Часть четвертая
Лета и Эвноя
15 марта
Павел — Нике
Ника, здравствуй, родная!
Слава богу, ты откликнулась. После всех этих месяцев получить твое не грусти было счастьем.
Как я могу не грустить? Все мои мейлы тебе были похожи на сигналы в космос: отправлялись без всякого расчета на ответ. И вдруг — не грусти. Это надежда?
Вначале я именно что грустил. Бывает, что боль от удара чувствуешь не сразу. А потом с каждым часом она становится всё сильнее. Прошли недели — и я уже думал только о тебе. Пытался тебя искать.
Ходил в те места, где ты, по моим представлениям, могла быть, — их не так много. Ездил в дом престарелых, где ты работала. Там сказали, что ты ушла и больше не возвращалась. Был в Академии Штиглица, что изначально не имело смысла — до нового поступления появиться там ты не могла. Ты как-то говорила, что хотела бы устроиться в одну из картинных галерей — я обошел все галереи. Все, которые выдал мне интернет. Являлся, как лейтенант Коломбо — с твоей фотографией в руке. Без результата.
Раз за разом прокручиваю безобразную сцену с Маргаритой. Прости мою чокнутую сестру. Прости. И подумай о том, что наказываешь ты не ее — меня. Наверное, я тоже заслужил наказание, но, знаешь, надеюсь на твою доброту.
Пишу сумбурно. Твой мейл пришел пять минут назад. Мне столько надо тебе сказать…
Хочешь, Маргарита перед тобой извинится?
Где ты? Что с тобой?
Ты даже не представляешь, как я тебя жду. Когда ты вернешься?
Ты ведь вернешься?
Твой П.
19 марта
Ника — Павлу
Дорогой П.))
не надо Маргарите извиняться. Она ревнует — это нормально.
Ты спрашиваешь, вернусь ли я. У меня нет ответа. Не знаю, хочу ли этого. И хочешь ли ты — это ведь тоже большой вопрос. Сейчас ты заряжен на поиск пропажи — но нужна ли тебе такая находка?
Не знаю даже, почему написала. Подозреваю, что захотелось питерской прописки))
О том, что ты искал меня, знаю. Я устроилась в галерею на Фонтанке через два дня после того, как там был ты. Мне рассказали, что ты приходил с моей фотографией. Сейчас я ушла и оттуда.
Ты всё еще занимаешься Чагиным?
Ника
19 марта
Павел — Нике
Ника, любимая, только не исчезай. Все эти четыре дня боялся, что ты больше не появишься. Только об этом и думал.
Не уходи — хотя бы из почты. Больше ничего от тебя не жду. Стоящего на подоконнике просят об одном: чтобы не сделал шага вперед. И принимают все его условия.
Не мучай ты меня этой пропиской. Маргошка получила за нее по морде — в прямом, между прочим, смысле. В ответ, правда, заехала мне в физиономию тортом — всё в лучших чаплинских традициях. Потомственная петербургская интеллигенция, мировоззренческие споры. Жаль, что ты не видела этой картинки.
Хочу ли я найти свою пропажу? Скажу коротко: Ника, ты — жизнь моя.
Перечитал сейчас эту фразу — первоклассный, в общем-то, китч. И я ее, знаешь, оставляю. У китча есть одно преимущество: он передает силу чувства, а хороший стиль с этим не справляется. Можно излить страсть в романсе, но это будет не страсть — чювство. А можно просто рычать. Это не так, может быть, эстетично, но отражает накал.
Ты — жизнь моя. Здесь каждое слово правда.
Да, я всё еще занимаюсь Чагиным.
Тут произошла интересная история. Через пару недель после твоего ухода в Архив пришло письмо из Тотьмы. Помнишь Варвару Феодосьевну, к которой мы заходили? Она написала. Сообщила, что в неожиданном месте нашла поэму «Одиссей». Спрашивала, нужна ли она нам — Одиссей. Поэма.
Было неясно, что за поэма, кем написана и т. д., но — сердце у меня забилось. Варваре Феодосьевне я дал телеграмму, что поэма очень нужна. Просил, чтобы не отсылала ее по почте, которая ненадежна, что я сам за ней приеду.
На следующий день отправился в Тотьму.
— А где девушка? — спросила Варвара Феодосьевна.
Где? Если бы я знал…
Вспоминал, как мы с тобой пили здесь чай. Прошелся по улицам, где мы ходили. Когда один приезжаешь туда, где был с дорогим человеком, одиночество удесятеряется. Как будто он снова уходит. Ты вернешься?
Прости.
Поэму начал читать в поезде. Она написана гекзаметром! Хотя что, собственно, здесь удивительного? Если бы я попытался представить себе стихи Исидора, то это был бы именно гекзаметр.
По-хорошему ее только в поезде и нужно читать. Движение пейзажей за окном — как течение жизни. И ритм колес — я понял, что он соответствует гекзаметру. Уверен, что железные дороги изобрели в Древней Греции, просто затянули как-то со строительством. Всякой ведь вещи предшествует ритм. Железной дороге — гекзаметр.
Что важно: текст написан почерком Исидора, нет сомнений, что это его поэма.
Посылаю тебе несколько строк:
День исчезает за днем, превращаясь немедленно в память,
Багажной квитанции род, по которой едва ли получишь
То, что сдавалось в багаж. Но малые эти остатки
Как ока зеницу хранишь, поскольку другим не решишься
Вещи оставить свои — не понять никому красоты их:
Созданы лишь для тебя, другим они будут не впору.
Где ты сейчас?
С любовью
Паша
26 марта
Ника — Павлу
Я — в сети))
Мещерский, не подписывайся, пожалуйста, Пашей. И то, что я тебя так называла, ничего не меняет — очень неважно выглядит это на письме. Пиши пока — Павел, хорошо? Потом придумаем что-нибудь получше.
Да, вот еще: а куда делась запятая после с любовью? Чувство твое без нее неполно. Несмотря даже на то, что ты, оказывается, умеешь рычать. Рычи, друг мой, рычи — может быть, именно этого мне и не хватало.
А гекзаметр Исидора меня зацепил. Перечитывала несколько раз.
Хотела сначала попросить тебя прислать мне поэму целиком, но подумала, что лучше читать ее по нескольку строк. Хорошее вино пьют небольшими глотками. Присылай то, что больше всего понравилось.
А ведь Исидор не так далек от поэзии, как можно думать. Помнишь, в Тотьме мы наткнулись на его запись о книжке стихов «Там, где Фонтанка впадает в Лету»? Представляешь, я ее нашла. Автор — Виктор Шнейдер. Тексты там разные по силе, но есть один на сто баллов — о Шлимане:
Как говорят, фальсификатор Шлиман,
так до скончанья дней и не узнавший,
что все его поддельные находки,
им выданные за останки Трои,
и в самом деле были таковыми,
частенько говорил своей жене:
«Моя любовь, моя опора, счастье», —
и сам краснел от этой лжи и лести,
ни разу сам того не заподозрив,
что говорил ей истинную правду
и что была жена ему опора,
единственное счастье и любовь.
Исидор не мог его не заценить.
Всего,
Ника
26 марта
Павел — Нике
Стихотворение Шнейдера — мощное. Думаю, через него Чагин и вышел на сборник. Оно, как мне кажется, о том, что самые выдуманные наши выдумки в конечном счете отражают реальность.
Не знаю, всегда ли это так. Может, и не всегда. Точнее, так: связь вымысла и реальности не всегда устанавливается, но всегда, видимо, существует.
Когда мы читаем Дневник Чагина, она очевидна. Сложнее дело с «Одиссеем», который, как ни крути, тоже произведение автобиографическое. Особенность его в том, что Чагин зачастую описывает небывшее и, наоборот, не упоминает о бывшем. Там нет, например, предательства им Шлимановского кружка. История кружка есть, а предательства нет.
Я всё пытаюсь понять: это сознательная попытка переписать жизнь или избирательность памяти Исидора? Известно ведь, что в последние годы у него с памятью начались нелады.
А еще я думал о Шлимане. Какая пощечина академическому сообществу, всем этим ученым старцам! Как им, наверное, было обидно. Мне кажется, они предпочли бы, чтобы Троя вообще не была открыта, чем открыта дилетантом. Выскочкой и выдумщиком. Но Шлиман-то был дан им для смирения.
