Книга: Проклятый дар. Голоса. Прозрение
Назад: Глава 13
Дальше: Глава 15

Глава 14

Лежа в ту ночь в постели, я вновь и вновь переживала про себя весь этот долгий день, и мне казалось, что сон столь же далек от меня, как луна. Я снова видела, как Грай и ее львица стоят в окружении солдат перед жрецами и человеком в золотом плаще; как пляшет на солнце струя воды в ожившем фонтане; как Лорд-Хранитель легко, ничуть не хромая, сбегает по ступеням крыльца и останавливается внизу, рядом со мною; как он подносит к лицу Иддора раскрытую книгу. И в ушах моих опять звучал тот странный, проникающий в самую душу голос, который требовал: «Пусть они дадут свободу!» И этот крик, эхом отзываясь в моей душе, сливался с другими словами, которые то ли выкрикнула я сама, то ли моими устами их произнес кто-то неведомый: «Обломки одного восстанавливают целостность другого». И мне вдруг показалось, что я начинаю понимать смысл этих слов…
Но передо мной сразу возникла новая загадка: я вспомнила, что, когда вместе с Орреком и остальными вышла на крыльцо, Лорд-Хранитель ушел в дальнюю часть дома, в тайную комнату. Казалось, он пребывает в полном отчаянии, ищет, где бы укрыться, однако он скоро вернулся, так что у него наверняка было слишком мало времени, чтобы пройти туда, в темноту, в пещеру оракула. Скорее всего, он просто прошел в дальний конец комнаты, взял с полки ту книгу и сразу поспешил назад — ведь для него путь по длинным коридорам и внутренним дворикам нашего огромного дома был достаточно сложен. А когда он после этого подошел к Иддору, то выглядел уже не хромым калекой со сломленной волей, а полноценным человеком, здоровым и красивым. На несколько мгновений он стал прежним Лордом-Хранителем — но мгновения эти оказались столь кратки! И все же столь необходимы всем!
Задавал ли он оракулу вопросы? Понял ли, что сказала Книга? И, кстати, что это за книга была у него в руках?
Я-то видела всего лишь какую-то маленькую книжку. И не сумела разглядеть, что в ней написано. Да я и страниц-то ее не разглядела. И, безусловно, никогда ее не читала, да и не могла читать. И разумеется, тот проникающий в душу голос исходил из книги, а не из моих уст. Я теперь даже не была уверена, правильно ли расслышала сказанные им слова — то ли «Пусть они дадут свободу», то ли «Будьте свободны», то ли «Освободите»! Тот голос по-прежнему звучал у меня в ушах, но я уже не могла вспомнить, что в точности он сказал. Это меня встревожило. Я тщетно пыталась снова услышать те слова, но они ускользали от меня, их точно уносил какой-то нетерпеливый ручей… И перед глазами у меня опять возникал Фонтан Оракула, и утреннее солнце над крышами Галваманда, и то, как его лучи просвечивали сквозь распускавшийся в вышине серебристый водяной цветок…
А потом я вдруг заметила, что за окнами и впрямь уже утро и на стенах моей маленькой комнатки играют первые робкие лучи зари.
В тот день у нас был праздник Энну, богини, способной сделать путь более легким для странствующих, ускорить любую работу и завершить миром любой спор. Согласно нашим верованиям, Энну провожает души людей в страну смерти и, говорят, всегда следует впереди души умирающего в обличье черной кошки, то и дело останавливаясь и оглядываясь. А если человеческая душа начинает колебаться и медлить, Энну терпеливо ждет, когда душа соберется с силами и вновь последует за нею. Мало кто из наших богов имеет столь конкретное обличье; еще, пожалуй, только Леро — в виде крупных округлых камней, да Иене, сущность которой воплощена в дубах и ивах. Энну часто изображают в виде маленькой кошечки с улыбающейся мордочкой и светящимися глазами. У меня тоже есть такая фигурка; она досталась мне от матери и всегда стоит в небольшой нише у моей постели. Каждое утро, проснувшись, и вечером перед сном я целую и благословляю ее. Домашнее святилище Энну находится в Галваманде в старом внутреннем дворе — это большой камень, похожий на вогнутую раковину, а на пьедестале вокруг него вырезаны кошачьи следы, теперь уже почти стертые бесчисленными прикосновениями рук, которые в течение стольких веков клали на край пьедестала, благословляя Энну и желая получить ее благословение. Я встала, оделась и принесла из Фонтана Оракула целую миску чистейшей воды, а из кухонной кладовой — немножко еды, чтобы совершить жертвоприношение богине. Возле камня с резными кошачьими следами я встретила Лорда-Хранителя, и мы вместе возблагодарили великую Энну.
Завтрак у Исты был уже готов. Мы позавтракали, а потом все пошло в точности как накануне: Лорд-Хранитель устроился в передней галерее, и к нему потянулась нескончаемая вереница людей. Весь день люди приходили в Галваманд, чтобы поговорить с Лордом-Хранителем и друг с другом. Казалось, сообщество жителей Ансула вновь воссоздается прямо у нас на глазах.
