— Ладно, прогуляйся, — неохотно дозволил Иван Диодорович. — Но смотри у меня, Катюшка! Я ведь знаю, что ты опять полночи с ним на корме сидела!

— Дядя Ваня, шпионьте за тётей Дашей! — нахмурила брови Катя.

— Всё, не лезу… — проворчал Иван Диодорович. — Хотя ведь дело это…

— Дядя Ваня! — почти рассердилась Катя по-настоящему.

Моряки с поклажей уже ушли с баржи на буровую. «Лёвшино» готовился к отвалу; задержка была только за посланием Турберна, о котором капитану сказал Бубнов. Ивану Диодоровичу надоело ждать, и он отправил к инженеру князя Михаила, а Катя попросилась отпустить её вместе с князем.

За время, проведённое на пароходе, Катя отвыкла от земли, от леса, и всё здесь ей сейчас казалось каким-то выдуманным. Мокрые чёрные колеи дороги, испятнанные палыми листьями. Обессиленная трава. Зелёные и зыбкие толщи осинника, беззвучно вскипающие изнутри желтизной. Прозрачный воздух был отмыт дождями от ярмарочного летнего обмана — от обещания счастья. Птицы молчали. Пахло свежей небесной водой: это был запах утекающего времени.

Мир словно застыл в невесомости падения.

Катя смотрела на князя Михаила. В Михаиле она чувствовала странную завершённость души. Михаил отрёкся от власти над миллионами и пережил смерть, будто не взял лишний груз, — что же он увидел в жизни ещё более важное? За таким человеком надо идти без сомнений. И Катя пошла бы, если бы он позвал. Она не станет просить его, это недостойно, но если он оглянется и улыбнётся, она пойдёт куда угодно. Она сама так решила — и не боится. Папа знал, что надо делать, потому и погиб. А Михаил знает, чего не надо делать никогда, и для свободного человека это главнее. И она, Катя, тоже свободна.

На промысле повсюду мелькали чёрные бушлаты — моряки осваивались и обустраивали казарму. Катя и Михаил с удивлением рассматривали огромную дощатую вышку. Рабочий в грязной робе махнул рукой на дом инженера.

Турберн усадил гостей за стол и принёс самовар.

— Выпейте чаю, — предложил он. — Вот сахар. Мне нужно ещё полчаса.

— Что ж, извольте, — согласился Михаил.

Его внимание привлекли старые газеты, которыми был застелен стол, обожжённый химическими препаратами. Один мятый лист князь осторожно вытащил из-под самовара. Это были екатеринбургские «Городские новости».

Забыв о Турберне и Кате, князь Михаил читал заметку, подписанную псевдонимом «Патриот». Автор сообщал, что на мусорке у речки Мельковки некий бдительный офицер заметил собачку, ранее принадлежавшую царевичу Алексею… Михаил помнил кокер-спаниеля Алёши, его звали Джой… Глупая собачка привела к новому хозяину — красноармейцу, который участвовал в расстреле царской семьи и присвоил кое-что из имущества. Красноармейца арестовали и передали следственной комиссии, занимающейся поиском захоронения бывшего царя Николая, его жены, детей и сопровождающих лиц.

Князь Михаил побледнел. Это было первое официальное свидетельство, что не только Ники, но Аликс, Алёша и девочки тоже мертвы.

— Вот моё послание руководству, — сказал Турберн, протягивая конверт.

— Откуда у вас эта газета? — спросил Михаил.

— В Николо-Берёзовке рабочие прихватили, или в Арлане. Туда иногда доставляют корреспонденцию из Екатеринбурга.

Катя поняла, что Михаил впечатлён каким-то известием.

— Что-то случилось? — спросила Катя на обратном пути.

— Просто разные мысли, — помедлив, ответил князь.

Он не хотел говорить. Что тут скажешь? Михаил давно знал, что брат убит, но семья… Большевики о ней не распространялись, однако молчание было красноречивее слов. Хотя всё-таки теплилась надежда, что дети уцелели. Неужели большевики беспощадны, как звери?

Михаил шагал по мягким мокрым колеям просёлка. …Ники сам накликал беду. Он искренне верил, что создан для трона, а на деле не имел ни малейшего таланта к власти. Добродушный, как уездный помещик, Ники был образцом заурядности. Он любил парады и пышные богослужения, и больше его ничего не интересовало в государстве. Судьба отомстила ему за то, что занимал место, к которому был неспособен. Но дети — четыре славные девочки и болезненный мальчик… За грехи родителей они заплатили страшную цену.

— Хочешь, присядем отдохнуть? — спросила Катя, чутко ощущая, что каждый новый шаг словно приближает Михаила к отчаянью.

Они сошли с просёлка в лес. За кустами обнаружилась поваленная берёза, белый ствол — будто скамейка.

…Попранная неприкосновенность детей обжигающе остро напомнила Михаилу, что его собственные связи с жизнью рвутся одна за другой. Грязный нефтепромысел, рабочие пароходы, грубое простонародье и захолустные городишки — это всё не его мир. Не потому, что дурной или ничтожный, а так сложилось по судьбе. У него были яхты за сверкающим прибоем Ливадии и горцы Дикой дивизии, Альпы и Канны, дворец в Гатчине и вечера у камина в замке Небворт; Наташа, его жена, читала «Санди таймс», а сын мечтал стать автогонщиком… И что же осталось, кроме воспоминаний? Последний отзвук утраченного мира — вот эта милая девушка, дочь погибшего промышленника. В её сдержанности, в её жестах, в её строгой красоте и умении молчать ещё сохраняется высокий дух той жизни, которой он так полно жил до кровавой смуты. Вернёт ли он когда-нибудь хотя бы часть былого? И много ли ему на веку отмерено, если убивают даже невинных детей? А ему хочется жить — и не таиться в тёмном трюме, а чувствовать себя живым, живым, живым.

Князь Михаил обнял Катю и поцеловал. И Катя ждала этого — ждала уже давно. Не важно, что уготовано ей в будущем. Не важно, правильное решение она приняла или нет. Она решила — и точка. Бабье лето и тихий лес у дороги на нефтепромысел — значит, так. Ей не о чем жалеть. Этот мужчина отказался от трона великой державы — но не отказался от неё, от Кати.

Она чувствовала податливую траву под спиной, чувствовала большие и бережные руки. Оба они — и Катя, и Михаил, — словно плыли по волнам на невидимом пароходе, и Михаил держал голову Кати на ладони. Катя смотрела на Великого князя как в первый раз, и над ними вздымались кроны деревьев, а над кронами в остывшей синеве неба протянулся журавлиный клин — словно компас, остриём нацеленный на юг, где лето длится бесконечно.

А потом, когда время вновь стронулось с места, когда очнулся запах влажной травы и выдохнула лиственная тишина леса, откуда-то издалека до них донёсся треск пулемётных очередей и стрельба из винтовок.