До сумерек не успели опробовать узкий путь вдоль затопленных барж, и флотилия бросила якоря прямо на фарватере за две версты до опасного места.

«Межень», императорский пароход, была оборудована динамо-машиной, и в салоне горели электрические лампы. Ночной осенний дождик мягко стучал в стёкла, тьма за окнами плыла и шевелилась. Мичман Владимир Варваци, начальник штаба флотилии, сидя на оттоманке, читал старую газету, а капитан Николай Струйский, помощник командира по оперативной части, за столом листал какой-то справочник. Екатерина Александровна совсем по-домашнему штопала чулок. Ляля, хмурясь, заполняла журнал боевых действий — она же была флаг-секретарём флотилии. Ляля старалась излагать события краткими и мужественными фразами, чтобы звучало красиво и энергично.

— Господа, а не выпить ли нам чаю? — отрываясь от шитья, уютно спросила Екатерина Александровна. — Я принесу самовар и баранки.

— Мама, у Фёдора есть адъютант, — напомнила Ляля. — Прикажи ему.

— Что по мелочам беспокоить? — улыбнулась Екатерина Александровна.

Она поднялась и направилась к выходу — уже грузнеющая, но ещё гибкая и энергичная. Капитан Струйский незаметно проводил её взглядом.

Снаружи донеслись невнятные голоса, плеск, сопенье спущенного пара и стук швартовочного каната. Салон вздрогнул — к «Межени» причалил какой-то пароход. Жёлтые окна «Межени» осветили стальной колёсный кожух с намалёванной цифрой пять: это была пятая канлодка — буксир «Ваня».

В салон вошёл матрос Грицай — нервный и неестественно бледный.

— А-а, товарищи господа… — протянул он. — Ясненько… Где Фёдор?

Варваци сложил газету и внимательно всмотрелся в Грицая.

— Командир в рубке, сейчас придёт. Что с вами, товарищ Грицай?

Грицай молча отстранил вопрос рукой, без приглашения опустился на стул и тупо уставился в пустоту, уронив кудрявый чуб. Он был пьян. В салоне повисла тяжёлая тишина. Ляля сделала вид, что поглощена своим занятием и ничего не замечает. Струйскому и Варваци, конечно, не хотелось связываться с наглецом, и они тоже принуждённо вернулись к чтению. Для них, дворян, офицеров императорского флота и командиров красной флотилии, такое притворство было унизительно, и они избегали глядеть друг на друга.

Раскольников появился минут через десять — и сразу почувствовал напряжение в салоне. Он всё понял. Он знал характер военморов: балтийская братва давно послала к чёрту субординацию и смело оспаривала приказы.

— Почему прибыл ко мне так поздно, Грицай? — буднично спросил Фёдор Фёдорович, будто бы других нарушений дисциплины Грицай не совершал.

Грицай очнулся, встряхнул головой и потёр ладонями скулы.

— Вешки у баржей втыкали. Потеряем место — потом ищи хрен знает где.

Грицай врал. Указателем на затопленные баржи служил лежащий на мели «Царицын» — он никуда не денется. Грицай просто пьянствовал весь вечер.

— Тогда объясни, почему ты свой пароход потерял?

— Ну дак белые продырявили! — глумливо хмыкнул Грицай.

Раскольников остался невозмутим, а Струйский не выдержал.

— Извольте изложить порядок событий должным образом!

Грицай повернул на Струйского голубые кокаиновые глаза.

— Не ори на меня, как при старом режиме! Сам виноват! Какого хера ты к баржам только мой «Царицын» послал? Оперативная часть, бля… Посередь реки я всё равно что на якоре торчал, а «Милютин» галсами рыскал! Кто кого подстрелит-то? Мне на защиту второй пароход был нужон!

Грицай говорил неожиданно здраво. Действительно, своей задачей снять баржи «Царицын» был скован в манёвре, потому и проиграл «Милютину».

— Ладно, не бузи. — Раскольников похлопал Грицая по спине. — Никто не рассчитывал, что белые отправят назад канлодку.

— Вы тут на чаёк дули, а у моей братвы там шкуры горели! — ощерился Грицай. — Барствуешь, Федя? Жена, тёща и господа для культурной беседы!..

Грицаю плевать было, что Струйский, капитан второго ранга, — бывший старший офицер линкора «Гангут». Плевать, что лейтенант Варваци заслужил благодарность Ленина за проводку морских миноносцев на Волгу. Плевать, что Раскольников — член Реввоенсовета фронта. Плевать даже на то, что он, матрос Грицай, сейчас один против всех. Как человек злой, Грицай легко уловил страх чужаков-военспецев. А брать трусов нахрапом братва умела.

— Чего мелешь, Левко?! — яростно крикнула Ляля.

