, что рассказал им о доме: мол, он расположен в очень незащищенном месте, поэтому ветер гуляет и свистит здесь частенько в осенне-зимнюю пору, что принесло жилищу дурную славу в деревне, ибо корнуэльцы склонны к суевериям и сказкам о привидениях. Две закаленные жизнью рыжеволосые сестры изобразили подобие улыбки и с большим презрением сообщили, что невысокого мнения о байках про какие-то южные привидения: ведь они, умудренные опытом службы в двух английских домах с призраками, наслушались множества разных историй. К тому же слыхали они и о «мальчике в сером» – того не считают особой редкостью в Форфаршире, у них на родине.

Сестрицы составляли мне компанию несколько месяцев; пока они оставались в доме, у нас были покой и тишина. Та из сестер, которая служила поварихой, по-прежнему здесь, в деревне: она вышла замуж за местного могильщика, который работает в моем саду. Вот так здесь все и происходит. Деревушка маленькая, могильщику приходится находить применение своим навыкам в различных сферах. Например, помимо тяжелой физической работы, он неплохо разбирается в цветах – во всяком случае, достаточно, чтобы помогать мне управляться с ними. Хоть я люблю заниматься этим делом, но моя спина давно уже не гнется как следует. Он трезвый, немногословный человек, который не вмешивается не в свои дела, и он был вдовцом, когда я приехал сюда. Его зовут Трэхерн, Джеймс Трэхерн. Сестры-шотландки так и не признались, что с домом что-то неладное, но с наступлением ноября оповестили меня о своем переезде. И основание придумали: мол, ближайший католический приход слишком далеко отсюда, а посещать местную церковь они, разумеется, не могут. Однако с наступлением весны младшая из сестер вернулась, и приходский священник выдал ее замуж за Джеймса Трэхерна. С той поры шотландская девушка уже не брезговала тем, чтобы слушать проповеди в местной церкви. Я вполне удовлетворен, если у нее все ладно! Супруги живут в маленьком домике, который стоит спиной к церковному погосту.

Полагаю, вам интересно, какое это имеет отношение к тому, о чем я говорил. Понимаете, я по большей части обретаюсь в лютом одиночестве; так что, когда старый друг приходит проведать меня, я болтаю без умолку – просто чтобы слышать свой собственный голос. Однако в данном случае действительно существует взаимосвязь между всем этим. Именно Джеймс Трэхерн был человеком, который похоронил несчастную миссис Пратт, а после и ее мужа, в соседних могилах, что находятся недалеко от его домика. Это и есть та самая взаимосвязь в моем сознании, видите. Все достаточно просто. Он что-то знает; я совершенно убежден в этом, хотя он такой молчаливый плут.

Да, нынче по ночам я остаюсь дома один, ибо миссис Трэхерн, выполнив всю работу, уходит, а когда меня навещают друзья, жена могильщика подает и убирает со стола. Супруг встречает миссис Трэхерн каждый вечер зимой, а летом, когда вокруг солнечно и светло, она отправляется домой самостоятельно. Она человек не боязливый, но теперь уже менее уверена, что в Англии нет привидений, достойных внимания шотландской женщины. Разве не забавно мнение, что Шотландия имеет монополию на все сверхъестественное? Я бы назвал это странным видом национальной гордости, вы согласитесь?

Посмотрите, как красиво горит огонь! Когда коряги, выброшенные морем на берег, подсыхают и наконец принимаются гореть, это бесподобно. О, да их тут полно! Как бы грустно это ни было, но здесь по-прежнему великое множество обломков затонувших кораблей. Это одинокий пустынный берег, и вы можете собрать здесь столько дерева, сколько вам под силу унести. Периодически Трэхерн и я одалживаем тележку и загружаем ее, идя вдоль прибрежной полосы. Я ненавижу огонь, который дает уголь, особенно когда могу заполучить древесину. Горящее полено создает ощущение компании, даже если это кусок палубной балки или отпиленный брус. Пропитанные солью, они производят на свет чудные искры. Видите, как они взвиваются, подобно японским петардам! Честное слово, в компании старого друга, пылающего камина и трубки можно забыть обо всем, что происходит в верхней части дома, особенно теперь, когда ветер немного стих. Однако это временное затишье, и оно сменится штормом под утро.

Вы желали бы увидеть череп? У меня нет возражений относительно этого. Нет никаких причин, почему вам нельзя взглянуть на него. Уверяю, никогда прежде вы не видели более совершенный череп, за исключением того лишь, что в нижней челюсти отсутствуют два передних зуба.