Лорд-Хранитель хотел, чтобы я постоянно оставалась при нем. Он сказал, что людям нужно меня видеть. И это действительно было так, хотя лишь очень немногие заговаривали со мной, если не считать обычного обмена приветствиями. Впрочем, приветствовали они меня с таким почтением, что мне начинало казаться, что это вовсе и не я или что я просто притворяюсь какой-то ужасно важной персоной. Некоторые родители посылали вперед ребенка, чтобы он подарил мне цветы, и малыш бросал цветы мне на колени или под ноги, а сам тут же убегал. Через некоторое время я уже просто утопала в цветах, словно уличный алтарь одного из богов в день его праздника.
Я все пыталась понять, ЧТО я для них. Они явно видели во мне тайну — тайну ожившего фонтана, тайну голоса оракула, тайну всего того, что произошло вчера. Лорд-Хранитель был им хорошо и давно известен, он был их другом и вожаком, одним из самых прочных звеньев, связывавших ансульцев с их прошлым. А я казалась им чем-то новым, необычным. Он был истинным Галва, но и я была дочерью этого древнего рода, и моими устами говорили боги…
По-моему, люди были даже довольны тем, что я почти все время молчу. От меня, собственно, только и требовалось, что улыбаться да помалкивать. А всяких тайн и загадок людям было уже более чем достаточно.
Да, им хотелось поговорить с Лордом-Хранителем и друг с другом, им хотелось поспорить, обсудить что-то для них важное, нарушить наконец мучительное семнадцатилетнее молчание, полное невысказанных слов, затаенной страсти и споров с самими собой. Вот для этого они все шли и шли в Галваманд.
Правда, некоторые из них говорили, что на самом деле всем следовало бы собраться в Доме Совета и как следует обсудить планы на ближайшее будущее. В итоге эта идея настолько их вдохновила, что они уже собрались идти прямиком в Дом Совета и требовать, чтобы альды немедленно его освободили, ибо именно там всегда заседало наше правительство. Тогда слово взяли по очереди Сулсем Кам и Пер Актамо и принялись всем спокойно разъяснять, что необходимо сперва собраться с силами, составить план, а уж потом действовать в соответствии с этим планом. Да и разве можно, убеждали они людей, проводить заседание Совета, если мы еще не проводили выборы? Ведь у нас в Ансуле, напомнили они всем, всегда настороженно относились к тем, кто слишком активно стремился к власти.
— У нас в Ансуле власть не берут, у нас ее как бы одалживают на время — у всего народа, — сказал Сулсем Кам.
— И народ при этом требует своей выгоды, — сухо прибавил Лорд-Хранитель.
Молодые очень внимательно прислушивались к тому, что говорили старшие, ибо совсем не помнили или помнили очень плохо, как именно в Ансуле осуществлялось самоуправление; впрочем, многие не были уверены, а стоит ли восстанавливать ту форму правления, которой они даже припомнить не могут. Собственно, Пера они слушали только потому, что он повсюду был с вместе Орреком — как Марра с Адирой. Если в те дни Оррек, безусловно, стал главным и основным героем нашего города, то Пер занимал почетное второе место. Впрочем, я обратила внимание на то, что, когда говорил кто-то из представителей четырех главных Домов, его с уважением слушали все, даже если уважение это и было основано на привычке, традиции, просто известности. Впрочем, сейчас это было даже полезно, ибо привносило некий порядок, давало общий знаменатель тому, что иначе быстро могло бы превратиться в соревнование мнений и глоток. Султер Галва, самый уважаемый из всех, говорил очень мало, гораздо меньше других, позволяя людям выговориться, выпустить пар, изложить свое видение ситуации, зато слушал всех очень внимательно, так что молчание его становилось как бы центром всей этой бесконечной дискуссии.
Часто он поднимал глаза и смотрел на меня или поворачивался, чтобы посмотреть, где я сижу. Он хотел, чтобы я была рядом. И наши молчания составляли единое целое.
Чем ближе день клонился к вечеру, тем больше в Галваманде появлялось вооруженных мужчин. Приходили целые отряды, но все оружие этих людей составляли порой только палки да дубинки; впрочем, у некоторых имелись длинные охотничьи ножи и копья с только что выкованными наконечниками; а кое-кто хвастался даже мечом, «позаимствованным» во время уличных стычек позапрошлой ночью. Во время одного особенно долгого спора я вышла на улицу подышать свежим воздухом. Я полюбовалась фонтаном, потом обошла дом кругом, желая проведать старого Гудита, и обнаружила его на конюшне. Он стоял за маленькой наковальней и ковал наконечник для копья! А рядом уже ждал какой-то молодой человек с длинным древком в руке.