Они действовали правильными методами — теми, что обеспечили все основные открытия. И они были, конечно, правы. Только в этой их правоте заключалась такая гордыня, что наказание стало неизбежным. Они не сомневались, что выйдут к Трое через парадный вход — путем постепенного накопления знаний. Сопоставления фактов, артефактов и всего остального. А там имелась еще черная лестница. И Шлиман прошел по ней.
Ника, хорошая моя.
Все-таки решусь задать тебе вопрос, на который до этого не отваживался. Тебе что-нибудь известно о рукописи Дневника? Она пропала. Из возможных объяснений я выбрал самое простое и объявил, что это результат проникновения в квартиру через окно.
К тому моменту окно уже было действительно взломано. Накануне я купил в хозяйственном фомку, а ночью вышел по черной лестнице на крышу и отжал раму. Действовал я аккуратно, так что окно мне после осмотра полицией сразу же и починили. Следователь довольно точно описал все мои действия.
Слушая его, я с ужасом заметил под раковиной коробку с инструментами. В ней у меня — помнишь? — хранились отвертки, плоскогубцы, саморезы и прочая дребедень. Поверх всего этого ненавязчивым знаком вопроса покоилась фомка. Которую накануне ночью я собирался выбросить в Фонтанку. И забыл.
Лучшее, как известно, враг хорошего. Фонтанка в этой конструкции была элементом избыточным — хватило бы мусорного бака. Сам не знаю, почему в моей голове возникла Фонтанка. Может быть, потому, что впадает в Лету? Что фомка моя неприметной речной змейкой поплывет в том же направлении?
Как бы то ни было, следователь ее заметил.
— Вот таким инструментом, видимо, и действовали, — произнес он задумчиво.
— Может быть, даже именно этим? — спросил я, объят страшным подозрением.
Следователь улыбнулся.
— Чтобы воспользоваться вашей фомкой, грабителю нужно было сначала сюда проникнуть.
— Точно… — Во взгляде моем смешались чувства неловкости и досады. — Не получится из меня настоящий оперативник.
Он похлопал меня по плечу.
— Не расстраивайтесь: каждому свое. Мы ищем преступников, а вы издаете дневники.
Я повеселел.
Правда, издать Дневник я не смог, потому что его не нашли.
Что с ним случилось?
Если мой вопрос кажется тебе неуместным, просто забудь о нем. Я к нему больше не вернусь.
Твой
Павел
P.S. Да, о запятой после С любовью. Или — после Твой. Она не нужна. Ни синтаксически, ни исторически. Просто никак. Это что-то вроде определения отправителя. Какой Павел? — Твой. Посмотри всю русскую переписку прошлого и позапрошлого веков — там ты запятой не найдешь. Комп ставит ее, поскольку ориентируется на Best wishes, только это совсем другая история. Но я запросто ставлю запятую в письмах тем, кому это будет приятно. Хочешь, поставлю?
Твой,
Павел
1 апреля
Ника — Павлу
Ты — сама деликатность. Нет чтоб спросить: не ты ли случайно увела Дневник Чагина?
Отвечаю: да. Именно я это и сделала.
Скажу больше: я его сожгла. Это не первоапрельская шутка. Сожгла огнем.
Исидор сам хотел его уничтожить, а я это сделала. Хочу попросить у тебя прощения и — не могу.
Для него это было очень важно, понимаешь?
Он говорил, что хочет иначе изложить свою жизнь. Что после этого его Дневник будет только вреден. Дневник — это как бы итог всего пережитого, а он хотел другого итога.
Я спросила:
— Там будет другой взгляд на события вашей жизни?
— Да, другой, — ответил он. — Может быть, и другие события.
Не сказать, чтобы я это особенно поняла, но переспрашивать не стала. Человек имеет право видеть свою жизнь так, как считает нужным. И уж конечно, вправе уничтожить свой дневник.
С надеждой на понимание
Ника (ких запятых)
1 апреля
Павел — Нике
Всё верно. Ты права, даже если бы не была права.
А вот — к вопросу о правде и вымысле. Это из его поэмы:
Правду пишу без боязни, считая достойным бояться
Единственно ноты фальшивой, ведь есть невысокая правда —
О ком-то, допустим, ползучем, убогом, забившемся в кокон.
Но правда высокая в том, что уже через день он летает.
Не всякая выдумка — ложь, и не всякая правда — реальность.
Теперь мы лучше понимаем, что он имел в виду. Забавно, что обсуждаем это 1 апреля, но дело тут совсем не шуточное.
Я подумал сейчас, что любой дневник, даже самый честный, прямого отношения к реальности не имеет. Это — не жизнь как она была, а только взгляд на нее. Как, собственно, любое историческое описание.
И еще. Это ведь только кажется, что дневник пишут для себя. Его пишут — для других. Всякий, кто ведет дневник, надеется, что его прочтут. В каком-то смысле это такое же художественное произведение, как «Записки сумасшедшего». Даже не знаю, каким был бы мой дневник, если бы я его вел. А каким был бы твой?
Понял вдруг, что очень мало о тебе знаю. Расскажи мне что-нибудь о себе. Например, о доме престарелых. Или еще о чем-нибудь.
Обнимаю тебя, родная.
Павел
5 апреля
Ника — Павлу
Павел, дорогой, давай так. Мы пишем дневники друг для друга. Не дневники даже — просто описания событий. Так, как они вспоминаются, не пытаясь вытянуть их в сплошную линию. Ты прав: друг друга мы знаем поверхностно. Это может показаться преувеличением, но по сути верно. Мы мало чем делились. Делили (прости за каламбур) постель, а это ведь не так много.
Начну, как ты просишь, с дома престарелых. Пошла туда потому, что этого мне меньше всего хотелось. Что-то вроде испытания себя. Старые тела. Дурно пахнут. Не из-за того, что там не моются, — просто тело человека в старости пахнет чем-то солоноватым. Кстати, в мои обязанности входило и мыть их.
Раздевала старух, брала их под мышки и помогала влезть в ванну. Там воду только через три человека меняли, представляешь? Не потому, что экономили — просто сестрам влом было каждый раз набирать ванну. Ну, я-то набирала. В голове не укладывалось, чтобы мыть одного после другого.
У некоторых — полная деменция. Был один дедушка, Всеволод Николаевич. Его каждый день жена навещала.
Он ее спрашивает:
— Ты замужем?
Она молча сидит, слёзы капают.
— Не расстраивайся, — гладит ее по лицу. — Я на тебе женюсь.
С некоторыми я дружила.
С Верой Алексеевной. Знаешь, о ком речь? Да-да, та самая Вера Мельникова. Я тебе о ней не рассказывала, потому что здесь — случай особый. Не была уверена, что Исидор это бы одобрил. Я и сейчас не уверена.
Рассказываю.
В доме престарелых я встретилась с Верой, на которой Исидор должен был жениться.
Должен был — как-то слишком обязательно звучит. А ведь если не женился, значит, не должен. Шлимановское дело, предательство, ну и всё такое — вещи, тебе известные.
Вера рассказывает мне свою жизнь. В доме престарелых это обычная история. О чем им еще говорить? Будущего у них нет, настоящего, считай, тоже. Только прошлое.
Нет, постой. Рассказывать она начала не сразу. Когда я к ней пришла первый раз, Вера сказала, что знакомство наше будет непродолжительным. Она больна, и ее собираются перевести в хоспис.
Я спросила, чем больна. Вера ответила, что просто больна. Что не хочет называть диагноз, чтобы — она как-то странно это объяснила — не привлекать внимание болезни лишний раз. Болезнь. С тех пор мы так и говорили — болезнь.
Не то чтобы это было жизнеописание нон-стоп. В один из дней Вера сообщила мне, что преподавала в университете немецкий (Шпрехен зи дойч? — поддержала я беседу). В другой — что был у нее жених, очень достойный человек. Оказался предателем. Я тогда и не подозревала, о ком идет речь. Мало ли женихов-предателей?
Однажды она упомянула Шлимановский кружок, и у меня мгновенно щелкнуло: Чагин. Это Чагин!
Я не сказала ей тогда, что знакома с Исидором. Подумала: это чужая жизнь — какое у меня право вмешиваться? Да и непонятно еще, как она отреагирует. Зачем ее волновать?
В ожидании твоих рассказов
Ника
5 апреля
Павел — Нике
Ника, любимая, невероятно! Просто невероятно. Ты могла бы стать первоклассным беллетристом — останавливаешься на самом интересном.
Ладно, мне ты ничего не сказала, но Вере? Неужели и ей — ничего? А Исидору?