Ах да, я же еще не рассказал вам про челюсть… Трэхерн нашел ее в саду прошлой весной, когда выкапывал ямки, чтобы подготовить грядки для спаржи. Обычно мы выкапываем лунки глубиной в шесть или восемь футов для ее посадки. Да-да, я определенно забыл поведать вам об этом. Он копал вертикально вниз, точно так же, как обычно роет могилу. Если вы хотите получить хорошую грядку для спаржи, то я вам настоятельно советую воспользоваться услугами могильщика. Эти ребята обладают замечательными способностями для такого рода работы.

Трэхерн уже успел опуститься на глубину около трех футов, когда врезался в пласт гашеной извести на одной из сторон выкопанной им ямы. Он заметил, что грунт здесь более рыхлый, хотя говорил, что в течение ряда лет его покой никто не нарушал. Предполагаю, он подумал, что залежавшаяся известь может навредить росту спаржи, поэтому выломал известняк и выбросил его на поверхность. Он сказал, что сделать это оказалось непросто, так как куски были довольно крупными. Имея привычку применять грубую силу в работе, Трэхерн лопатой расколол комья, лежавшие около траншеи. Внезапно что-то вылетело из недр одного куска – это была нижняя челюсть. Мой садовник считает, что, должно быть, выбил каким-то образом из нее два передних зуба, когда выковыривал известняк, но нигде их не увидел. Как вы, возможно, уже представили, могильщик наделен значительным опытом в подобного рода вещах, и он сразу высказал предположение, что челюсть принадлежала молодой женщине, и все зубы были на месте, когда она отошла в мир иной. Он принес показать мне ту самую челюсть и спросил, хочу ли я оставить ее у себя. «Если нет, – сказал он, – то я бросил бы эту часть черепа в следующую могилу, что сделаю на церковном погосте». Ибо, как он предположил, это была челюсть христианина, и ей следовало устроить порядочные похороны, где бы ни была остальная часть тела усопшего. Я же рассказал ему про то, что доктора частенько погружают кости в окись кальция, когда хотят как следует отбелить их, и что, полагаю, доктор Пратт тоже устроил в саду небольшую яму с известью как раз для подобных целей и, наверное, забыл в ней эту челюстную кость. Трэхерн посмотрел на меня с невозмутимым спокойствием.

«Думаю, она подошла бы к тому черепу, что лежит в шкафу наверху, сэр, – сказал он. – Может быть, доктор Пратт опускал череп в известь, чтобы почистить его, или еще для чего, но когда он вытаскивал его, то просто забыл про нижнюю челюсть и оставил ее там. К извести прилипли человеческие волосы, сэр».

Я решил, что так оно и было на самом деле – в точности, как сказал Трэхерн. Но если он ничего не подозревал, то с какой стати предположил, что челюсть может подойти черепу? К тому же она и правда подошла. Это как раз доказательство того, что знает садовник больше, чем желает сказать. Допускаете ли вы, что он проверил это? Или, возможно, когда он закапывал Люка в той же усыпальнице…

Ну, да будет мне, нет смысла повторять это раз за разом, не так ли? Я сказал, что положил бы челюсть поближе к черепу, поэтому отнес ее наверх и приладил на законное место. Нет ни малейших сомнений в том, что эти две части принадлежали друг другу, и теперь они вместе.

Трэхерн что-то знает. Некоторое время назад мы обсуждали необходимость оштукатурить кухню, и он вспомнил, что этого так и не сделали – ровно с той самой недели, когда умерла миссис Пратт. Он не сказал, что, должно быть, каменщик оставил после себя немного извести, но он думал так; а также, что это была та самая известь, которую он нашел в грядке для спаржи. Ему многое известно. Трэхерн один из тех безмолвных плутов, которые способны сообразить, что к чему. К тому же та могила расположена очень близко к его домику. А еще – я не видел никого, кто работал бы с лопатой проворнее, чем это делает он. Если бы он хотел докопаться до правды, то мог это сделать, и никто бы никогда не знал больше него, не реши он рассказать, что ему известно. В такой тихой деревеньке, как наша, люди не отправляются на церковный погост, чтобы провести там ночь и посмотреть, не копошится ли где одинокий могильщик между десятью вечера и рассветом.

О чем ужасно думать, так это о размышлениях Люка, если он в самом деле совершил все это; о его невозмутимой уверенности в том, что никто не сможет вывести его на чистую воду; ну, а более всего – о его хладнокровии, поскольку оно должно было быть поистине выдающимся. Я порой думаю, что достаточно скверно жить в доме, где все это произошло, если так все и было в действительности. И постоянно использую оговорки, вы замечаете, во имя памяти о нем и немного ради самого себя тоже.

Я скоро поднимусь наверх и принесу коробку. Позвольте мне зажечь мою трубку; нет никакой спешки! Мы поужинали рано, и сейчас лишь половина десятого вечера. Я никогда не отпускаю друга спать раньше двенадцати часов и без трех опустошенных стаканов – вы можете выпить еще сколько угодно порций, но не пейте меньше трех, во имя нашей старой дружбы.