Разговор в передней галерее, когда я снова туда вернулась, шел уже не о собрании, выборах и соблюдении законов, а о возможности внезапного нападения на альдов. Высказывались даже, хотя и не прямо, идеи об их полном уничтожении. Но главной была мысль о том, что необходимо поскорее собраться с силами, объединиться, запастись оружием и решительно выступить против альдов, послав им перед этим некий ультиматум.
Впоследствии я не раз вспоминала эти разговоры и много думала над тем, что эти люди говорили и каким языком они пользовались. Интересно, но у меня создалось ощущение, что мужчины с гораздо большей легкостью, чем женщины, готовы воспринимать людей не как живых существ, а как некие фигуры, которые можно пересчитывать или как угодно передвигать на некоем вымышленном поле боя. И подобное превращение живых людей в игрушки, в бездушные фишки, кажется мужчинам весьма увлекательным занятием, доставляет им удовольствие, возбуждает их и дает полную свободу действовать во имя действия, позволяя сколько угодно манипулировать этими «фишками». При этом такие понятия, как любовь к родной стране, честь и свобода, превращаются просто в слова, в некие условные термины, которыми мужчины пользуются во время своей игры, чтобы как-то оправдать ее перед богами и перед людьми, которым приходится по-настоящему страдать, умирать и убивать других людей. И эти благородные слова — патриотизм, честь, свобода — полностью утрачивают свой истинный смысл.
Уже почти стемнело, когда один из любителей таких игр, молодой и красивый мужчина с ястребиным лицом, Реттер Гелб из Гелбманда, стал горячо настаивать на своем плане окончательного изгнания альдов из Ансула. Столкнувшись с многочисленными возражениями, он обратился к Лорду-Хранителю:
— Галва! Разве не ты держал в руках книгу оракула? Разве мы собственными ушами не слышали его голос, говоривший: «Освободитесь»? Как же мы можем освободить наш народ, если альды уже самим своим присутствием превращают нас в рабов? Разве кому-то может быть неясен смысл сказанного оракулом?
— Может, — сказал Лорд-Хранитель.
— Но если тебе это недостаточно ясно, так спроси оракула еще раз. Ты же Читатель! Спроси его, разве не настало нам время взять наконец свободу в собственные руки?
— Ты можешь и сам прочесть его ответ, — негромко предложил Лорд-Хранитель и, достав из кармана какую-то книгу, протянул ее Реттеру Гелбу. В его жесте не было ничего угрожающего, однако молодой человек отшатнулся и застыл, не сводя с книги глаз.
Он был еще достаточно молод, так что почти наверняка, как и многие жители Ансула, никогда даже книги в руках не держал и никогда даже издали ее не видел — разве что порванную на куски и брошенную в канал. А может, его просто охватил страх перед сверхъестественными силами, перед этим таинственным оракулом?
— Я не могу ее прочесть, — хрипло пробормотал он и, пристыженный, быстро глянул на меня. А потом вдруг заявил прежним вызывающим тоном: — Читатели у нас вы, Галва!
— Умение читать — это дар, которым когда-то обладали все жители Ансула, — сказал Лорд-Хранитель, и голос его прозвучал сухо и строго. — Возможно, всем нам пора заново этому учиться. Ведь до тех пор, пока мы не сумеем понять ответ, данный нам оракулом, не имеет никакого смысла задавать ему новые вопросы.
— А что толку в ответе, которого мы не понимаем?
— Скажи: а то, что в фонтане вновь появилась вода, тебе ни о чем не говорит? Или ты и этого не понимаешь?
Я никогда не видела Лорда-Хранителя таким сердитым; и гнев его был холодным и острым, как лезвие клинка. И Реттер Гелб снова от него отшатнулся. Он довольно долго молчал, потом слегка поклонился и тихо сказал:
— Я прошу у тебя прощения, Лорд-Хранитель. Прости меня.
— А я прошу у тебя терпения, Реттер Гелб, — откликнулся Султер Галва, и голос его по-прежнемузвучал очень холодно. — И пусть пока что из нашего фонтана бьет струя чистой воды, а не кровь.
Он положил книгу на стол и встал. Это была обычная маленькая книжка в переплете из выцветшей ткани. Я не знала, по этой ли книге Лорд-Хранитель читал нам предсказание оракула или по какой-то другой.
И тут вошли Иста и Соста с зажженными светильниками в руках.
— Доброго вечера всем вам и спокойной ночи, — сказал Лорд-Хранитель, взял книгу и, сильно прихрамывая, пошел по темным коридорам в глубь дома.
Посетители стали расходиться, желая мне спокойной ночи, но многие, выйдя во двор, оставались стоять там, на выложенном плитками лабиринте, продолжая о чем-то беседовать. В воздухе прямо-таки висело какое-то беспокойство; тревога чувствовалась во всем, ее словно разносил по окутанному сумерками городу теплый ветер.
Из дома вышла Грай, ведя на поводке Шетар.