Твоя просьба описать что-нибудь поставила меня в тупик. Сидел сейчас часа три, думал-думал — ничего не придумал. Тут не в том дело, что мне идея не нравится — она великолепна. Просто я не могу так сразу. Нужно собраться с мыслями. Обещаю тебе в следующем письме что-нибудь прислать. Пока же бессовестно перевожу стрелку на Исидора. Есть у него в «Одиссее» школьная картинка:
Школа приходит на память, подернута легким туманом.
Ветер с седой Ангары за окнами липы качает.
За этим ритмичным движеньем из класса следишь неотрывно,
И как-то неясно уже, что качается, собственно, — липы,
Школа ли с учениками, указкой, портретом Гайдара,
Чучелом сойки, ответом: «Впадает в Каспийское море»?
Расскажешь еще о Вере, ладно? Жду не дождусь. Ты ведь мне не каждый день пишешь. Это не упрек))
Сердечно
Павел
8 апреля
Ника — Павлу
О Вере. Краткий дайджест ее рассказов.
Снова всплыло слово предатель. На этот раз речь шла о супружеском предательстве. Действующее лицо — муж Альберт.
Редкий бабник и, надо думать, большая сволочь. Между прочим, одно не обязательно влечет за собой другое.
Почему сволочь. В какой-то момент он решил от Веры валить. В отличие от беспечного среднестатистического бабника, Альберт проявил предусмотрительность. Он раздобыл деньги на строительство кооператива — якобы для них с Верой: их жилищные условия были так себе.
Я бы еще поняла, если б он эти деньги прогулял со своими девочками — все были сильно моложе его (нет, все-таки не поняла бы). Но он действительно построил кооператив! В течение трех лет занимался этим со своей любовницей, дочерью какого-то начальника. Ни о кооперативе, ни тем более о любовнице Вера ничего не знала.
В один прекрасный день этот строитель объявляет жене, что от нее уходит. Известие сопровождается списком вещей, на которые Альберт претендует (Вере и дочери Альбине остается старая квартира). Вера в полном нокауте, но Альбина (ей одиннадцать лет) проявляет твердость и сразу объявляет, что отца у нее больше нет.
Альбина. Слово предательство к ней не относилось, но меня удивило, что за несколько месяцев она посетила мать всего один раз. В присутствии нотариуса, с ворохом бумаг. Не задаю уже вопроса о том, почему дочь сдала мать в дом престарелых. Девочка взрослая, ей уже за пятьдесят.
— Отца Аля с тех пор не видела, — сказала мне после ее ухода Вера. — Характер! А вообще она — человек добрый.
Кто бы сомневался.
Беседы с Верой убедили меня в том, что надо рассказать о ней Исидору. Что я и сделала. Он был потрясен. У нас был долгий разговор, и я не буду его пересказывать. Скажу только об одном — не самом, может быть, главном.
Знаешь, у кого просил деньги Альберт? У Чагина. Тот дал их ему без единого слова. Альберт знал, что Вера с Исидором не общаются, так что его затее ничего не угрожало. Исидор попросил ей об этом не рассказывать (расстроится).
На следующее утро я призналась Вере, что знакома с Чагиным. Она молча кивнула. Была удивлена. Я ждала каких-нибудь слов, но они не последовали.
И тогда я рассказала ей о деньгах на кооператив. Просто чтобы она понимала, кто чего стоит. Вера расплакалась. Я спросила, может ли Исидор ее навестить. Она сказала:
— Может. Если ему это интересно.
Душа моя Павел (есть такой роман — классный, кстати), созрел ли твой рассказ?
Ника
8 апреля
Павел — Нике
Девочка моя, ты не устаешь меня удивлять.
Как и Вера, о деньгах на кооператив я не знал. Производит впечатление. Как по-разному одно событие может характеризовать людей!
Но Вера не знала еще одного. Альберт был стукачом. Если для Исидора эта история оказалась трагической ошибкой, то этот тип стучал на Шлимановский кружок вдохновенно. Исидор мучился этим всю жизнь, а Альберт вполне себе процветал. И еще. Альберт был соперником Чагина — и женился на Вере. Исидор мог бы убрать его легче легкого: рассказать Вере о его подвигах. Он этого не сделал. Тоже ведь говорит о человеке.
Все эти дни думал, о чем рассказать. То, что видел в течение жизни, кажется мне неинтересным. Нет такого, что попадаешь вроде как в воронку, и она утаскивает тебя в подводное царство. А ты (пузыри изо рта) ведешь репортаж со дна.
В Исидоровой «Одиссее» наткнулся на его рассуждения по поводу описаний. Исидор — философ!
Жизнь в полноте не расскажешь, ведь, даже намерившись твердо
Не упустить ничего, ни одной самой мелкой детали,
Вдруг замечаешь, что нет в описании неких событий —
Слов ли, улыбок, гримас, торопливых шагов, опозданий,
Стука глухого в висках, желваков и вспотевших ладоней.
Помадой, размазанной в спешке, края догорают заката.
Холодом тянет с реки. Деталей таких бесконечность
Взглядом посмертным окинешь — и слёзы, глядишь, высыхают.
Прочитал сейчас, и пришло на ум летнее одно воспоминание. Ничего вроде бы особенного, но отчего-то произвело впечатление. Ну, вот. Летней ночью поезд останавливается в степи. Где? В Караганде. Серьезно — где-то не доезжая Караганды, что, впрочем, и неважно. И сквозь открытое окно эта степь медленно вливается в купе — такой, знаешь, густой звукозапах: земля, травы, кузнечики, птицы. Ну и краски, конечно: едва заметная розовая полоса на востоке. Солнце поднимается неестественно быстро. Выкатывается, как в кукольном театре. Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос. Днем будет жарко.
Для пассажира эта степь — эпизод, десятиминутная стоянка, а здесь она — всегда. Бесконечное время и такое же пространство. И подозреваешь, что поезд остановился потому, что дороги дальше нет. Не то чтобы совсем нет — просто рельсы заросли травой. Где-то, может, съедены кузнечиками, такой стоит хруст. И поезд медленно врастает в эту степь, и мы здесь, получается, останемся. Царство Великой Травы, в его глубинах — своя любовь и свои драмы.
Всё, в общем, как у нас, думает машинист, только более очевидно. И любят друг друга, и пожирают. Он делится наблюдением с помощником. Останемся? Тот откидывается на спинку сиденья: если такая перспектива вас устраивает… Машинист берет себя в руки и трогает состав с места. Лязг прокатывается от вагона к вагону. Усилием воли разгоняет поезд.
Описываю это как помню, но не могу передать моего тогдашнего трепета. Не страха (я не боялся) — трепета. Есть вещи, которые недоступны слову. Ты могла бы это нарисовать.
Ты еще рисуешь?
Люблю тебя.
Павел
12 апреля
Ника — Павлу
Рисую, душа моя.
Я бы нарисовала машиниста и его помощника, оплетенных травой. Между ними, допустим, кузнечик. Большой, в железнодорожной форме, но — кузнечик. Он устало снимает фуражку: приехали, как говорится. Дальнейшее следование, как говорится, не представляется возможным.
В дверях — кот, из пассажиров. Он всё еще пытается изображать беспечность. Стоит, прислонясь к дверному косяку, держа открытую банку тушенки. Всё это, однако, чистое бодрячество. В глазах — немой вопрос: поедем ли? Судя по тому, как успела зарасти кабина тепловоза, возникают крупные сомнения.
Кот здесь важен как реакция общественности. Он не принадлежит к числу тех, кто принимает решения, но выразить свою обеспокоенность имеет право. В конце концов, везут именно его, и вообще: машинист — для пассажира, а не наоборот. Эти слова готовы сорваться с его губ. Губы у кота пухлые — похоже, говорить он мастак, так что с них есть чему сорваться.
Абсолютное доминирование зеленого. Апофеоз зарастания, царство хлорофилла. Ему противостоит металл рычагов и ручек, которым недолго уж блестеть. Картина, как видишь, не так оптимистична, как твоя.
Теперь — к реалистическим описаниям.
Исидор к Вере приехал. Войдя в ее комнату, он вдруг оробел и зачем-то оглянулся на меня. Я входить не стала. Закрыла за ним дверь и прислонилась к ней спиной. Они проговорили около двух часов, и я всё это время стояла под дверью. Не пустила сестру со шприцем и другую — с обедом. От Веры Исидор вышел, что называется, другим. Если бы я рисовала эту картинку, то в полумраке коридора изобразила бы вокруг его лица умеренное свечение.
