— Вот ведь дали так дали, не прочихаются! — ликовал Никита Зыбалов и хлопал штурвального Бурмакина по спине. — Пушку вдребезги, твою мать!..

Бурмакин качался с недоверчивой улыбкой, будто хвалили его самого.

Федя смотрел на «Лёвшино». Орудийная башня вражеского буксира была жутко искорёжена. Федя понимал, что «Лёвшино» остался без артиллерии, и сейчас «Русло» начнёт убивать его, как убивал «Бирюзу», только Нерехтину, в отличие от Хрипунова, отступать некуда. «Лёвшино» будет прорываться мимо «Русла» — и погибнет. Он, Федя, погубит Ивана Диодоровича.

Зыбалов выскочил на мостик и закричал канонирам:

— Молодцы, фронтовички! Валяй дальше, топи красножопых!

Федя повернулся к образу Якорника и снял картуз с лоцманским значком.

— Возбранный Чудотворче… — истово забормотал он, — радуйся, зол прогонителю, радуйся, чудес пучина, радуйся росо неботочная в знои трудов сущим, радуйся, от мятежа и брани соблюдаяй… Сыне божиего укрепитель, останови судно, погибель сеюще, избави люди твои от греха и помилуй мя!

Орудие «Русла» продолжало стрелять — лихо и красиво, потому что враг был прямо по курсу, хоть целься через дуло, и неудержимо приближался. Один снаряд снова ударил в остов разбитой пушки «Лёвшина», другой просвистел рядом с рубкой, третий пробил броню надстройки и взорвался где-то внутри. Но «Лёвшино» шёл навстречу «Руслу» бесчувственно, как одержимый — он хотел добраться до противника любой ценой, не обращая внимания на урон. Ветер сбивал набок дым из трубы, окна рубки чернели, словно от ненависти.

Иван Диодорович стоял за штурвалом сам, отстранив Дудкина. Рядом был старпом Серёга Зеров — на замену капитана, если того убьют. Серёга привёл боцмана Панфёрова. Без приглашения в рубку поднялся и Свинарёв.

— Пушек больше нету, буду таранить, — твёрдо сказал Иван Диодорович.

— Может, лучше к берегу?.. — проскрипел Панфёров.

— Разнесут в клочки ещё на полпути, — возразил Серёга.

— Или мы, или они, — угрюмо подытожил Нерехтин. — Серёжка, займись пулемётами. Панфёров, ежели начнём тонуть, выводи команду из трюма.

— Я к пулемёту пойду, товарищ капитан, — сообщил Свинарёв. — «Льюис» мне система знакомая. Надо всеми стволами бить по их орудию.

— Вот и бей, — согласился Нерехтин.

Из шести пулемётчиков «Лёвшина» в живых остался только один Сенька Рябухин — видно, оказался везучим. Свинарёв вышел на мостик, выволок тела убитых из гнезда на правом кожухе и примерился к прикладу пулемёта.

— Дяденька лётчик, вдвоём не пропадём! — радостно крикнул ему Сенька.

В трюме «Лёвшина» трое моряков-балтийцев не высидели в бездействии возле раненого Бубнова. Балтийцы слышали, как снаряды крушат пароход, слышали, что орудия и пулемёты буксира замолкли.

— Ты лежи, Прохор, а нам лучше наверх, — сказал один. — Верно, братва?

Новый взрыв громыхнул где-то в недрах пустой надстройки.

Федя смотрел на буксир Ивана Диодоровича и чувствовал, как нарастает угроза. Оглушённый бронепароход словно бы очнулся на ходу и наполнялся новыми силами. На мостике «Лёвшина» у пулемётов замелькали бегающие люди. Очереди хлестнули по орудию на носу «Русла», взрыли щепой доски его палубы, замолотили по рубке, визжа рикошетами. Федя спрятался за краем окошка, ощущая, как под пулями дрожит тонкая броня из котельного железа. Бурмакин вдруг испуганно ойкнул, ноги его подогнулись, и он повалился. Вместо глаза на его лице зияла кровавая дыра. Снаружи орали канониры и пулемётчики. Федя боязливо переступил через Бурмакина и взялся за штурвал.

«Лёвшино» был уже рядом; из игрушечного судёнышка — вроде тех, что капитаны водружают на крыши своих домов, — он превратился в громадину, и эта громадина, не сворачивая, пёрла прямо на «Русло». Под крамболом кипел бурун, колёса вертелись, из трубы вываливались клубы дыма, искрили все три пулемёта. «Лёвшино» будто съезжал с горы — ничто не могло его остановить.

Федя понял, что Иван Диодорович идёт на таран.

Федя закрутил штурвал, надеясь, что «Русло» ещё успеет уклониться. Вокруг прыгали мелкие волны Пещерского переката. «Русло» повёл нос влево, на низменный берег с отмелями и покосами, и открыл врагу свой правый борт — так пёс, сдаваясь в драке другому псу, подставляет свою шею для укуса: «моя жизнь в твоей власти, ты победил!» И «Лёвшино» мог бы пройти мимо, но не пожелал. Он двинул нос направо — вслед за «Руслом», упрямо и безжалостно поворачивая ему в борт. Федя застыл, ожидая столкновения.