— Давай-ка прогуляемся к холму Совета, — предложила она мне, — посмотрим, что там происходит.
Я охотно согласилась. Оррек в тот день, по словам Грай, вообще почти не выходил из комнаты — сидел и что-то писал, явно не желая принимать участие в бесконечных спорах и дискуссиях, поскольку не является гражданином Ансула. Грай сказала, что он прекрасно понимает: любое его слово будет тут же подхвачено и легко может обрести иной, совершенно несвойственный ему смысл и вес, а это очень его беспокоит. А еще Грай сказала, что им обоим все время кажется, что вот-вот произойдет нечто ужасное, нечто губительное, фатальное, чего уже нельзя будет исправить.
Мы шли по улицам, и люди то и дело здоровались с нами, приветствуя Грай и ее львицу, ибо именно они первыми дали отпор Иддору и «красным шапкам». Грай улыбалась и отвечала на приветствия, но так быстро и застенчиво, что становилось ясно: ни к каким дальнейшим разговорам она не расположена.
— Тебя что, это пугает? Тебе не хочется быть народной героиней? — спросила я.
— Нет, не хочется, — сказала она с усмешкой и, быстро глянув на меня, прибавила: — И меня это действительно пугает. Да и тебя тоже.
Я кивнула. И повела их в обход, свернув в такой переулок, где мы точно никого бы не встретили. Здесь, по крайней мере, можно было спокойно разговаривать.
— Ты-то хоть привыкла к вечному шуму и толчее на улицах, — вздохнула Грай. — Ах, Мемер! Если б ты знала, откуда я родом! Да в Ансуле на одной улице домов больше, чем во всех Верхних Землях! Я привыкла месяцами, годами не видеть ни одного нового лица. Я привыкла порой за целый день не произносить ни слова. Я жила не с людьми. Меня окружали собаки, лошади, дикие звери и горы. И у Оррека тоже жизнь была не намного веселее моей. Мы оба совершенно не умели жить среди людей. Да у нас и никто этого не умел. Кроме, пожалуй, матери Оррека, Меле. Она была родом из Нижних Земель, из Деррис-Уотера. Ах, какая это была милая, чудесная женщина! По-моему, свой дар он как раз от нее и получил. Она вечно рассказывала нам всякие истории… Впрочем, Оррек больше похож на отца.
— Как это? — удивилась я. Она слегка задумалась.
— Канок был очень красивым и смелым мужчиной. Но он боялся своего дара, а потому и старался скрыть то, что у него на душе. Порой я и за Орреком это замечаю. Как сейчас, например. Это ведь очень трудно — взять ответственность на себя.
— А когда у тебя отнимают ответственность, когда тебе не дают взять ее на себя, еще труднее, — сказала я, думая о том, как Лорд-Хранитель жил все эти семнадцать лет.
На улицу мы вышли уже у моста Ювелиров и поднялись на холм Совета. На площади уже собралась толпа. Но люди не стояли на месте — двигались, о чем-то яростно спорили. Сошлись туда в основном мужчины, и у многих в руках было оружие. С крыльца Дома Совета кто-то обращался к собравшимся с горячей речью, но оратора почти никто не слушал; люди подходили, прислушивались к его словам и тут же снова отходили в сторону. На восточной стороне площади плотной стеной выстроились люди — мужчины и женщины. Они стояли или сидели, прижавшись плечами друг к другу, и казались чрезвычайно возбужденными. Я заговорила с одной из женщин, нашей соседкой Марид, и она сообщила, что они собрались здесь для того, «чтобы не дать детям попасть в беду». За этой живой стеной ниже по склону холма виднелись в неярком свете факелов цепи вооруженных альдов, охранявших казармы. Я догадалась, что эти горожане просто закрыли собой казармы от разъяренной толпы, желая предотвратить хулиганские выходки со стороны молодежи, искавшей любую возможность подраться с альдами. Юнцы то и дело выкрикивали оскорбления в их адрес или просто швырялись в них камнями, но прорваться к ним сквозь этот живой заслон не могли, поскольку он тянулся через всю площадь. За ним, вдалеке, виднелись конюшни, возле которых я когда-то впервые познакомилась с Симме.
— Вы поистине выдающийся народ! — восхищенно сказала Грай, когда мы повернули обратно. — По-моему, стремление к миру у вас в крови.