Ветер снова крепчает, вы слышите? То было лишь временное затишье, и впереди нас ждет скверная ночь.

Знаете, я аж немного вздрогнул, когда узнал о том, что челюсть подходит черепу идеально. Меня самого не так легко напугать, но я видел, как некоторые люди начинали совершать резкие движения, а их дыхание резко учащалось, когда они, например, думали, что находятся одни в помещении, но, внезапно повернувшись, обнаруживали вдруг кого-то в непосредственной близости. Никто не может назвать это страхом. Вы не стали бы, не так ли? Нет. Ну, просто, когда я установил челюсть на место, у основания черепа, его зубы незамедлительно сомкнулись на моем пальце. Было точно такое ощущение, как будто он сильно укусил меня, и я, признаюсь, отпрянул еще до того, как понял, что прижимаю челюсть к черепу своей рукой. Я вас заверяю, что мое состояние в тот момент было вовсе не испугом или волнением. Было светлое время суток, стоял прекрасный день, и солнечный свет заливал лучшую спальню в доме. Нервничать было бы нелепо, то было лишь мимолетное – явно ошибочное – впечатление, но оно действительно заставило меня почувствовать себя странно. Оно побудило задуматься о странном вердикте коронера, вынесенном на основании судебно-медицинской экспертизы касательно смерти Люка: «…от рук или зубов некоего человека или неизвестного животного». Ведь с того самого времени, как я это услышал, сожалею, что не увидел те отметины на его горле; правда, в то время нижняя челюсть еще не была обнаружена.

Я не раз замечал, что человек способен совершать безумные поступки, сам того не осознавая. Однажды я увидел, как матрос, уцепившись одной рукой за потрепанный тентовый штертик, отклонившись назад за борт и напирая всем весом своего тела, просто пилил стопорку ножом, что был в его свободной руке. Тогда я бросился, обхватил его руками за туловище и втащил на палубу. Мы шли в открытом океане, делая двадцать узлов. Он не имел ни малейшего представления о том, что делал в тот момент. Точно так же, как и я, когда умудрился прищемить палец зубами той штуки. Я чувствую это и сейчас. Это было точно так, как если бы череп был живым и пытался укусить меня. Он бы так и сделал, если б мог, потому что я знаю, что он ненавидит меня, бедняга! Вы полагаете, то, что дребезжит внутри, на самом деле является кусочком свинца? Итак, через мгновение я принесу коробку, и в случае, если оно, что бы там ни было, выпадет вам в руки, то вам решать, что это. Ежели это будет всего лишь комок земли или галька, то я успокоюсь и, полагаю, мне больше не будет нужды когда-либо думать о черепе; однако почему-то я не мог до сих пор заставить себя вытряхнуть эту твердую субстанцию. Сама мысль о том, что это может оказаться свинцом, заставляет чувствовать себя чрезвычайно неуютно, хотя я убежден, что вскоре все выяснится. Я, конечно же, узнаю. Уверен, что Трэхерн знает давно, но он ведь молчаливый плут.

Я сейчас пойду, поднимусь наверх и принесу коробку. Что? Хотите пойти со мной? Ха-ха! Вы и вправду думаете, что я боюсь коробки для шляпок и того шума? Глупости!

Черт подери эту свечу, она никак не загорится! Эта дурацкая штука словно понимает, для чего она нам сейчас понадобилась! Вы только поглядите – уже третья спичка! Они достаточно быстро разжигают мою трубку. Вот, вы видите? Это новенький коробок, который я только что достал из жестяного ящика, где храню запас, чтобы уберечь от сырости. Ах, вы думаете, фитиль мог отсыреть, да? Тогда зажгу эту противную свечу от огня в камине. Во всяком случае, так она точно не потухнет. Да, видите, теперь она плюется и немного шипит, но по крайней мере будет гореть. Дело в том, что свечи здесь не очень хорошие. Я не знаю, откуда их привозят, но порой они горят слабо, этаким зеленоватым пламенем, выплевывающим крошечные искорки, и мне часто досаждает то, что они тухнут сами по себе – ни с того ни с сего. Что ж, ничего не поделаешь, ибо электричество в нашу деревню еще долго не проведут. Свеча действительно горит достаточно плохо, разве нет?

Вы считаете, что мне лучше передать вам свечу, а самому взять светильник, вы этого хотите? Мне не нравится носить с собой светильники, это правда. Я ни разу в жизни их не ронял, но всегда боялся, что сделаю это; а если так случится… это ведь чрезвычайно опасно. Кроме того, я уже успел привыкнуть к этим жалким свечам.