План Чагина был следующим. Он собирался немедленно снять под Петербургом дачу и перевезти туда Веру. Такого поворота я не ожидала. Это было здорово — так здорово, что захватывало дух. Но была медицинская сторона дела, и она меня беспокоила. Веру собирались перевести в хоспис, где она имела бы полную врачебную поддержку. Но дача…
Всё в конце концов решилось. Исидор получил подробнейшие медицинские инструкции и снял дом в Комарово. Врачи сопротивлялись меньше, чем я думала: сколько-нибудь серьезного лечения уже не предполагалось. Кроме того, Веру должна была регулярно посещать медсестра и делать то, с чем не мог бы справиться Исидор. А он, как стало ясно, был способен справиться со всем.
Прости, что я всего этого тебе не рассказывала. Для Исидора это было настолько личным, что он ничего не сказал даже своему близкому другу — Григу.
Повествовательно твоя
Ника
12 апреля
Павел — Нике
Ника, радость моя!
Моя — пусть даже только повествовательно))
Каждое твое письмо для меня — потрясение. Исидор и Вера — на одной даче! Не знаю еще, чем дело кончилось, но, судя по тому, что «был способен справиться со всем», они жили там вместе. И представляешь, Чагин ведь описывает эту жизнь! В конце поэмы говорится о том, что они все-таки соединились и живут в доме на берегу Залива. Я был уверен, что это мечты наяву. Вернее, мечта настолько сильная, что стала для него явью. Но только для него…
Знаешь, что Исидора больше всего трогало в истории Шлимана? Не Троя. Отношения с Минной. В этой любви было всё, чтобы она стала вечной. А она вот не стала…
Исидор до конца надеялся на встречу с Верой и ее прощение. И очень боялся, что всё произойдет так же, как у Шлимана с Минной. В поэтической автобиографии он посвящает им трогательные строки:
В детские годы встречает Генрих прекрасную Минну.
Охвачены чистой любовью, клянутся связать они судьбы,
Лет совершенных достигнув. Но Генрих уедет в Россию.
Но Минна его не дождется. Но вместе их не похоронят.
Такой конец их истории кажется Чагину странным и нелогичным. И в «Одиссее» чувствуется, что для себя и Веры он этого не допускал. Боялся, но не допускал. И оказался прав.
А я, читая его строки, думаю о нас с тобой. Месяцы без тебя всё во мне перевернули. Я не вижу тебя, но счастлив твоими письмами. Буду ждать тебя как угодно долго. Как Чагин ждал Веру. И у меня — такая же уверенность, что мы соединимся.
Обнимаю тебя, радость моя.
Павел
16 апреля
Ника — Павлу
Павел, дорогой, за большими чувствами ты забыл о нашем договоре. Ты мне что-нибудь описывай, пожалуйста.
Всё, что пишешь о любви, очень серьезно. Давай не будем сейчас этого обсуждать, ладно?
Теперь об Исидоре и Вере.
Чагину удалось снять небольшую дачу в Комарово. Ему предлагали сделать там небольшой ремонт, но он отказался. Не хотел ждать. Да и дача была, в общем, в сносном состоянии. Единственное, что он попросил сделать, это немного утеплить дом. Если не ошибаюсь, время было примерно такое же, как сейчас: конец апреля — начало мая. В наших условиях это еще не весна.
С переездом нам обещала помочь Альбина, но в последний момент что-то сорвалось. Вспомнила — ее послали в командировку, она работает на телевидении: ведет журналистские расследования. Она сама предложила помощь, когда Вера позвонила ей, чтобы сказать о переезде. Вера очень волновалась, всё думала, как Аля отнесется к этой идее. Ее беспокоило, что жить в доме с чужим мужчиной… Ну, ты понимаешь.
Аля отнеслась спокойно, даже с умеренным одобрением. Для нее это было щелчком по носу отцу, которого она по-прежнему не любит. Пламенно. Говорит, что он бросил ее в трудное время, когда девочке особенно нужен отец. Подразумевается, конечно, что он бросил и Веру, но это как бы меркнет на фоне предательства отцом Али.
На самом деле мы прекрасно переехали и без Али. Ее помощь была важна только как высочайшее разрешение. Без него Вера на переезд никогда бы не решилась.
За несколько дней до переселения народов Аля появилась в доме престарелых и помогла упаковывать вещи. Кое-какие мелочи из тех, с которыми Вера не расставалась (бабушкины бусы, елочная игрушка пятидесятых годов и т. д.), Аля увезла с собой: при переездах многое теряется. Как мне показалось, она приезжала, чтобы убедиться, что Чагин не посягает на имущество ее матери.
Забавно… Тогда же произошла репетиция сцены с Маргаритой. Аля устроила небольшое журналистское расследование по поводу моей роли во всей этой истории. Жесткий взгляд в мою сторону: это вы их свели, да? Я… Свела. Вы хотите вселиться в квартиру Чагина — да или нет?
Исидор действительно предложил мне поселиться в его квартире — пока они живут на даче. Ключ я тогда взяла, но осталась на своей служебной площади. Чувствую себя квартирной аферисткой со стажем.
В первый же вечер пошли гулять вдоль Залива. Не распаковали еще ничего, даже чая не выпили — Вере захотелось сразу увидеть Залив. Мы ее тепло одели, взяли с обеих сторон под руки и повели к воде. Именно что повели — шла она довольно плохо. Тем более, там ведь — ты знаешь — песок, любому идти трудно. А уж ей-то…
Короче говоря, сели мы на лежащую сосну. Представляешь, да? Сосна, поваленная ураганом, — ствол и корень-раскоряка. Корни у сосны не вглубь идут, а вширь. Всё это похоже на зонтик. Пока мы шли, был ветер, а сели за этой раскорякой — там тихо. Молчали. Вера сидела, закрыв глаза, иногда улыбалась. Шевелились ее ноздри, будто она изучала воздушные потоки. Напоминала породистую собаку — например, колли.
— Ты себя хорошо чувствуешь? — тихо спросил Исидор.
— Да, милый. — Она открыла глаза. — Я вспоминала, как мы тут гуляли, пыталась посчитать, сколько лет назад. Но мозги отказывают.
— Сколько? — Лицо Исидора сморщилось. — Пятьдесят четыре.
Вера легонько погладила Исидора по плечу.
— Умница. А мне такие штуки не под силу.
— Мне тоже. Сейчас случайно вышло. Память сильно сдала.
— У тебя? Память?
Ты знаешь, это ведь правда. В последние годы Чагин многого не помнил. Что кажется невозможным, да? Но это действительно так. Как многие старики, он иногда забывал, за чем шел. Но я замечала у него и провалы в памяти о прошлом. По-моему, к этому он стремился всю жизнь.
Сегодня встала очень рано — сейчас засыпаю прямо на стуле.
Спокойной ночи, дорогой.
А можно не подписываться? Как-то это глупо выглядит. Ты ведь, я думаю, знаешь автора))
16 апреля
Павел — Нике
Ты предлагаешь не подписываться — давай не будем! Это действительно не нужно: множество отдельных писем слилось в одно. Которое теперь не прекращается, правда?
Ты написала: Спокойной ночи, дорогой — и меня охватило такое счастье! Поцеловал экран ноута, не смейся. Как давно я от тебя этого не слышал! Ты уже спишь, а мне так радостно и спокойно, как будто я стерегу твой сон. Помнишь, я как-то читал вслух, а ты положила мне голову на колени? И заснула. А я боялся прервать чтение, чтобы тебя не разбудить.
Об Але ты говоришь сдержанно — на самом деле могу себе представить эту тетю. Теперь я понимаю, на каком фоне нарисовалась моя Маргарита. Когда читал это, мне хотелось прижать тебя к себе и закрыть от этого душного трепа.
Видишь ли, это фирменная столичная пошлость — они гордятся тем, в чем нет ни малейшей их заслуги. К тому, что их зачали в столицах, они не имеют ровно никакого отношения. А между тем, могли бы посмотреть на приехавших — это пассионарии, которые съезжаются со всей России и делают столицы тем, что они есть. Не они виноваты в кособоком развитии страны. В том, что добиться чего-то можно только в Москве и в Питере. А если всерьез — то только в Москве.
Маргарита поджала хвост еще тогда, когда узнала, что ты ушла. Сказала:
— Ну, хочешь, я перед ней извинюсь?
Я ответил:
— Эти твои ну никому теперь нафиг не нужны!