— Надеюсь, что так, — сказала я. Мы шли по площади мимо того места, где раньше стоял большой шатер. Останки его уже убрали, да и следов пожара там почти не осталось, кроме черной копоти на каменных плитах да слабо похрустывающих угольков под ногами. Здесь погиб Дезак — сгорел заживо в огне, который сам же и разжег. Меня вдруг охватил озноб, а Шетар подняла голову и жалобно завыла. Я вспомнила, как ей тогда не понравился Дезак, как гневно она на него посматривала. Он стоял у меня перед глазами как живой — стройный, с военной выправкой, безрассудно храбрый, исполненный страсти. Я помнила, как он сказал тогда Лорду-Хранителю: «Я еще вернусь в Галваманд, когда Ансул вновь станет свободным!», и чувствовала, что его тень витает где-то здесь, рядом с нами…
Проходя по мосту Ювелиров, мы немного постояли у перил в том месте, откуда в ту ночь альды сбросили человека. Мы смотрели на темную воду канала, в которой отражалось мерцание двух-трех огоньков, горевших в лавчонках на мосту, а Шетар негромко предупредительно рычала, словно говоря, что не имеет ни малейшего желания спускаться вниз и еще раз плыть по этой противной воде. Несколько мальчишек пронеслись мимо, что-то выкрикивая, и только тут до меня дошло, что сегодня я уже не раз слышала на улицах этот призыв; они кричали: «Альды, убирайтесь вон! Альды, убирайтесь вон!»
— Давай пройдемся еще до Камня Леро, — предложила я, и Грай согласилась; похоже, никому в ту странную ночь не сиделось дома, весь город бодрствовал — бурлил, тревожился; но все же хорошо было прогуляться по улицам после целого дня бесконечных разговоров и неподвижного сидения в гостиной. Мы немного срезали путь, пройдя по Косому мосту, и по улице Гелб вышли прямо на Западную улицу, к Камню. Там тоже было много людей; некоторые спокойно чего-то ждали, другие же делали то же, что и я: касались Камня и благословляли Леро, ибо именно она удерживает равновесие в мире.
Когда мы уже возвращались по Западной улице домой, я вдруг спросила неожиданно для самой себя:
— Неужели у вас с Орреком никогда не было детей, Грай?
— Были. У нас была дочь, — спокойно ответила она. — Она умерла от лихорадки в Месуне, когда ей всего полгода исполнилось.
Я молчала. А что я могла сказать?
— Теперь ей было бы семнадцать. Тебе сколько лет, Мемер?
— Семнадцать, — сказала я, с огромным трудом разлепив губы.
— Я так и думала. — И Грай улыбнулась мне. В слабом свете светильников, установленных на Высоком мосту, я видела ее улыбающееся лицо. — Ее звали Меле, — сказала она.
И я, повторив это имя вслух, вдруг словно почувствовала прикосновение чьей-то маленькой тени.
Грай протянула мне руку, и мы пошли дальше.
— Сегодня день Энну, — сказала я, когда мы подошли к перекрестку. — А завтра будет день Леро. И чаши весов качнутся.

 

Похоже, чаши весов качнулись уже к утру: едва рассвело, мы по шуму поняли, что на площади Совета собралась огромная толпа, пока еще не призывавшая к насилию, но настроенная весьма решительно. Люди требовали, чтобы альды немедленно, сегодня же покинули город. Лорд-Хранитель о чем-то быстро переговорил с Орреком, и они вместе вышли на галерею. Оррек казался страшно напряженным. Он что-то сказал Грай, и она пошла запирать Шетар в Хозяйских Покоях. Гудит подвел к крыльцу обеих лошадей, и Оррек вскочил на Бранти, а Грай — на Звезду. Я бежала рядом с Грай. Мы вслед за Орреком с трудом пробирались сквозь толпу, заполонившую улицу Галва. Впрочем, люди охотно расступались, давая нам проехать; многие громко приветствовали Оррека.
Но он не останавливался, упорно направляясь к той живой стене, что по-прежнему решительно преграждала путь возбужденной толпе, заслоняя собой солдат. Оррек спросил у горожан и у альдов, могут ли они его пропустить, ибо он хотел бы переговорить с гандом Иораттхом. Те и другие его сразу же пропустили. Он спешился и сбежал вниз по лестнице, ведущей к казармам.
А я стояла посреди толпы, держа Бранти под уздцы, словно заправский грум. Впрочем, этого коня и удерживать-то не требовалось. Он и так стоял как вкопанный, спокойно реагируя на шум, царивший вокруг, и я решила взять с него пример и тоже успокоиться. А вот Звезда часто трясла головой, недовольно фыркала и нервно переступала ногами, когда люди начинали уж слишком сильно напирать, так что мне подражать ей явно не стоило. Впрочем, я была рада, что благодаря лошадям вокруг нас образовалось некое свободное пространство, потому что и на меня эта чудовищная толпа действовала угнетающе. Мысли мои путались, эмоции так и бурлили. Ликование, ужас, возбуждение, восторг — все эти чувства охватывали меня попеременно, налетая, как яростный ветер перед началом грозы, который до земли клонит деревья, срывая с них листья. Я держала Бранти под уздцы и следила за лицом Грай, но лицо ее оставалось неизменно спокойным, даже каким-то неподвижным.