Кстати, можете допить вино, пока я поднимаюсь за черепом, ибо я не намерен отпускать вас спать, пока вы не опустошите по крайней мере три стакана. Вам не придется идти наверх, так как я постелил в старом рабочем кабинете, рядом с операционной, где нынче обитаю сам. На самом деле, я более не предлагаю никому из друзей спать наверху. Последний, кому довелось там ночевать, был Крэкенторп, и он сказал, что ему не удалось сомкнуть глаз всю ночь. Вы помните старину Крэка, не так ли? Он остался на службе, и недавно его произвели в адмиралы. Да, я уже ухожу – только бы свеча не потухла. Я просто не мог не спросить, помните ли вы Крэкенторпа. Если бы нам кто-то тогда сказал, что мелкий тощий придурок, каким он раньше был, окажется самым успешным из всей нашей компании, мы бы долго смеялись над подобной фантазией, разве нет? Правда, нас с вами тоже нельзя назвать неудачниками. Ну, все-все, я отправляюсь. Я не собираюсь давать вам повода думать, что все это время откладывал поход за коробкой своими разговорами! Как будто там есть чего опасаться! Если бы я боялся, мне бы тогда стоило сказать вам это совершенно прямо и попросить подняться наверх вместе со мной…

Вот эта коробка. Я нес ее очень осторожно, так, чтобы не потревожить череп-беднягу! Понимаете, если бы я подверг его тряске, то нижняя челюсть могла снова отсоединиться, а я уверен, что черепу бы это не понравилось. Да, свеча потухла, когда я спускался, но виной тому сквозняк из оконных щелей на лестнице. Вы что-то слышали? Да, это был очередной вопль. Вы говорите, что я выгляжу бледным? Это все пустяки. Просто мое сердце немного капризничает иногда, а я еще и слишком торопливо поднялся наверх. Вообще-то, это одна из причин, почему я предпочитаю жить на первом этаже.

Откуда бы ни взялся тот вопль, он явился не из черепа, потому что я держал коробку в руках, когда услышал шум, а вот теперь он здесь, с нами; таким образом, мы убедительно доказали, что вопли производятся на свет чем-то другим. Я не сомневаюсь, что однажды я выясню источник этих звуков. Это, конечно же, какая-нибудь щель в стене, или трещина в дымоходе, или же зазор в оконной раме. Подобным образом заканчиваются все истории о призраках в реальной жизни. Вы знаете, я несказанно рад, что мне пришло в голову отправиться наверх и принести вам на показ череп, так как тот вопль, что мы услышали, сводит на нет весь этот вздор. Только подумать, я, должно быть, стал настолько слаб рассудком, что представил себе, будто несчастный череп мог на самом деле вопить, как живое существо!

Сейчас я открою коробку, мы вынем его наружу и хорошенько рассмотрим при ярком свете. Довольно-таки ужасно осознавать, не так ли, что несчастная женщина имела обыкновение сидеть в том кресле, где сейчас сидите вы, вечер за вечером, при таком же свете. Но в то же время… Все! Я буду считать, что все это чушь от начала и до конца и что это всего лишь старый череп, которым владел Люк, будучи студентом; возможно, положив экспонат в известь, чтобы придать ему белизну, он затем не смог найти нижнюю челюсть.

Понимаете ли, после того, как я приладил челюсть на место и закрыл коробку, я поставил сургучную печать поверх стягивавшей ее бечевки, а также подписал крышку. Старая выцветшая этикетка с именем миссис Пратт от продавца дамских шляп была на своем месте с того времени, когда покупка была отправлена. Так как на этикетке было место, я написал с краю в углу: «Череп, принадлежавший ныне покойному Люку Пратту, дипломированному врачу». Я не совсем понимаю, почему написал это. Разве только это было сделано с целью объяснить, как эта вещь оказалась у меня во владении. Не могу удержаться от того, чтобы порой не поразмышлять, какой была шляпа, присланная в этой коробке. Какого цвета она была, как вы думаете? Была ли это пестрая весенняя шляпка с коротенькими перышками и красивыми отделочными лентами? Странно, что именно эта коробка должна хранить голову, которая носила убранство, – возможно. Хотя нет, мы решили считать, что этот череп из больницы в Лондоне, где Люк проводил много времени. Гораздо лучше видеть все в таком свете, не так ли? Связи между черепом и несчастной миссис Пратт не более, чем было в моей истории между свинцом и…

О боже! Возьмите лампу – не дайте ей потухнуть, если это в ваших силах, – а я прикрою окно! Да! Ну и буря! Вот она и началась! Как я и говорил вам! Ничего страшного – есть свет от камина. Мне удалось закрыть окно – шпингалет был опущен лишь наполовину. Коробку – что? сдуло со стола? Куда, черт побери, она подевалась? Ну вот! Это окно больше не распахнется, так как я задвинул засов. Надежный механизм этот старинный шпингалет, ничто с ним не сравнится. Теперь найдите коробку из-под шляпки, пока я вожусь со светильником. К черту эти паршивые спички! Точно, скрученный кусочек бумаги для разжигания трубки подойдет лучше – он должен быстро приняться в огне камина. Я как-то не подумал об этом. Спасибо. Ну, вот теперь все хорошо! Так, а где коробка? Вы ее нашли? Ну, положите обратно на стол, мы ее откроем.