Она-то Грицая не боялась. Она даже соперничала с ним: кого во флотилии любят больше — лихого матроса или дерзкую красавицу? Желая утвердить своё превосходство, а может, и приручить соперника, Ляля собиралась написать о Грицае очерк в «Известия». Теперь, конечно, никакого очерка не будет.

— Ух ты, кто у нас командует!.. — скривился Грицай.

Впрочем, Раскольников тоже не боялся своего матроса. И гнева сейчас он не испытывал. Он ощутил иное — угрозу потери лица перед офицерами и угрозу бунта, потому что за Грицаем незримо грудилась балтийская братва.

Но в этот момент за дверью салона раздалось изумлённое восклицание Екатерины Александровны:

— Коленька, что с тобой?!

Распахнув дверь, в салон со стуком ввалился Маркин. Точнее, пьяного вдрызг комиссара втащил Хамзат Мамедов.

Услышав, что «Ваня» пришвартовался к какому-то пароходу, Мамедов вышел из каюты и увидел Маркина, шатающегося у трапа. Маркин мог упасть в воду, и Мамедов подхватил его. А вахтенные на «Межени» помнили, что Мамедов — человек Троцкого, потому имеет право пройти к командирам.

Мамедов сгрузил Маркина на оттоманку рядом с Варваци. Екатерина Александровна поставила на стол самовар и в ужасе прижала ладони к вискам.

— Из-звини, ма… машенька… — едва промямлил Маркин.

Раскольников раздражённо посмотрел на Мамедова:

— Зачем вы его привели?

— Он сам сьюда лэз.

Лялю Маркин взбесил. Ляля всегда рьяно поддерживала его авторитет, но жалкое состояние Маркина открывало правду: любовью комиссара Лялька просто тешит свою гордыню, а никаких особых достоинств у комиссара нету.

— Мерзость! — прошипела Ляля, вскочила и ринулась вон из салона.

— Ларочка, ты куда? — жалобно крикнула ей вслед Екатерина Александровна. — Ему же плохо!..

— Ф-Федя, Л-Лёвку не трожь… — бормотал Маркин.

Варваци пересел на стул, брезгуя соседством пьяного:

— Пусть проспится, не смею препятствовать!

— Эх, офицерики!.. — с презрением процедил Грицай и твёрдо поднялся на ноги. — Разве чуете вы матросскую душу?.. Татарин, тащим Колю обратно!

Мамедов потёр щетинистый подбородок. То, что он увидел, было просто бардаком: пьяные матросы, растерянные офицеры, какие-то нелепые дамские истерики… Да, у Нобелей такого быть не могло. И делать тут нечего.

Мамедов и Грицай вдвоём взвалили на себя безвольного комиссара.

— Слышь ещё, Фёдор. — Грицай из-под Маркина с натугой покосился на Раскольникова. — Ты мне взамен «Царицына» новое судно подгони. Моя братва не дура, ей обидно плыть на «Ваньке» багажом. — Пока размещайтесь на «Кашине», — ответил Раскольников.

Товарно-пассажирский пароход «Кашин» был ремонтной базой флотилии.

— Не-е, друг, так не пойдёт, — возразил Грицай. — Мы хотим самочинно. Шугани бродяг с «Бурлака» или «Доброго», а я там капитанить буду.

Команды бронепароходов «Бурлак» и «Добрый» были набраны в Нижнем из речников, а не моряков, и к речникам Грицай относился с пренебрежением.

Раскольников помолчал, оценивая вызывающее требование Грицая.

— Пока — на «Кашин», — сухо повторил он.

— Ну, пеняй на себя, — недобро пообещал Грицай.

Спотыкаясь о ноги комиссара, Мамедов и Грицай двинулись из салона. Екатерина Александровна смотрела на Маркина со слезами на глазах.

Кавторанг Струйский с облегчением выдохнул и виновато признался:

— Не люблю распоясавшуюся матросню, господа, это правда.

На палубе прохладная темнота шептала тихим осенним дождём. Рядом с «Меженью» глыбились чуть подсвеченные угловатые объёмы «Вани».

— Эй, на «пятаке»! — властно рявкнул Грицай на бронепароход. — Принимай там комиссара со сходни, а то он в воду сверзится на хрен!

На «Ване» по железным трапам торопливо затопали вахтенные.

Поодаль у фальшборта курила Ляля. Она окинула Мамедова взглядом.

— Где я вас видела? — подумав, сердито спросила она.

Ляля не привыкла запоминать людей, ей ведь незачем — это другие люди сами должны запоминать её. И Мамедов запомнил: стоянка судов у Святого Ключа, пароходчик Стахеев, нобелевская баржа, переговоры с «Меженью»…

— Здэсь и видела, дорогая, — сказал Мамедов.