Отец прибег к свойственной ему патетике. Слышал, как он сказал ей на кухне:
— Не исключаю, Маргарита, что ты сломала ему жизнь.
Мать, правда, была спокойнее:
— Не нагнетай. Девочка неглупа, она вернется.
Девочка, вернешься?
17 апреля
Ника — Павлу
Ну, как я могу ответить на такой вопрос? Я о тебе, pen-friend Мещерский, почти ничего не знаю. Наши общие воспоминания ничтожно малы. Нужно, я считаю, увеличить их количество. Ты должен рассказывать о каких-то мне не известных вещах и сделать эти воспоминания нашими общими.
17 апреля
Павел — Нике
Еще один подход к снаряду.
Деревня на Севере. Археографическая экспедиция — рукописи собираем.
Мы с однокурсником Пудовым разместились в избе Селиверстовых. Их, Селиверстовых, всего двое — Агафья Феоктистовна шестидесяти лет и свекор ее Авдей Прокопьевич, за девяносто. Мы Агафье привезли кое-каких продуктов — крупы, вермишели, тушенки. Больше всего ее обрадовал сгущенный кофе. Попробовав, предупредила: я его вам давать не буду — не сердитесь, буду есть его вечерами по ложечке. С чаем. Завернула банку в холщовый мешочек и убрала в комод.
Дедушка Авдей Прокопьевич — в полной отключке. Круглые сутки спит на печи. Лежит, кстати говоря, одетым, включая сапоги. С учетом такой его особенности подвернута простыня.
Спросили у Агафьи Феоктистовны, есть ли у нее рукописи.
— Были, да дед раздал. А может, и продал — и такое быват.
Быват, конечно.
В отсутствие Агафьи работали с дедом.
— Авдей Прокопьевич, у вас рукописей нет? — стоим у печи, скрипим половицами. — Рукописей нет?
Приоткрывает глаза — тоже со скрипом, здесь всё скрипит.
— Сколько лет?
Снова засыпает.
— Авдей Прокопьевич…
Понятно, что диалог не состоится.
— Дед в маразме, — определяет Пудов. — Оставим его в покое.
Мы садимся за стол и составляем опись собранных в деревне рукописей. Стол матово блестит, отполирован сидевшими за ним поколениями.
— Сто лет в обед, — произносит Авдей Прокопьевич с печи ржавым голосом. — Сто лет в обед, поняли?
Засыпает.
Вечером ужинаем с Агафьей. За нашими спинами слышится движение. Авдей осторожно спускает ноги с печи.
— До ветру пошел, — комментирует Агафья.
Я приглашаю Авдея Прокопьевича посидеть с нами. Авдей не откликается. Как в замедленной съемке, передвигает негнущиеся ноги, впечатывает их в пол.
— Командор, — шепчет Пудов.
— Дед только хлеб ест, — сообщает Агафья. — Возьмет краюху — и тащит в свою берлогу. Хлебная душа.
В дверях Авдей останавливается. Говорит не оборачиваясь:
— Сто лет в обед. Точка.
Агафья с укором качает головой.
— Ничего не помнит. Себя не помнит.
Не знаю, зачтется ли мне этот текст. То ли это, любовь моя, что ты ждешь от меня?
19 апреля
Ника — Павлу
Именно то, что нужно, так что жду окончания захватывающей истории.
Ты пишешь о чтении вслух. Штука это, оказывается, распространенная. Старики наши почти каждый вечер что-то читали. Начали с Лескова.
Нет, не с Лескова…
Необходимое условие в случае Лескова — самовар (Вера), а самовара нет, даже электрического. Нет? Какой сюрприз. Вера задумывается. Ну, тогда Лесков отменяется. Тогда — Блок.
На следующий день я привожу электросамовар, и мы со спокойной душой читаем Николай Семеныча. Я разливаю по чашкам заварку, а Исидор ставит их по одной под кран самовара и наполняет кипятком. Уютно журча, вода закручивается тугой спиралью. С Блоком это, конечно же, несовместимо.
И вот что. Отлично помню наше с тобой чтение. Я тогда не спала — прикидывалась. Знала, что так ты не бросишь читать: очень мне этого не хотелось. Ты и не бросил.
19 апреля
Павел — Нике
Ура-ура! Тогда продолжаю.
Мы врастаем в эту жизнь, как в траву. Колем полдня дрова. Потом часа полтора складываем их в поленницу вдоль забора. На поленницу взлетает петух, и вся конструкция обрушивается. Со звуком ксилофона дрова аккуратно ложатся на траву. Повторно их укладывает сама Агафья. Она знает, как это делать.
На следующее утро петух обезглавлен. Решение было принято до инцидента с поленницей, так что наша с Пудовым вина не перекладывается, так сказать, с больной головы на здоровую.
Агафья рубит голову петуху на пеньке, и птица, уже без головы, бросается бежать по двору. Бежит почему-то в сторону Пудова, и тот, бледный, вжимается в стену амбара. Петух падает, не добежав. С крыльца раздается голос Авдея Прокопьевича:
— Ты, Агафья, много на себя берешь.
Медленно ковыляет к нужнику. Агафья плюет ему вслед.
На следующий день нам уезжать.
Вечером едим суп из петуха — мы с Агафьей. Авдей Прокопьевич общие трапезы игнорирует, а Пудов после утренней пробежки петуха есть суп не может.
Агафья рассказывает, что раньше семья была большая, а сейчас только они с дедом и остались. Прежде был веселый шум, а нынче тишина. Беседовали, пели. Даже танцевали. И дед хоть куда был — первый кавалер на деревне.
— А теперь, — жест в сторону печи, — вона што. В голове у его меньше, чем в петушиной.
— Немудрено голову снять, мудрено приставить, — раздается с печи.
Агафья вздыхает.
— Ничего не помнит. Только хлеб ест.
Я прошу Агафью спеть. Она смотрит не без жеманства.
— Дык, голосок не бежит — без водки-то.
У нас есть бутылка, и Пудов ее приносит.
После второй Агафья заводит бесконечную северную песню. Поет, опершись щекой на ладонь. Они все тут так поют. Не специально, мол, поют, а так, невзначай, задумавшись вроде. Несколько раз прерывает песню, чтобы выпить. Приносит сгущенку и, погрузив в нее ложку, тщательно ее обсасывает. Снова прячет банку в комод.
Допив бутылку, ложимся спать. Но песня не кончается.
Среди ночи просыпаемся от прерывистых стонущих звуков. Поет Авдей Прокопьевич. Часть звуков проглатывается, как при плохой мобильной связи, так что слов не разобрать. Выйдя на середину комнаты, Авдей не только поет, но и танцует. С завораживающей медленностью вращается вокруг своей оси, хлопая себя по голенищам. Зрелище не сказать чтобы устрашающее, но особенное.
— Ровно медведь на ярмарке, — бормочет Агафья. — Наестся хлеба — и беснуется.
Утро было печальным. Когда Агафья полезла в комод за сгущенкой, оказалось, что банка пуста. Спев и станцевав, Авдей Прокопьевич, влекомый шестым чувством, обнаружил сгущенку.
— И всю ее, подлец, съел, — Агафья перевернула банку. — Всю!
Так мы узнали, что Авдей Прокопьевич ел не только хлеб.
Права Агафья была лишь в том, что в памяти его ничего не оставалось. Он не помнил бед (к чему так стремился Исидор), но не помнил и радостей, из которых последней была сгущенка.
Описал тебе, радость моя, жизненное впечатление — одно из самых ярких. У меня таких не много.
И, заметь, не повторяю своего вопроса. Терпеливо жду.
20 апреля
Ника — Павлу
Вот она, сила слова. Дочитав твой рассказ, вышла в ближайший магазин и купила сгущенное молоко. Поскольку сгущенного кофе — уж извини — там не было. Не заметила, как съела банку. Боюсь теперь превратиться в Авдея Прокопьевича.
Понимаю, кажется, осторожную параллель твоего рассказа. Или не параллель — ты ведь не хочешь сказать, что Чагин пришел к состоянию А.П.? Да, он действительно двигался в сходном направлении, но таких высот всё же не достиг. Многое Исидор помнил хорошо.
В дни, когда самочувствие Веры было неплохим, они, сидя на пляжной скамейке, восстанавливали в памяти все подробности этого места. Как я поняла, оно было им не чужим, и Исидор не зря снял домик именно здесь. В начале шестидесятых два-три раза они с Верой приезжали сюда. Здесь загорали и купались.