Затем в тех рядах, что были ближе всего к крыльцу Дома Совета, послышался глухой рев, и все повернулись в ту сторону, но я ничего не смогла разглядеть за головами людей. Грай коснулась моего плеча и жестом показала, чтобы я взобралась Бранти на спину. «Но я не умею садиться на лошадь!» — воскликнула я жалобно, но даже голоса своего в этом шуме не расслышала, а Грай уже подставляла руку, чтобы помочь мне вскочить в седло, и какой-то мужчина рядом подсадил меня со словами: «Полезай-ка скорей, девочка!» Вскоре я, ничего не соображая, уже сидела верхом на Бранти, а Грай говорила мне: «Смотри! Смотри!», и я стала смотреть.
На балконе Дома Совета, откуда всегда раньше выступали ораторы, стояла небольшая группа людей; я разглядела какую-то женщину в блеклой полосатой одежде рабыни и Оррека в черной куртке и килте. Они показались мне очень маленькими и какими-то светящимися, точно призраки. Толпа что-то кричала, пела, а некоторые громко выкрикивали: «Тирио! Тирио!» И вдруг какой-то мужчина рядом с нами злобно заорал: «Тирио! Альдская шлюха! Наложница ганда!» К нему сразу же повернулись другие люди: одни столь же громко и злобно предлагали ему заткнуться, другие пытались как-то их утихомирить. До стремян я не доставала и в седле чувствовала себя весьма неуверенно; у меня было такое ощущение, будто я сижу на насесте. Но замечательный Бранти стоял неподвижно, как скала, так что я, по крайней мере, совершенно не страдала от толкотни и давки, царившей внизу. Постепенно шум возле крыльца смолк — это Оррек поднял правую руку, прося слова. Люди закричали: «Пусть говорит поэт!», и над толпой медленно воцарилась тишина. Она растекалась по площади, подобно тому, как струя воды заполняет давно пересохший бассейн фонтана. Когда же Оррек наконец заговорил, даже до нас долетал его чистый и звучный голос, так и звеневший над площадью.
— Сегодня день Леро, — сказал он и умолк, ибо толпа тут же принялась глухо скандировать: «Леро! Леро! Леро!»; у меня даже дыхание перехватило, слезы выступили на глазах, и я тоже принялась кричать вместе со всеми: «Леро, Леро, Леро…» Потом Оррек снова поднял руку, и крики постепенно смолкли; даже на улицах, выходивших на площадь Совета, стало тихо.
— Я не являюсь гражданином Ансула, как не являюсь и уроженцем Асудара, — сказал Оррек, — так позволите ли вы мне снова говорить с вами?
— Да! — проревела толпа. — Говори, говори! Пусть говорит поэт!
— Рядом со мной стоит сейчас Тирио Актамо, дочь Ансула и жена ганда Иораттха. Она и ее муж просили меня сказать вам следующее: воины Асудара не станут нападать на вас, не станут вмешиваться в вашу жизнь и более не покинут своих казарм — таков приказ ганда Иораттха, а воины обязаны подчиняться приказам своего командира. Однако он не может приказать своему войску покинуть Ансул, не имея на то согласия верховного правителя альдов, и ждет вестей из Медрона. Ганд Иораттх, Тирио Актамо и я просим вас проявить терпение и принять на себя управление Ансулом; мы также просим вас предъявлять свои права на свободу спокойно, без ненужных кровопролитий. Я собственными глазами видел, как ганд Иораттх был предан, заключен в тюрьму и впоследствии освобожден оттуда. Я собственными глазами видел вместе с вами, как из фонтана, пересохшего двести лет назад, вновь забила струя воды. Я вместе с вами слышал голос, который громко возвестил нам из вечного молчания… Да, я всего лишь ваш гость, но могу ли я, пока мы все вместе ждем, чтобы Леро показала нам, в какую сторону качнулись чаши весов и предстоит ли нам разрушать или же, наоборот, созидать, предстоит ли нам развязать войну или же продолжать жить в мире… так вот, пока мы ждем этого, могу ли я рассказать вам в благодарность за ваше гостеприимство, за проявленную ко мне милость богов Ансула одну историю? Это история о войне и о мире, о рабстве и о свободе. Не хотите ли вы послушать одну из глав «Чамбана»? Легенду о славном Хамнеде и о том, как в Амбионе его сделали рабом?
— Хотим, — в один голос выдохнула толпа, и это слово пролетело над ней, как сильный, но теплый ветер над поросшим травами полем. И мы, я и Грай, сразу ощутили, как спадает мучительное напряжение, как голос Оррека освобождает и нас, и окружавших нас людей от тисков ужаса и безумных страстей, и испытывали горячую благодарность, даже если это и продлится недолго, всего лишь столько, сколько требуется поэту, чтобы рассказать свою историю.
