О небесной и земной музыке, Прокофьеве и Шостаковиче, а также о важности колготок на фортепианных уроках

У меня была музыкальная семья: дома стояло пианино «Беккер», хорошее, настроенное. Мои дед и дядька любили петь советские песни и со слуха могли подобрать любую мелодию. А другой дед закончил теоретическое отделение Киевской консерватории еще до революции. В советское время жизнь у него была сидячая: в тюрьмах да лагерях — последний раз его арестовали уже после войны, в 1948 году, в связи с делом Еврейского антифашистского комитета. И там была чудная история, как в день смерти Сталина их всех в лагере собрали и включили музыку. И дед мой заплакал. Никто не понял — с чего это вдруг? А он плакал от Рахманинова. Он так давно не слышал музыки.

Сама я вообще музыкально человек тупой — из наследственных дарований мне этого не досталось. Но меня пытались обучать: до сих пор помню, как ходила пешочком с папкой нот, на которой почему-то был изображен Пушкин, с Каляевской улицы в музыкальную школу на месте нынешних «Известий». У меня была потрясающая преподавательница, лучшая во всей школе, — звали ее Анна Даниловна. Прошло много лет, я с ней встретилась снова, и это оказалась Анна Даниловна Артоболевская, которая воспитала всех гениев музыкальных. Но меня она похвалила один-единственный раз, за сочинение. Сочинять у меня, видимо, получалось, а играть нет.

Но главное, что я помню, это что тогда не было колготок. Вместо них мы носили длинные чулки с резинками — и часть ноги всегда оставалась голой между штанами и чулками. И вот это был самый мучительный момент в музыке: ощущение голого участка кожи, который прикасается к лакированному табурету. Дико противно — то холодно, то липко. А потом этот звук отвратительный, когда твоя нога от табурета отлипает… В общем, я была рада, когда после того, как я заразилась от соседа туберкулезом, мое музыкальное образование подошло к концу. Интересно, что спустя много лет с моим сыном Петей случилась похожая история. Ему мой приятель подарил гитару лет в восемь-девять, и он научился на ней играть что-то типа «Во саду ли в огороде», чем доводил меня до остервенения. Поэтому я решила записать его в музыкальную школу. Когда мы вышли с собеседования, я его спросила: ну что, будешь ходить? Он качает головой. Я говорю: почему? А он мне: знаешь, от этой учительницы так противно пахнет!.. А пахло от нее духами «Красная Москва». Короче говоря, Петины отношения с музыкой тоже оказались непростыми — хотя он потом играл джаз в Америке, — и, как и в моем случае, препятствием оказался совершенно посторонний фактор. Там тактильные ощущения, тут обоняние.

Ну а в моей жизни музыка вновь возникла лет в восемнадцать, когда моей лучшей подругой стала Наташа Горбаневская. Она водила меня в консерваторию, и я помню споры в ее компании: кто лучше — Шостакович или Прокофьев? Правда, для меня тогда это все-таки был прежде всего социальный опыт: другие в свободное время ходили на каток, а я — в консерваторию. А в полной мере мой поворот к музыке начался довольно поздно, причем с места, с одной стороны, самого банального, но и самого великого тоже — это был Бах. И «Хорошо темперированный клавир» до сих пор для меня главный антидепрессант, да и вообще любой хорошо исполненный Бах. И музыку я слушаю почти каждый день: если я два дня ничего не включила, значит, начинаю скучать.

Круг моих интересов очень медленно, но расширяется. В последние десятилетие немножко ушки раскрылись. Главные для меня композиторы начинаются в эпоху барокко — Бах, Гендель… Правда, Гендель не оперный — к операм я еще не подошла. Хотя и сама поучаствовала в создании оперы — написала либретто о докторе Гаазе для постановки в Геликон-опере. Это интереснейшая фигура — и поскольку он в Россию приехал со скрипочкой, стало понятно, что без музыки тут не обойтись. И замечательная моя подруга, Вера Горностаева, прислала своего ученика Алешу [Сергунина], который и сделал оперу на мой текст. Я была ужасно довольна, что проникла в оперный театр, получается уже не как случайный слушатель, а как автор! Мое либретто, конечно, получилось вне всяких законов, хотя какое-то количество опер я слышала и знала, что должен быть баланс между хорами, дуэтами и т. д. Плюс там ведь почти не было текстов рифмованных. Были только народные песни, потому что начинается это все как шествие арестованных, а что поют арестанты? Конечно, русские песни. В общем, для композитора была непростая задача, но Алеша был очень внимателен.

Так вот — Бах, Гендель, Скарлатти… А вот с кем у меня отношения не сложились, так это с Бетховеном. Есть вещи, которые я люблю, но без него могу обходиться. У меня есть такое разделение: музыка небесная — и музыка земная. Вот про Баха я совершенно точно знаю, что это музыка небесная: она не про эту жизнь, а про нечто иное. Про то, что не поддается словесному описанию (хотя это, наверное, про всю музыку можно сказать — она из другой материи). Но Бетховен и романтики всеми любимые — Шуман, Шуберт, Лист — они для меня земные. Я ничего против не имею, но ощущение, что музыка на два этажа делится, оно во мне до сих пор есть.

В споре о Прокофьеве и Шостаковиче мы с Наташей Горбаневской тогда выбрали последнего, хотя Прокофьева я тоже люблю. Но из личных открытий у меня был, конечно, Рахманинов. Я его долго не слушала, а потом — вот оно!.. И тут, конечно, есть еще одна особенность: Рахманинов как исполнитель. Он ошеломляюще играет сам. Даже при моей музыкальной глухоте я это сразу чувствую: Рахманинов играет Второй концерт Рахманинова или кто-то другой.

А последний композитор, которого я осваиваю потихонечку, это Мартынов. «Литания» у него есть замечательная. И думаю, это еще не конец. Вряд ли мне удастся прочитать новую книгу, которая меня перевернет, — я, если честно, в последнее время больше перечитываю, чем читаю. Современные книги меня крайне редко задевают — а с современной музыкой это случается.