Главным мемуаристом была в тот момент уже, конечно, Вера, но Исидор выглядел всё еще очень ничего. Он уточнял какие-то детали, и было видно, что держал их в самом почетном углу своего сознания.
Иногда, приехав из города (я привозила им продукты), не заставала их в доме и шла к скамейке на пляже. До меня долетали отрывки их бесед. Немного задерживала шаг и слушала минуту-другую. Я была тогда в разобранном состоянии, и мне хотелось войти в их тихую радость.
Знаешь, какую странную вещь придумал Исидор? Такие как бы воспоминания по ролям, что-то вроде пьесы. Не знаю, как в его голове возникла эта идея, но подозреваю, что дело здесь не обошлось без Грига — они ведь дружили.
Вера и Чагин сидели с закрытыми глазами. Это было неизменным правилом. Иногда Вера клала голову Исидору на плечо, а он ее гладил.
Исидор. Пообедаем в шашлычнице?
Вера. Той, которая по дороге на станцию?
Исидор. Да, родная, в той самой. Которая работает только летом. Избушка на курьих ножках, при ней ряды столов под навесом. Приятно есть на свежем воздухе.
Вера. Но комары, друг мой, комары… Это, конечно, большое неудобство.
Исидор. Что ж, мы сами выбрали Комарово. Знали, на что шли: в Комарово не может не быть комаров.
Вера. Если ничего не путаю, название дано в честь академика Комарова.
Исидор. Но академик Комаров, в свою очередь, назван в честь комаров. Как думаешь? Точнее, его далекий предок.
Вера. Если очень далекий, то вообще-то он мог быть и комаром: такая вот эволюция от комара до академика.
Исидор. К тому же, этот комар мог быть академиком.
Вера. Запросто. Научные династии — сплошь и рядом.
Вере удалось то, чего не смог сделать Григ: Чагин стал шутить. Что значит — любовь.
А вот еще:
Вера. Жарко.
Исидор. Хочешь, милая, я куплю мороженого?
Вера. У той мороженщицы, что стоит со своей тележкой под сосной? На тележке нарисован пингвин. Сосна — в форме буквы у, два ствола.
Исидор. Да, именно там мороженщица и стоит. Я еще думал: у сосны. Ее зовут Магда. Она в крахмальной наколке, белом халате и темно-синих налокотниках.
Вера. Налокотники — черные, но на качестве мороженого это не сказывается. Первоклассное ленинградское крем-брюле.
Исидор. С Магдой любят разговаривать комаровские пьяницы, потому что она — душевная женщина. Выслушав каждого, Магда говорит: очень вас понимаю, но на вашем месте я бы постепенно шла домой. У вас такой усталый вид!
Вера. И как у такой женщины не купить мороженого?
Исидор. Годы спустя я сюда приехал… Я, Верочка, приехал, чтобы увидеть места, где мы были счастливы, и Магда сказала мне: вы с вашей девушкой должны воссоединиться, я этого жду от всей души.
Вера. И мы воссоединились, милый.
20 апреля
Павел — Нике
А когда воссоединимся мы?
Ладно, замолкаю))
Ни в коем случае не сравниваю Чагина с Авдеем Прокопьевичем. Хотя о его проблемах с памятью мне говорила и Варвара Феодосьевна. Но эта память хранила еще очень многое. В конце концов, «Одиссей» построен по хронологическому принципу.
Я уже посылал тебе строки о детстве. А вот — о юности:
Жизни меняться дано и горным петлять серпантином.
Чувствуя жженье в ступнях, Иркутск Одиссей покидает.
Едет в туманный Петрополь, неясным стремлением движим
Видеть воочию то, что в учебнике было картинкой.
И никакой тебе забывчивости. Исидор так тщательно описывает достопримечательности Ленинграда, что в «Одиссее» местами слышится (выученный?) путеводитель. Чагин любит исчерпывающие описания — недаром список кораблей производил на него такое впечатление.
Его желание:
Сменить Ангару на Неву, зелень улиц — на камень проспектов,
Ветхих наличников тишь — на полуденный с крепости выстрел,
Буйную волю Сибири — на тесный порядок Европы.
Бросить, с вокзала звоня, двугривенный в щель автомата,
Граду сему возвестить о счастливом прибытии: здесь я!
Да, Ника, дорогая, всё хотел спросить: ты не знаешь, почему Исидор уехал именно в Тотьму?
22 апреля
Ника — Павлу
Всё очень просто. Однажды я рассказала Исидору и Вере, что в детстве часто бывала у бабушки в Тотьме. Почти каждое лето. Что-то в этом рассказе Исидора зацепило. Может быть, название.
Бабушка любила повторять сказанное якобы Петром: Тотьма — то тьма. По ее словам, Петр стоял, скрестив руки на груди, задумчив. Бабушка говорила это особым, я бы сказала, свидетельским голосом.
— Моя бабушка видела Петра Первого, — сообщила я одноклассникам в сентябре.
Это было, кажется, во втором классе.
— Круто! И что же он ей сказал?
— Тотьма — то тьма!
— И всё?
Всё. Я лишь пожала плечами. Разве этого мало?
Тотьма — то тьма, с удовольствием повторял Исидор (скрещенные руки, задумчивость). Он сразу усвоил, как произносятся подобные вещи.
Иногда просил, чтобы я рассказала еще о Тотьме. О нашем с бабушкой доме.
— Дом наш стоял на речке Пёсья Деньга…
— Волшебное название! — восхищался Исидор.
Я рассказывала, как хорошо нам с бабушкой жилось на Пёсьей Деньге. О храмах-кораблях рассказывала — как на одном из них покосился крест, лет сто назад. А может, при Петре еще — от его обидных, в общем-то, слов как не покоситься? И тогда кто-то из наших предков — Григорий… нет, Георгий — в бабушкиных рассказах эти имена чередовались… Короче говоря, он вылез на купол, дополз до креста и поправил.
Могла бы это нарисовать. Вид сверху: выступающая из купола скоба, схватившаяся за нее жилистая рука и глаза, устремленные к кресту. Парень, конечно, испытывает страх, но присутствия духа не теряет. Там, внизу, десятки задранных голов. Если сорвется, то меня не будет.
Нарисую, пожалуй. От человека кроме этого случая ничего не осталось — даже, по сути, имени, а звездный час его врезался в семейную память.
Тотьма.
Когда мои сведения об этом сказочном месте истощились, Чагин стал разыскивать их самостоятельно. Ежедневно он сообщал нам что-то новое. С каждым таким рассказом крепла его уверенность в том, что если где-то и можно жить, то, пожалуй, только в Тотьме.
Я хотела было напомнить Исидору, что он там даже не был, но промолчала. В конце концов, неизвестная мечта всегда привлекательнее известной, и это неудивительно. Удивило другое.
В какой-то момент Чагину пришла в голову мысль нам втроем поехать в Тотьму. Он предлагал добраться до Вологды поездом, а оттуда нанять машину с шофером. Вера только улыбалась и качала головой. Она считала это чистой фантазией, но Исидор не сдавался. Троянские планы Шлимана, говорил Чагин, тоже называли фантазией, а он взял и нашел Трою. Сам Исидор всю жизнь мечтал о Вере — разве это не было фантазией? А теперь они вместе.
22 апреля
Павел — Нике
Ника, девочка моя, а ведь события, которые меняют нашу жизнь, — они всегда начинаются с фантазии! Да, это можно назвать фантазией, но можно — предвидением. Важно уметь видеть то, что пока еще за горизонтом.
А знаешь, какой сегодня день? День рождения Ленина. Это я к тому, что фантазии бывают не только хорошими. Но меняют жизнь — тут Чагин прав.
Ужасно мне понравилась твоя картинка, с крестом и куполом. Я ее уже вижу — в твоей особой манере. С набухшими венами рук, натягивающими кожу суставами, а внизу — открытые рты зевак. Нарисуй это, ладно?
У меня над столом висит твой «Архивист». Я всегда воспринимал его как шутку — деформированные черты лица, диковатый взгляд, — а сейчас вдруг заметил портретное сходство с собой и Исидором одновременно. Я не ошибаюсь? Если нет, то что хотел сказать художник? Что все архивисты похожи? Что исследователь уподобляется исследуемому — при большой, разумеется, увлеченности работой?
Что ты вообще сейчас рисуешь, радость моя?