Повсюду на Западном побережье люди знают легенду о Хамнеде; даже в Ансуле, где книги давно были уничтожены, многие ее знали или, по крайней мере, помнили имя Хамнеды. Но большинство, к сожалению, никогда ее не читали и не слышали, как ее рассказывают. И то, что Оррек решился поведать эту историю прилюдно, да еще перед такой огромной толпой, подтверждало наше право, право народа Ансула на своих героев и свое прошлое. Вот что действительно было для нас великим даром, и этот дар преподнес нам Оррек. Ах, как он рассказывал легенду о Хамнеде! Казалось, он как бы впервые открывает ее для себя вместе с нами. Казалось, он до глубины души потрясен предательством Элока; казалось, и его избили и вместе с Хамнедой заковали в цепи; казалось, он вместе с Хамнедой плачет, видя те пытки, которым подвергли старого Афера, и его смерть; казалось, это его, Оррека, душу терзает страх за тех рабов, которые, рискуя жизнью, помогали Хамнеде бежать… Это был совсем не тот «Чамбан», который я когда-то читала. Нет, Оррек рассказывал людям свою собственную историю, используя свои собственные слова, особенно когда добрался до того места, где описывается схватка во дворце Амбиона, когда Хамнеда, освободив тирана Уру от оков, повелевает ему навсегда покинуть Амбион и говорит восставшим жителям города: «Свобода — как лев, выпущенный из клетки, как встающее над землей солнце: ей нельзя приказать остановиться. Так дайте же дорогу свободе! Дайте другим жить свободно, чтобы самим стать свободными!»
С тех пор я не раз слышала, как люди говорили, будто и голос оракула тогда, во дворе Галваманда, возвестил именно это: «Дайте другим жить свободно, чтобы самим стать свободными». Возможно, так оно и было.
Едва прозвучали эти слова, толпа, собравшаяся на площади Совета, так загудела, что стало ясно: это было именно то, что люди и хотели услышать. И Оррек заканчивал свое повествование под неумолчный, восторженный рев толпы. Люди восхищались его искусством и прославляли его; они были исполнены такого ликования, словно их самих только что освободили из оков и цепких лап страха. Оррека, спустившегося на крыльцо, так обступили со всех сторон, что мы с Грай оставили всякую надежду пробраться к нему.
С конских спин нам было хорошо видно, как бурлит толпа вокруг Оррека и Тирио, медленно увлекая их к улице Галва. Грай, спрыгнув на землю, мгновенно укоротила стремена на Бранти, чтобы я могла достать до них, потом снова взлетела в седло и крикнула мне: «Держись за бока коленями и не хватайся за поводья!» Мы стали пробираться сквозь бурлящую толпу, и до меня то и дело доносились похвалы, шутки и прочие комментарии по поводу моей первой в жизни поездки верхом. Нам удалось не только выехать с площади, но и успешно пересечь три моста и добраться по улице Галва до Галваманда.
Люди расступались, давая нам проехать, так что вскоре мы поравнялись с Орреком и Тирио. Спрыгнув с седла у ворот нашей конюшни, я бегом бросилась в дом, чтобы успеть на встречу Тирио и Лорда-Хранителя. Увидев свою старинную подругу, он резко поднялся, а она бросилась к нему, протягивая руки и сквозь слезы повторяя: «Султер! Султер!» Некоторое время они стояли, обнявшись, не скрывая слез. Они дружили с юных лет; возможно, когда-то даже были любовниками; во всяком случае, когда-то они оба были молоды, богаты и счастливы, а потом наступили долгие годы позора и боли, которые их разлучили. И теперь он стал калекой. А она была избита до полусмерти, и голову ее покрывали кровавые раны, потому что альды выдирали ей волосы целыми прядями. И я вдруг вспомнила, как однажды Лорд-Хранитель ласково сказал мне — казалось, это было очень-очень давно: «Нам всем есть что оплакивать, Мемер». И вспомнив эти его слова, я тоже заплакала оплакивала их судьбу; я плакала из-за того, что мир наш так печален.
Стоя в дверном проеме и пытаясь скрыть от окружающих свои слезы, я заметила, что Оррек тихонько подошел ко мне и встал рядом. В глазах у него все еще светилась светлая радостная растерянность, какая бывает у тех, кого народ заставил вылезти из собственной скорлупы и говорить от имени всех. Обняв меня за плечи, Оррек наклонился и тихо сказал: «Привет конокрадам!»

 

Похоже, Орреку с помощью Леро все-таки удалось склонить чашу весов в свою сторону. В последующие несколько дней в городе было все еще неспокойно, но такой угрозы уже не чувствовалось, да и жажда мщения несколько поубавилась. Правда, еще хватало гневных споров и разговоров, но за оружие хватались значительно реже. К тому же Дом Совета был открыт для любых дебатов, связанных с грядущими выборами.