«Лёвшино» взревел гудком, оглушая врага. Форштевень «Лёвшина» с лязгом и скрежетом врубился в корпус «Русла» за изгибом колёсного кожуха. Вздыбились иззубренные куски брони и сломанные доски палубы. Могучий толчок повалил команду «Русла». Буксир «чебаков» страдальчески накренился, а два уцелевших пулемёта «Лёвшина» ещё продолжали поливать его свинцом.

Сцепившиеся пароходы медленно разворачивало набегом и течением. Колёса «Русла» бессмысленно вращались, а колёса «Лёвшина» остановились и неспешно заработали обратным ходом. Буксир Ивана Диодоровича начал вытаскивать нос назад из огромного уродливого разруба в борту «Русла», и в трюм «Русла» с рокотом хлынула вода. Федя ощутил, как его пароход грузнет и ещё больше клонится на правый борт. Рубка покосилась, дверь её открылась сама собой, и Федя увидел в проём, как к пулемёту на мостике карабкается Зыбалов: хватаясь за фальшборт, он перебирался через убитых пулемётчиков.

— Суки!.. — хрипел он. — Суки комиссарские!..

Очередь с «Лёвшина» встряхнула Зыбалова, и он обвис на планшире.

Федя бросился к Никите — надо было оттащить его, чтобы не кувыркнулся в реку. Федя сгрёб Никиту и приподнял, и на миг в его глазах запечатлелось всё, что он видел: простреленная рубка с распахнутой дверью, Бурмакин на полу, золотое мерцание Якорника в темноте, покосившаяся, но дымящая труба парохода, белые облака над трубой… А затем железное чрево буксира с грохотом взорвалось, шарахнув из всех щелей струями кипящего пара. Это вода из пробоины хлынула в котёл, и тот лопнул. «Русло» будто бы раздуло изнутри, мостик подпрыгнул, и Федя в обнимку с Никитой полетел за борт.

Он бултыхнулся, потеряв Никиту в падении, и его разом со всех сторон стиснуло обжигающим холодом. Раскинув руки, он перекувырнулся и ринулся наверх. Несколько мучительных мгновений в невесомости — и Федя вынырнул словно в бурлящем вареве: слева и справа от него воду рыли огромные колёса двух буксиров. Федя барахтался в волнах, ничего не соображая; струя понесла его куда-то, болтая, как тряпку, и стукнула плечом в шершавый клёпаный борт. Небо сверху исчезло, загороженное ржавым настилом: Федю затащило под широкий обнос парохода. Рядом с урчаньем врубались в пену массивные плицы колеса, и Федя ухватился за стальной кронштейн над головой.

Пока руки и ноги от стужи не свела судорога, пока течение не уволокло его под убийственный удар огромной плицы, Федя принялся подтягиваться по кронштейнам, выбираясь из-под обноса. Пароход куда-то двигался, но Федя не сразу осознал, что это не «Русло». «Русло» ведь тонул. Наконец Федя выглянул наружу и увидел вдали свой буксир: окутанный паром, он уже лёг на дно Пещерского переката. Из реки торчала надстройка с рубкой и трубой.

— Вот он, здесь! — закричал кто-то сверху. — Держи, гнида!

Рядом с Федей шлёпнулся спасательный круг на верёвке.

Федю заволокли на борт. Едва он поднялся на ноги, ему врезали в скулу, и он упал. Поднялся — ему снова врезали, и он снова упал. Он поднялся в третий раз, и больше его не били. Он посмотрел перед собой — и всё понял.

«Лёвшино» выглядел страшно. Искорёженный остов орудийной башни; окровавленные трупы; издырявленная и помятая стена надстройки. Федя словно бы уловил железный запах смерти, что совсем недавно отплясывала на этой палубе. Вокруг Феди толпились незнакомые речники: они выжили в аду и победили, и глаза их были одинаковыми — беспощадными, как свинец.

В ногах у речников валялся и рыдал Яшка Перчаткин. Одежда его была сухой — наверное, Яшка, ошалев от ужаса, просто перепрыгнул с буксира на буксир, когда «Лёвшино» всадил свой нос «Руслу» в борт.

— Родненькие!.. — завывал Перчаткин. — Не убивайте!.. Христом богом милости прошу!.. Я ведь подневольный человек!.. Я матрос, а не пушкарь!..

Федя понял, что его с Яшкой казнят за те бедствия, которые причинил «Русло». Федя не испугался. Он просил Якорника остановить его пароход, и Якорник остановил. И больше он ничем уже не поможет.

И Перчаткина, и Федю сгребли за шкирку и куда-то потащили.

За углом надстройки на палубе в луже крови лежала мёртвая русоволосая женщина. Над ней на коленях стоял Иван Диодорович Нерехтин. Он держал голову женщины в руках и тихонько покачивался из стороны в сторону.

Рослый и плечистый мужик осторожно тронул Нерехтина.

— Двоих с «Русла» выловили, дядь Вань, — сказал он. — Хочешь — сам их стрельни… Отведи душу…

Нерехтин повернул голову. Лицо у него было в крови. Вернее, в крови у него были руки, а руками он вытирал слёзы.

— А Дашеньке это угодно, Серёжа? — спросил он.

Серёга Зеров не знал, что ответить, и нелепо топтался на месте.

— Пускай живут, — сказал Иван Диодорович. — Не нужны они мне.