Впервые я столкнулся с тем, что ветер так запросто распахнул то окно настежь; но причина, видимо, моя небрежность, когда я в последний раз закрывал его. Да, я, конечно же, услышал крик. Показалось, что сперва он обогнул дом, прежде чем ворвался в окно. Это доказывает, что все время это был лишь ветер и ничего более, не так ли? Когда же ветер был ни при чем, в игру вступала моя фантазия. Я всегда слыл человеком с богатым воображением: наверное, я был таким всегда, хотя и не догадывался о том. С годами к нам приходит лучшее понимание самих себя, вы знаете?

В порядке исключения, выпью-ка я глоток неразбавленного Хюльсткампа, раз вы тоже, я гляжу, наполняете свой стакан. Тот внезапный порыв влажного ветра остудил меня, а с моей склонностью к ревматическим болям я очень боюсь переохлаждения, ибо кажется, что простуда пристает к моим суставам на всю зиму, стоит ей только проникнуть внутрь.

Честное слово, это отличный напиток! Я закурю новую трубку. Здесь снова стало уютно. И мы откроем коробку. Я так рад, что мы услышали тот последний вопль вместе, когда череп находился здесь, на столе, между нами, ибо эта штуковина никак не может быть одновременно в двух местах, а шум, несомненно, пришел извне, как и полагается шуму, производимому ветром. И это вполне естественно, когда все открыто и гуляют сквозняки. Конечно же, это был лишь ветер. Что же еще?

Гляньте, пожалуйста! Прежде чем мы с вами откроем коробку, я хочу, чтобы вы убедились, что печать не сорвана. Вы возьмете мои очки? Ах, у вас есть свои. Хорошо. Вы видите, что печать цела и невредима, и на ней можно без труда прочесть одно изречение. «Тихий и нежный», – это стихотворение, и далее оно продолжается словами: «Западный ветер, повей…», а затем: «И возврати издалека милого к нам поскорей…» и все такое прочее. Вот она, печать, висит на моей цепочке для часов уже более сорока лет. Моя бедняжка-жена подарила ее, когда я был еще женихом, и с тех пор я пользуюсь только ею. Эти слова так характерны для моей супруги – она всегда любила Теннисона.

Нет смысла разрезать бечевку. Она прикреплена к коробке, поэтому я попросту разломаю сургуч и развяжу узел, а после того, как мы закончим, я снова запечатаю коробку. Видите ли, мне доставляет удовлетворение понимать, что здесь череп находится в безопасности, и никто не может вытащить его оттуда. Я не то чтобы подозреваю Трэхерна… Просто я всегда чувствовал, что ему известно гораздо больше, чем он говорит.

Вы видите, как у меня все получилось сделать, не разрезая бечевку, хотя, когда я закреплял ее, не мог представить, что придется открывать эту картонку вновь. Крышка открывается довольно легко. Ну, вот! Теперь смотрите!

Что?! Внутри ничего нет?! Коробка пуста! О нет, он исчез, череп пропал!

Да нет, со мной все в порядке. Я просто пытаюсь собраться с мыслями. Все это так странно. Я решительно убежден, что череп был внутри, когда я поставил печать на коробку прошлой весной. Я просто не мог себе представить подобное: это совершенно невозможно. Если бы я периодически мертвецки напивался, тогда можно допустить, что в таком состоянии совершил какую-то нелепую ошибку. Но я не выпивоха и никогда им не был. Пинта пива за ужином да глоток рома перед сном – самое большее, что я выпивал в былые времена. Однако я считаю, что мы, оставаясь полными трезвенниками, получаем ревматизм и подагру! Тем не менее там была моя печать, а теперь мы имеем пустую коробку для шляпок. Этот факт вполне очевиден.

Мне это все совсем не нравится, скажу я вам. Это неправильно. По моему мнению, что-то здесь нечисто. Но только не надо говорить со мной о сверхъестественных проявлениях, ибо я в них не верю, нисколько! Должно быть, кто-то справился с печатью и украл череп. Иногда в летнее время я выхожу в сад, чтобы поработать, а часы с цепочкой оставляю на столике. Трэхерн, должно быть, взял и воспользовался тогда печатью, поскольку был совершенно уверен, что я не вернусь обратно в дом по меньшей мере в течение часа.

