Около полуночи «Лёвшино» прокрался мимо пристани Галёво. Сдвинув ситцевую занавеску с окна, Михаил из тёмного камбуза рассматривал дальний берег: цепочка неярких огней, кирпичная стена судомеханических мастерских, освещённая кострами караула, и на её фоне — рубка и труба пришвартованного к заводскому причалу буксира. «Чебаки», похоже, не заметили пароход красных — или приняли его за «Русло». Ночью предстояло пройти ещё две большие пристани — Сайгатку и Гольяны, и на рассвете «Лёвшино» прибудет в Сарапул.

В полумраке камбуза князь Михаил щепил полено на лучину — тяжёлым тесаком он орудовал теперь не хуже крестьянина. На прилавке сопел самовар, второй самовар ждал растопки. Катя бренчала грязной посудой в лохани. Дарьи в камбузе не было: накормив команду ужином, она ушла отдохнуть.

— А у тёти Даши, похоже, что-то случилось с дядей Ваней, — улыбаясь, тихо сказала Катя. — Извини, я сплетничаю, как кухарка.

— Дарья сегодня уберегла команду от катастрофы, — задумчиво ответил Михаил. — Знаешь, это событие навело меня на некие соображения…

— Какие?

— Нам нельзя остаться завтра в Сарапуле. Тот матрос использует наш уход как повод снова привязаться к капитану с обвинениями в измене. Пожалуй, нам лучше отложить исполнение замысла до обратного пути.

Катя едва не задохнулась от волнения и надежды.

— Хорошо, — ещё тише произнесла она.

Дядя Ваня давно уже объявил ей, что ссадит с борта в Сарапуле — девушке не место на судне, когда вокруг война. В Сарапуле живёт тётя Ксения, и с ней Кате будет лучше. Князя Михаила дядя Ваня уговаривал сойти вместе с Катей. От командиров флотилии дядя Ваня слышал, что красные Сарапул не удержат, а при белых Михаил Александрович Романов окажется в безопасности.

Катя трезво понимала, что дядя Ваня прав. Но Сарапул оборвёт тонкую нить её связи с Михаилом. Кате, скорее всего, придётся сидеть с тётей Ксенией и ждать конца войны, чтобы потом перебраться к маме в Канны, а Михаил, получив свободу, либо примкнёт к белой армии и отправится на фронт, либо уедет искать семью. Расставание неизбежно, и расставание окончательное, потому что Кате нет места в жизни Великого князя. И возможность хоть чуть-чуть отодвинуть прощание очень взволновала Катю.

Она молча убрала посуду в шкаф и принялась наливать чай из самовара. Её обязанностью было приносить чай тем, кто дежурит на посту. Подцепив на пальцы сразу шесть стаканов в подстаканниках — словно половой в трактире, — Катя вышла из камбуза. Свежесть речного простора остудила её лицо.

Михаил переставил второй самовар на пол, снял конфорку и крышку, зачерпнул совком углей из камбузной печи и ссыпал их в закопчённый изнутри самоварный кувшин, затем засунул туда пучок лучины, подул на угли и собрал самовар обратно. Он размышлял о скором своём будущем и о Кате.

Его тянуло к этой девушке, сдержанной по-английски и самоотверженной по-русски. Конечно, он скучал по Наташе, по сыну, по устроенному быту, но думать о Кате это ему не мешало. Он понимал, что Сарапул разлучит их, — впрочем, ведь незачем спешить покидать пароход. Да и капитана Нерехтина подводить не хочется. Капитан не только спас его, главное — избавил от необходимости бороться. Борьба за место под солнцем всегда представлялась князю Михаилу делом недостойным. При дворе Михаил видел немало тому примеров.

Побеждал всегда тот, кто хуже. И Михаил не желал борьбы.

А Катя в это время раздала стаканы с чаем пулемётчикам. Они сидели на патронных ящиках возле пулемётных треног, прячась от ветра за барбетами, и мёрзли — ночи бабьего лета прохватывали осенними холодами. Балтийцы, что толпились на мостике, смотрели на пулемётчиков с завистью.

Иван Диодорович, как и вчера, стоял возле открытой двери рубки, чтобы поправлять штурвального, и следил за фарватером.

— Слышь, командир, — окликнул он Бубнова, — давай полный ход дадим? Сайгатка нам не угроза, а в Гольянах можно и не прятаться: оттуда до своих недалеко, прорвёмся. Чего уши морозить?

— Ты правило знаешь, — ответил Бубнов. — Ошибёшься — пулю.

Бубнов поднял задубевший воротник бушлата и поглядел на Катю.

— Моим тоже чаю принеси, — бросил он.

Катя подошла к Ивану Диодоровичу.

— Дядя Ваня, — прошептала она, — Михаил Александрович предлагает высадить нас не сегодня, а на обратном пути. Так лучше для всех.

Иван Диодорович покосился на балтийцев.

— Оно, пожалуй, верно… — согласился он. — А где этот твой-то?

— На камбузе мне помогает. Он же подвахтенный.

— Скажи, пусть в машину идёт. И не заглядывайся на него, Катюшка!

— Тётя Даша вам напела? — строго сузила глаза Катя.

— Всё-всё-всё, иди отсюда, — сразу отпёрся Иван Диодорыч.

Катя направилась собирать стаканы у пулемётчиков. Сенька Рябухин, широко улыбаясь, вместе со стаканом протянул коробку папирос «Мускат».

— Выменял у моряков! — с гордостью пояснил он. — Угостите своего-то, Катерина Митревна, он вроде курящий.

Сенька опекал Катю как мог, и Кате это было приятно. Ей не нравилось, когда её считают слабой и беспомощной, но в Сенькиной заботе она не ощущала превосходства — Сенька по природе был хлопотливый и услужливый.

— Спасибо, Сеня, — ответила Катя. — Хочешь, ещё чаю принесу?

Из рубки донеслась команда капитана в переговорную трубу:

— Осип Саныч, кочегарь на полную!

Вернувшись в камбуз, Катя протянула папиросы Михаилу:

— Подарок тебе от Сенечки. Он мне прямо как дуэнья.

Михаил кивнул. Он вспомнил, как Сенька всадил в Жужгова очередь из «льюиса». Вспомнил, как Катя шагнула вперёд, заслоняя его собою…

— Иван Диодорыч велел тебе спускаться в машинное.

— Ясно. — Михаил выколупал из коробки папиросу. — Покурю и пойду.

Катя стояла возле самоваров и просто смотрела на него. Князь Михаил — стройный, но невысокий и к тому же лысеющий — вовсе не был красавцем. Но в его движениях была свобода человека, никогда не знавшего принуждения, а в чертах лица — врождённое спокойствие высшей власти. Михаил прикуривал от угля из печи. Катя поймала себя на мысли, что этот мужчина обладает странным свойством: то, что он делает сейчас, кажется значительнее всего, что с ним происходило раньше. И выкурить папиросу перед работой для него важнее, чем взойти на престол или встать на расстрел.