Однако в Галваманд люди по-прежнему приходили чтобы поговорить с Лордом-Хранителем, и чтобы исполнить «танец лабиринта» на черно-серых плитах у нас во дворе. Да, наконец-то мне удалось это увидеть! Я собственными глазами видела, как женщины танцуют этот танец. А через день или два к ним присоединилась и наша Иста. Нахмурившись, с посудным полотенцем в руках, она вышла во двор и заявила: «И все вы делаете неправильно! Сперва нужно повернуть вот здесь, а потом пропеть «Эхо!» и только после этого сворачивать вот сюда». И она показала женщинам, как нужно правильно танцевать этот танец, который исполняют в знак благодарности богам. А потом, разумеется, снова вернулась на кухню.
В эти дни у Исты было особенно много работы; впрочем, дел хватало и у меня, и у Боми, и даже у Состы. Люди все время приносили к порогу нашего дома какие-нибудь дары; дарили в основном еду, понимая, как тяжело, должно быть, приходится нам с нашим фамильным гостеприимством, когда в доме постоянно толпятся люди. Иста даже научилась принимать эти подарки. Она решила воспринимать их не как подношения, сделанные в знак уважения или в качестве «дани правителю», а так, как и подобало в доме Лорда-Хранителя: как некогда взятое в долг и теперь возвращенное обратно. В общем, голова у нашей Исты работала в том же направлении, что и у большинства горожан. Если уж у жителей Ансула действительно в крови стремление к миру, то и любовь к коммерции у них тоже в крови.
Иалба вместе с Тирио вернулась в казармы, чтобы ухаживать за Иораттхом, ожоги которого оказались достаточно серьезными и заживали медленно. Но уже через день Тирио прислала в Галваманд трех женщин — помогать в работе по дому. Все они были жительницами Ансула, которых когда-то, как и Тирио, схватили, превратили в рабынь и заставили обслуживать солдат. Когда Тирио удалось завоевать расположение ганда, она первым делом помогла своим соотечественницам — вытащила их из казарм и дала более пристойную работу в качестве дворцовой прислуги. Одна из этих девушек — ее поймали на улице и отдали на потеху солдатам, когда ей и одиннадцати лет не исполнилось, — стала по вине альдов калекой и немножко тронулась умом, но когда ей поручали простую работу, которую она могла спокойно выполнять одна, она делала ее очень хорошо и охотно. Две другие были из весьма знатных семей и прекрасно знали, что и как следует делать, когда в доме гости, и оказались для нас просто бесценными помощницами.
Впрочем, Иста сперва была настроена по отношению к ним почти враждебно и даже пыталась помешать им вести разговоры с Состой и со мной. «Вы только подумайте, кем они были!» — кипятилась она, хотя никакой их вины в этом и быть не могло. Но Иста все же считала, что они «неподходящая компания для молодых девушек из хорошего дома», и продолжала что-то бубнить на эту тему, хотя ни девушки, ни мы с Состой на это особого внимания не обращали. У одной из этих молодых женщин был друг; она познакомилась с ним, будучи рабыней; он тут же переехал к нам и очень помогал со всякой тяжелой работой. Они отлично поладили со старым Гудитом, потому что человек этот раньше был каретником и умел, например, построить настоящую повозку из тех разрозненных обломков, которые Гудит тщательно собирал все эти годы.
Так что всего за несколько дней народу у нас в доме значительно прибавилось, и я была этому очень рада. Там теперь звучало куда больше живых голосов и стало не так много безмолвных теней. Да и порядка, честно признаться, там тоже стало больше. И намного меньше пыли на алтарях — теперь их касались, проходя мимо, все наши многочисленные посетители, а не только я да Лорд-Хранитель.
А вот его я в эти дни видела совсем редко. И только на людях.
И я ни разу не ходила в тайную комнату — с той самой ночи, когда моими устами впервые заговорил оракул.
Моя жизнь внезапно и полностью переменилась. Теперь она проходила больше на улицах, а не среди книг, и я целыми днями разговаривала с другими людьми, которых у нас бывало немало, а не только по вечерам и с одним-единственным человеком. Да сердце мое в эти дни было настолько отдано Орреку и Грай, что порой я о Лорде-Хранителе даже и не вспоминала. А если испытывала из-за этого стыд, то тут же находила для себя извинение: это раньше я была нужна ему как единственный близкий человек, а теперь он больше во мне не нуждается, теперь он снова стал настоящим Лордом-Хранителем, и составить ему компанию мог хоть целый город, а для меня у него и времени-то нет.
А у меня не было времени, чтобы пойти в тайную комнату — ночью, как раньше. За день я страшно уставала. К ночи я способна была только поцеловать свою маленькую статуэтку богини Энну и тут же засыпала. Книги в той комнате помогали мне оставаться живой, пока мертв был мой город, но теперь он снова возвращался к жизни, и у меня не было в них никакой нужды. Ни времени, ни нужды, ни потребности.
А если причина все же была в том, что я просто боялась пойти туда, боялась той комнаты, тех книг, то думать об этом я не желала и не позволяла себе понять, что дело именно в этом.
Назад: Глава 13
Дальше: Глава 15