25 апреля
Ника — Павлу
Что рисую? Так, разное. Но вот, помнишь, я говорила тебе о книжке, где Фонтанка впадает в Лету? Мне захотелось это нарисовать в память об Исидоре, который мечтал о забвении.
Сделала несколько эскизов. На первом почему-то — слияние Фонтанки и Невы. У меня там водовороты неслабые, пена на гребнях волн, таких на реках даже и не бывает. Ну, типа того, что очень разные это стихии, непросто им соединяться. И Исидор на берегу.
Смотрю на это художество — Фонтанку вижу, Неву вижу, а Лету — нет. Нет смены измерений. Ну, и Исидор — маленький, как Чижик-Пыжик. На Фонтанке водку пил.
На следующем эскизе лодку пририсовала — имея в виду Харона. Я по серости думала, что он через Лету перевозит. Потом прочитала, что через Стикс. Правда, Стикс и Лета рядом протекают, но будем точны в деталях. Лета так Лета, никаких перевозок.
Был еще вариант. Фонтанка впадает в Фонтанный дом. Течет под аркой с надписью «Deus conservat omnia». Туда не спеша подруливает, значит, Харон с пассажиром Исидором. Арку пришлось расширить, надпись увеличить — она у меня вверху, на всю ширину рисунка. Ее как раз заканчивают там прибивать. Стоят на стремянках, с молотками. И знаешь, кто?
Граф Шереметев (обобщенный) и Ахматова. В новеньких фартуках, лицом к зрителю, и не так чтобы очень печальные. По-балетному отставив ногу. Молотки держат симметрично: Шереметев — в правой руке, а Анна Андреевна (тут уж иначе не получается) — в левой. Подразумевается, что левша.
Есть ли у тебя какие-то идеи по этому сюжету? Какая-нибудь, скажем, подсказка.
Заранее благодарна.
25 апреля
Павел — Нике
Я что-то смутно помнил о реках в «Божественной комедии». Сейчас заглянул — точно: Лета и Эвноя. Первая смывает память о грехах, вторая оставляет человеку воспоминания о добрых делах. Посмотри при случае Данте — это ведь почти про Исидора.
Прошлой ночью перечитывал поэму Чагина. Там есть о Хароне — ближе к концу, где Исидор задумывается о смерти:
Всякий герой умирает — по той лишь, заметим, причине,
Что был в свое время рожден и, достигнув поры совершенства,
В старости начал клониться, светилу дневному подобен,
К закату, к прощанью, к отплытью — в компании грустной Харона,
Скрывая последнюю взятку во рту, небогатом на речи.
26 апреля
Ника — Павлу
Спасибо за наводку! Нашла это место в «Божественной комедии» — в самую точку, о памяти и забвении. Начала рисовать. Назову самым естественным образом: «Лета и Эвноя».
Композиция такая. Исидор в своем обычном прикиде. Может быть, даже со сложенным зонтиком, на который опирается. За ним два параллельно струящихся потока, Память и Забвение. Фон — в духе Возрождения, глубокое размытое пространство. В этом пространстве к Исидору приближается его Беатриче. Движение ее почти неощутимо.
Конечно, без Веры никак. И без любви никак.
Однажды Исидор (он очень стеснялся) спросил Веру, любила ли она его. Вера ответила, что любила и любит. Но Исидору (вот она, любовь 78-летних!) было еще важно выяснить, за что именно. За память? За якобы им проявленный героизм? Вера засмеялась и сказала, что, конечно же, нет. Он помолчал и спросил:
— А за что?
— За что? — Вера взлохматила ему волосы. — За то, что ты был первоклассным чудиком.
И, представляешь, мне кажется, я впервые видела Исидора обиженным! Он тут же сменил тему, но совершенно точно был обижен. Это заметила и Вера. Она мне подмигнула.
Сегодня, проснувшись, вспоминала ее — особенно последние дни. Я уже говорила, что Вера запрещала называть свою болезнь по имени. Ей казалось, что называние — это переход в подчинение болезни. Потому она ничего о ней не читала и не вела на этот счет никаких разговоров. Хотя понимала, что ее ждет, и не делала из этого тайны.
О смерти упоминала довольно часто. Однажды на пляже, когда они с Исидором в очередной раз восстанавливали прошлое, Вера сказала, мол, это даже хорошо, что всё здесь другое. Если бы осталось прежним, то было бы, в общем, обидно. Ей бы думалось с того света, что вот, ее больше нет, а ничто не изменилось. Это было месяца через три после их переезда. Вера тогда уже почти не ходила, и мы возили ее на инвалидном кресле.
По ее же просьбе неоднократно ездили на Комаровское кладбище. Кресло обычно катил Исидор. Там хорошая такая асфальтовая дорога, и Вера еще пошутила, что вот, мол, как удобно добираться. Сказала, что неплохое это место для упокоения. Что ценит строгий стиль и хорошее соседство.
В другой раз, во время пляжной прогулки, Вера снова вернулась к похоронной теме. Сказала, что в один день им с Исидором умереть не удастся, но хорошо, если бы в конце концов они лежали рядом. Колёса ее кресла вязли в песке, подпрыгивали на корнях сосен, и оттого голос Веры звучал прерывисто. Напоминал говорящую куклу, которая была у меня в детстве. Она, знаешь, тоже была безнадежно больна и подавала голос, только когда ее трясли.
— Неважно, на каком кладбище нас похоронят, — сказала тогда Вера. — Лишь бы вместе.
Исидор пробормотал что-то протестующее, и она спросила:
— Ты не хочешь лежать рядом со мной?
— Хочу, — ответил Исидор. — Только рано об этом говорить.
Вера засмеялась.
— Тут уж такое дело, что, когда умрем, говорить будет поздно.
Они оказались на разных кладбищах. Грустно.
26 апреля
Павел — Нике
Грустно. Только на их соединении в вечности это, я думаю, не отразится.
Я люблю тебя.
27 апреля
Ника — Павлу
С каждым днем их диалог становился всё необычнее. Я старалась не мешать и уходила. Но даже в те немногие минуты, что я оказывалась рядом, моего присутствия они не замечали. Появлялись новые города, события, даты. Почти всегда — даты, вносящие в рассказ особую достоверность, потому что событие без даты — это не более чем возможность. Оно еще не закреплено во времени.
Вера сидит в своем кресле. Тень от крыльца — есть там такой уголок. Ветер шевелит плед на ее ногах.
Она говорит о летнем ветре. Ялта, 1966-й. Такой же легкий ветер по дороге на пляж, только другой запах. Какие-то местные деревья и травы, но главное — море. Не столько даже море, сколько его запах. Она бы сказала — аромат, у нас такого нет. Наше море — другое, северное. Считай, что и не море почти.
О чем еще говорит летний ветер?
Исидору — о Кругобайкальской железной дороге. 1967-й. Утренний базар у входа на платформу: омуль, яблоки, крыжовник, грибы. Здесь ветер пахнет Байкалом, рыбой и шпалами. С хлопаньем треплет выцветший флаг над станцией. Не забывает и другие выцветшие предметы — конфетные обертки, старые билеты, опавшие листья. Собирает их в единый вихрь и бросает в лицо продавцам. Исидор и Вера, купив крыжовник, моют его под струей колонки. Берут с собой на пляж.
Несмотря на палящее солнце, на пляже не так чтобы слишком жарко: перед загорающими лежит ледяной и черный Байкал. Вера входит в воду до колен, смачивает плечи и грудь. Исидор проходит мимо нее и быстро оказывается в воде по грудь, окунается с головой. Сделав несколько плавательных движений, пулей выскакивает на берег.
Они не могли сюда не приехать, это ведь его родина.
В тот вечер мы пили чай. Успели даже поговорить о будущей поездке в Тотьму. Когда я уже мыла чашки на кухне (Чагин пошел в сарай за дровами), из комнаты раздался Верин крик:
— Как страшна жизнь!
В комнату вбежала сначала я, а потом Исидор. Вера была спокойна. Сказала:
— Простите меня, дуру.
Мы уложили Веру в спальне, и Исидор сидел с ней до тех пор, пока она не заснула.
За несколько дней до смерти Вера полностью перешла в иную реальность. Уколы, переодевания и всё прочее казались ей теперь досадным недоразумением. Главная ее жизнь проходила в беседах с Исидором. Голос Веры стал очень тихим, почти внутренним, так что не всегда можно было расслышать, что она говорит.
Однажды я услышала ее шепот:
— Я должна тебе что-то сказать… Я жду ребенка. Я чувствую, как ты прорастаешь сквозь меня.