Если же это не дело рук Трэхерна, то… О, только не говорите, что эта штуковина смогла выбраться наружу сама! Ну, а если и так, то она должна быть где-то в доме, затаилась и ждет в каком-нибудь укромном уголке. Тогда мы можем наткнуться на нее в любом месте, правда? А она будет ждать нас, просто ждать в темноте. А потом как закричит на меня! Она завизжит на меня, когда я наткнусь на нее, потому что, говорю же вам, она меня ненавидит!

Коробка для шляпок совершенно пуста. Это не снится ни одному из нас. Вот смотрите, я переворачиваю ее вверх дном…

Что это было? Что-то вывалилось, как только я перевернул коробку. Оно на полу, подле ваших ног. Я знаю, там что-то есть, и мы должны найти это. Помогите мне отыскать, ну же! Вы нашли? Ради всего святого, дайте же мне, скорее!

Это свинец! Я догадался, когда услышал, как он упал. Благодаря легкому глухому стуку, который он произвел, приземлившись на коврик перед камином, я знал, что это не может быть что-то иное. Все-таки это был свинец… Значит, Люк сделал это.

Я чувствую себя несколько взволнованным, не то чтобы я нервничаю, понимаете, но сильно взволнован – это точно. Любой другой человек так бы себя и ощущал, думается мне. При всем при том нельзя это отнести к страху перед той штуковиной, ибо я же поднялся наверх и принес ее сюда.

По крайней мере, я полагал, что нес ее сюда, а это равноценно. И, черт возьми! Вместо того, чтобы поддаваться этому бессмысленному бреду, я снова отнесу коробку наверх и положу обратно на законное место. Дело не в этом. А в уверенности, что маленькая несчастная женщина прекратила свое существование подобным образом по моей вине, потому что я был тем, кто рассказал историю про злодейку, умерщвлявшую своих мужей при помощи свинца. Вот что наводит на меня ужас. Я все же надеялся, что мне никогда не придется полностью уверовать в это, но теперь сомнений нет. Вы только посмотрите!

Взгляните на тот маленький кусок свинца, какой он бесформенный. Только представьте, что он натворил! Разве вас от этого не бросает в дрожь? Скорее всего, он дал ей какое-то снотворное, но наверняка она пережила мгновение ужасного страдания. Представьте себе расплавленный свинец, залитый вам прямо в голову. Задумайтесь об этом. Она была мертва прежде, чем могла закричать, но только подумайте о том, как… О! Ну вот, опять! Это просто снаружи. Лишь снаружи. Я знаю, что вой идет с улицы, но я не могу выкинуть это из головы! Ой-ой!

Вы думали, что я упал в обморок? Хотелось бы… Тогда бы этот вой прекратился. Конечно, легко говорить, что это лишь посторонний шум и что звук еще никому не приносил вреда, но посмотрите на себя – вы бледны, словно туман. Нужно сделать лишь одну вещь, если мы надеемся уснуть сегодня ночью. Мы должны найти череп, положить его обратно в коробку из-под шляпок и запереть в шкафу наверху, где он предпочитает пребывать. Я не понимаю, как он выбрался наружу, но он хочет вернуться. Вот почему сегодня ночью воет так страшно – так плохо, как сейчас, не было никогда… никогда с тех пор, как я впервые…

Закопать его в землю? Да, мы можем так поступить, если сумеем найти, даже если на это у нас уйдет вся ночь. Мы зароем его на глубину шести футов и утрамбуем землю над ним так, чтобы уж больше он никогда не выбрался наружу, а если он будет вопить, то мы вряд ли это услышим, ибо он будет глубоко под землей. Живее, мы возьмем фонарь и поищем его. Он не может быть далеко; я уверен, что он где-то снаружи – тот вопль проникал в дом, когда я закрывал окно.

Да, вы совершенно правы. Я схожу с ума… мне надо взять себя в руки. Не заговаривайте со мной в течение одной или двух минут; я просто посижу абсолютно неподвижно с закрытыми глазами и повторю для себя кое-что, в чем я уверен. Это самый лучший способ прийти в себя.

«Сложить высоту, широту и полярное расстояние, разделить на два и отнять высоту от полученной полусуммы; затем найти сумму логарифма секанса широты, косеканса полярного расстояния, косинуса полусуммы и синуса полусуммы минус высота», – вот, вспомнил! Так что не говорите, что я потерял рассудок, ибо моя память в полном порядке, разве не так?