Чагина в комнате не было, и я его привела.
— Во мне — тот, кто одновременно и ты, и я, так почему же ты молчишь?
Взгляд ее медленно блуждал по комнате, не останавливаясь ни на ком.
— Я счастлив, — ответил Исидор. — Впервые в жизни я по-настоящему счастлив.
Встал перед ней на колени и поцеловал ей руку. Вера погладила его по голове.
— 1968-й, — сказал она задумчиво. — Запомни этот год. Если родится девочка, назовем ее Алей.
Исидор поцеловал ее в лоб.
— Какое красивое имя.
В этот день она теряла сознание, и мы вызвали врача. Осмотрев Веру, он сообщил, что печень окончательно отказала. Неочищенная кровь попадает в мозг и вызывает помутнение сознания. Этот тип не заметил, что дверь в комнату была не закрыта.
Вера его слова услышала. Она встретила их благожелательной улыбкой. Спросила:
— Доктор, это необратимо?
Я сорвалась на истерику и врачу нагрубила. Крикнула, что выводы его так же убоги, как он сам. Печень — кровь — мозг: что эта цепочка могла объяснить в том безграничном и блистающем, где пребывала Вера? Я была уверена, что его жестокие слова привели Веру в сознание.
Я ошибалась. Продолжая улыбаться, Вера попросила нас не шуметь при спящем ребенке. Сухие Верины губы двигались с трудом, отчего в ее речи появился как бы иностранный акцент.
В эти дни Вера вспомнила о Тотьме и даже изъявила желание там погулять. Гидом была, разумеется, я. Мы ходили вдоль Сухоны и Пёсьей Деньги. Поднимались на колокольню Входо-Иерусалимской церкви. Так много по Тотьме я не гуляла еще никогда.
В один из дней приехала Аля. Увидев ее, Вера сказала:
— Как быстро бежит время… Але скоро шесть. — Она обернулась к Исидору. — Ты слышал, как она читает?
— Она замечательно читает, — ответил Исидор.
— Алечка, почитай нам, детка, — попросила Вера.
— Ма-ма мы-ла ла-му, — старательно произнесла Аля.
— Нет, не ламу: учись произносить р. Скажи: ра-му.
— Можно мыть и ламу, — возразила Аля.
— В самом деле, — улыбнулся Исидор. — Иногда важно помыть и ламу.
Вера вздохнула.
— Ты прав: надо уступить. Иначе девочка ожесточится и решит, что за всё в мире нужно сражаться. Я вижу в ней такие задатки.
Аля просидела у нас минут сорок. Посмотрев на часы, сказала, что ее, должно быть, уже ждет такси. Поцеловала Веру в щеку и вышла, закрыв лицо руками.
— Я не могу этого видеть, — сказала она у машины. — Хочу запомнить маму красивой и вменяемой.
Вечером мы по обыкновению пили чай. Мне показалось, что к Вере вернулось сознание — по крайней мере, частично. Когда стемнело, она попросила меня вывезти ее из дома. Шагах в двадцати от крыльца мы остановились. Вера сказала:
— Оставь меня, пожалуйста, ненадолго. Я хочу посмотреть, как всё будет выглядеть после меня. Дом, окно, весь мир. И бессмертник на окне.
Я спустилась к ней минут через пятнадцать. Вера сидела в той же позе, и глаза ее были по-прежнему открыты. Одной рукой она сжимала подлокотник кресла, другой — складку пледа. Но не дышала.
27 апреля
Павел — Нике
Вот как это описал Чагин:
Покинувший дом обернулся. В расчерченном рамой квадрате
Увидел сидящих за чаем и всех их навеки запомнил.
Они говорили беззвучно, пожалуй что, даже безмолвно,
И пар самовара, клубясь, играл с бахромой абажура,
И в вазе бессмертник стоял, навеки прощаясь с ушедшим.
28 апреля
Ника — Павлу
Как страшна жизнь. Это не единственный вывод, к которому я прихожу, — есть, конечно, и более оптимистические. Но сейчас эта мысль взрывает мне мозг.
Ты спрашивал, вернусь ли я. Вернусь. Может быть, вдвоем нам будет не так страшно.
28 апреля
Павел — Нике
Я люблю тебя и жду. Пробовал сказать что-то еще, но всё остальное получается слабее и меньше.
28 апреля
Ника — Павлу
После Вериных похорон Чагин уехал, никому ничего не сказав. Теперь знаю, что в Тотьму. Варвара тебе о нем рассказывала?
28 апреля
Павел — Нике
Да, родная моя, подробно. Говорила, что жилец он был забывчивый, но неприхотливый.
Въехав, спросил:
— Варвара Феодосьевна, нет ли у вас пера и чернил?
Варвара ответила, что чернилами давно не пишут. Что есть только карандаш, но зато не простой, а химический. Что если нужен цвет, то изделие надлежит послюнить.
— Нет, — сообщил, — цвет не нужен.
«Одиссей» в значительной своей части написан химическим карандашом. Там, где на тетрадные листы попадала вода, карандашная серость превращалась в синеву.
Исидор работал с утра до ночи. Писал поэму, представляя себя Одиссеем. Из дому выходил редко. В основном — на воскресные службы в Спасо-Суморин монастырь. Приносил Варваре просфоры. Позже, как я понял, Исидора даже поставили чтецом. Предложили ему переселиться в гостевую келью, но он предпочел остаться у Варвары.
Иногда Чагин отправлялся гулять на пустынный берег Сухоны. Шел, наклонившись вперед, голова опущена. Сочинял на ходу поэму, чтобы дома записать. Укладывая непростую свою жизнь в гекзаметры, ритмично взмахивал рукой. За это его прозвали Дирижером. Исидор знал о своем прозвище и не обижался. Варвара неоднократно видела, как, оказавшись перед зеркалом, жилец произносил его на разные лады. Дирижер. Улыбался.
Скоро Чагин стал чем-то вроде местной достопримечательности. Указывая на него приезжим, говорили, что, по некоторым сведениям, раньше он дирижировал в театре. Некоторые сведения придумала Варвара, которая — так велика была в ней тяга к музыке — первой же в них и поверила.
Приехал Исидор с маленьким чемоданчиком, в легком пальто. С первыми холодами (они в этих краях примыкают к последним) он стал мерзнуть. В монастыре Чагину нашли полушубок и теплые ботинки.
Однажды он вернулся домой без полушубка, с разбитым лицом. Где-то на берегу Сухоны его ограбила пьяная компания. Тотьма — городок маленький: и компанию, и полушубок нашли быстро. На следствии Исидор никого не опознал, и подозреваемых отпустили.
На следующий день один из них — а именно Прохор, который и разбил ему лицо, — пришел к Исидору с бутылкой водки. Хозяин выпил из вежливости пару стопок, остальное досталось гостю. Прохору это понравилось, и он стал навещать Чагина регулярно. Долгими зимними вечерами рассказывал ему свою жизнь.
— Ну, как его пускать, такого страшного? — журила жильца Варвара. — Руки-лопаты.
Исидор молча чесал затылок, поскольку один лишь взгляд на гостя, да, требовал определенной стойкости.
— Вы хоть знаете, как зовут мужчину-то?
— Должно быть, Емельян, — задумчиво отвечал Исидор.
Он никак не мог вспомнить имя разбойника.
Чагин попросил Прохора не выгонять. Оба они были в каком-то смысле коллегами и занимались жизнеописанием.
Со временем (откровенность за откровенность) Исидор стал читать Прохору отрывки из «Одиссея». Поэму тот в целом одобрял, но советовал убрать вот это (стук огромной ладони по столу). Чагин понял, что речь о гекзаметре, которого рецензент не умел назвать. Он призывал автора к простоте изложения.
Прохор же нашел Исидора на берегу Сухоны свалившимся от сердечного приступа. Чагин был еще жив. Место там в буквальном смысле глухое, даже мобильный не работает, так что на появление машины рассчитывать не приходилось.
— С Исидором Пантелеевичем на руках он, пропащая душа, добежал до больницы. — Рассказывая это, Варвара плакала. — Два кило́метра бежал, а спасти человека не удалось.
Тебе, художнице. Не знаю, как бегут с умирающим. Но вот это Варварино на руках рождает во мне такой образ. Прохор, ладони-лопаты, Прохор, разбойник, пьяница и жизнеописатель, на этих самых ладонях несет многострадального Исидора. Может быть, даже возносит. Нарисуй.
notes