Конечно, вы можете сказать, что это механическая память и что мы никогда не забываем то, что выучили, будучи еще мальчишками, если использовали эти знания почти каждый день на протяжении всей жизни. Но в этом вся суть и есть. Когда человек сходит с ума, тогда именно машинальная часть его рассудка приходит в негодность, и это уже не исправить; ему кажется, что он помнит то, чего на самом деле никогда не происходило, или он видит вещи, которые не связаны с реальностью, или же слышит звуки, когда вокруг стоит гробовая тишина. Это не то, что происходит с нами обоими, не так ли?

Пойдемте! Мы возьмем фонарь и обойдем дом. Дождя нет, лишь дует сильный ветер. Фонарь находится в прихожей, в шкафу под лестницей. Я всегда храню его в отрегулированном состоянии на случай непредвиденной аварии.

Что? Нет смысла искать эту штуковину? Я не понимаю, как вы можете говорить такое. Вот обсуждать то, чтобы зарыть череп, конечно же, было абсурдом, потому что он не хочет быть погребенным. Он желает вернуться назад в свою коробку для шляпок и чтобы его отнесли наверх, бедолагу! Я знаю, что Трэхерн вытащил его, а затем заново поставил печать. Может быть, он отнес его на погост, и, возможно, он имел лишь благие намерения. Я полагаю, он думал, что череп перестанет вопить, если будет аккуратно уложен в освященную землю рядом с тем местом, где ему подобает находиться. Но тот воротился обратно в дом. Да, вот так-то. Трэхерн – добрый малый и до некоторой степени набожный, я думаю. Разве его действия не выглядят естественно, разумно и благонамеренно? Он предположил, что череп кричал оттого, что не был похоронен благопристойно – вместе со всеми останками. Но он оказался не прав. Откуда ему знать, что череп орет на меня, потому что ненавидит, так как это моя вина, что внутри него оказался тот маленький кусочек свинца?

Вы считаете, не стоит искать череп? Бессмыслица какая-то! Говорю же вам: он хочет, чтобы его нашли… Прислушайтесь! Что там такое стучит? Вы слышите это? «Тук-тук-тук» – три раза, а затем пауза, и снова – «тук-тук-тук». Какой-то глухой звук, так ведь?

Он вернулся домой. Я слышал этот стук и раньше. Он хочет войти и оказаться наверху, в шкафу, в своей коробке. Он у входной двери.

Вы составите мне компанию? Мы пойдем и впустим его в дом. Да, я признаюсь, что не хочу идти в одиночку и открывать дверь. Эта штуковина перекатится через порог и остановится у моих ног, как это было в прошлый раз, а потом еще и свет потухнет. Я немало потрясен после обнаружения того кусочка свинца, к тому же мое сердце не совсем в порядке – возможно, слишком много крепкого табака. Кроме того, я вполне готов признаться, что сегодня я немного не в себе, как никогда прежде.

Так-то! Не отставайте! Я прихвачу коробку с собой, чтобы не возвращаться. Вы слышите стук? Это не похоже ни на какой из стуков, которые я когда-либо слышал. Подержите эту дверь открытой. Тогда я смогу найти фонарь под лестницей, благодаря свету из этой комнаты, не вынося свечу в прихожую, – она все равно бы потухла здесь.

Эта штуковина знает, что мы близко. Прислушайтесь! Черепу не терпится попасть внутрь. Что бы вы ни делали, не закрывайте дверь, пока я не подготовлю фонарь. Опять возникнет привычная трудность со спичками, я полагаю… Нет! Удалось зажечь с первого раза, клянусь! Я же говорю вам: череп хочет попасть внутрь, поэтому сейчас все получается. Порядок, закрывайте дверь, пожалуйста. Теперь подойдите и подержите фонарь, ибо снаружи так сильно дует, что мне придется использовать обе руки. Да, правильно, держите его пониже. Вам все еще слышен стук? Что ж, начнем! Я приоткрою дверь совсем немного и придержу ее ногой у основания. Ну-ка!

Хватайте череп! Это ветер перебросил его через порог и теперь катит по полу – ветер, и только. Снаружи настоящий ураган, скажу я вам! Вы взяли его? Коробка для шляпок стоит на столике. Одну минуту, я лишь запру дверь на засов. Ну вот!

Почему вы бросили его в коробку так небрежно? Это ему, знаете ли, не нравится.

Что вы сказали? Укусил вас за руку? Что за вздор, приятель! Вы попросту допустили ту же оплошность, что и я. Вы сжали челюсти рукой и прищемили себя сами. Дайте-ка посмотреть. Надеюсь, вы не хотите сказать, что ощутимо пострадали? Боже милостивый, вы, должно быть, сдавили очень сильно, так как кожа у вас определенно изодрана. Перед тем как отправиться спать, я дам вам карболовый раствор. Говорят, что полученная от зуба мертвеца рана может долго не заживать и доставить уйму хлопот.

Подойдите ко мне, дайте взглянуть на него при свече. Я принесу коробку из-под шляпки. Не беспокойтесь о фонаре, пусть он продолжает гореть в прихожей, так как вскоре пригодится, когда я отправлюсь наверх. Да, захлопните дверь, если вам угодно. Комната станет уютной и более освещенной. Ваш палец все еще кровоточит? Ах, я вам тут же принесу карболового раствора, но прежде дайте мне взглянуть на череп.

Брр! На верхней челюсти видна капля крови. На одном из клыков. Выглядит ужасно, не так ли? Когда я увидел, как он катится по полу прихожей, руки почти перестали слушаться меня, и я почувствовал, как подкашиваются ноги. Лишь мгновение спустя я понял – это был сильный ветер, что гнал череп по гладким доскам паркета. Вы же не станете осуждать меня? Думаю, что не станете! Ведь мы выросли вместе и успели повидать кое-что. Пожалуй, хорошо, что мы можем признаться друг другу в том, что оба ощутили звериный страх, когда череп скользнул по полу в дом. Ничего удивительного, что вы прищемили себе палец, поднимая эту штуковину, раз даже я на нервах. Заметьте, я средь бела дня и под яркими лучами солнца допустил такую же оплошность.

Странно, что челюсти прилегают друг к другу так плотно, не правда ли? Я полагаю, тут дело в сырости, иначе они не смыкались бы словно тиски. Я стер каплю крови, – это выглядит устрашающе. Не бойтесь, я не собираюсь пытаться разомкнуть челюсти! Я вовсе не буду дурачиться с беднягой, а лишь заново скреплю коробку печатью; мы отнесем ее наверх и уберем туда, где череп желает находиться. Будьте добры, принесите сургуч. Он на письменном столе у окна. Благодарю вас. Могу вас заверить, что более без внимания свою печать не оставлю, чтобы ею вновь не воспользовался Трэхерн. Вы хотите объяснений? Я не берусь судить явления природы. Но если вы желаете думать, что Трэхерн спрятал череп где-то в кустах, а штормовой ветер подхватил и погнал его в сторону дома и заколотил им о входную дверь, как будто тот хотел попасть внутрь, – ваши предположения не являются чем-то невозможным, и я вполне готов с ними согласиться.

Вот, видите? Вы можете поклясться, что на самом деле наблюдали, как я запечатал коробку, – на случай, если нечто подобное произойдет вновь. Сургуч крепит бечевку к крышке, и ее уже нельзя отнять от коробки, даже палец невозможно просунуть. Вы, должно быть, вполне удовлетворены этим обстоятельством, не так ли? Конечно. Кроме того, мне следует запереть шкаф и впредь носить ключ в кармане.

Теперь мы можем взять фонарь и подняться наверх. Знаете что? Я очень склонен согласиться с вашим предположением, что ветер пригнал череп к дому. Итак, я пойду впереди, так как мне хорошо знакомы эти ступени, а вы держите фонарь поближе к моим ногам, пока мы поднимаемся. Как сильно воет и свистит ветер! Вы почувствовали песок под вашими сапогами на полу, когда мы проходили через прихожую?

Да-да, эта дверь ведет в лучшую спальню. Держите фонарь прямо, пожалуйста. Встаньте вот сюда, у изголовья кровати. Я оставил шкаф открытым, когда забирал коробку. Удивительно, что едва уловимый запах женского гардероба витает в старом стенном шкафу уже долгие годы. Вот та самая полка. Итак, вы заметили, как я поставил туда коробку, а теперь вы видите, как я повернул ключ и положил его к себе в карман. Дело сделано!

Доброй ночи. Вам достаточно удобно здесь? Это трудно назвать комнатой, но я смею утверждать, что здесь вы уснете сегодня ночью гораздо легче и спать будете лучше, чем наверху. Если вам понадобится что-либо, просто крикните, – нас отделяет лишь оштукатуренная перегородка. Почему-то с этой стороны дома ветер значительно слабее. Джин на столе, на случай, если вы захотите пропустить стаканчик на ночь. Нет? Ну, как вам будет угодно. Еще раз желаю доброй ночи, и пусть во сне к вам не придет кричащий череп, если это только возможно.

Следующая заметка, датированная 23 ноября 1906 года, появилась в газете «Пенраддон Ньюз»:

ОТ АВТОРА

Исследователи преданий о призраках и домах с приведениями найдут обоснование вышеизложенному рассказу в легендах о черепе, который и по сей день хранится в фермерском доме, именуемом Беттискомб Мэнор, в деревушке Беттискомб, расположенной на побережье в западной части графства Дорсет.