Рукоять машинного телеграфа стояла на делении «полный ход», но Иван Диодорыч то и дело спохватывался, что забыл скомандовать в машину, и тревожно проверял рукоять — до упора ли сдвинута. Дудкин держал штурвал, Федя смотрел на фарватер. В разбитое окно рубки влетал тёплый и свежий ветер. «Лёвшино» шёл ровно, как по натянутой струне.

— За час добежим, дядя Ваня, — успокаивал Нерехтина Федя.

Но зелёные берега уползали назад медленно, будто каторжники на этапе.

Иван Диодорыч гнал свой буксир в Пермь. На длинных створах по-прежнему позади было видно пёрышко дыма от неизвестного преследователя, однако Нерехтина это уже не волновало. Плевать на Горецкого и на его ящики, плевать на планы бежать в Усолье… Только в Пермь, в больницу!

— Рябухин! — крикнул Иван Диодорыч в открытую дверь на мостик. — Шуруй к Степаниде! Спроси, как там…

Стешка сидела с Катей в капитанской каюте, а Сенька, посыльный Ивана Диодорыча, прятался от капитана за дверью рубки.

— Дак десять же минут назад спрашивал!.. — проскулил он, не появляясь. — Я же токо мешаю! Стешка обещала прибить меня, коли дёргать её буду…

— А не будешь — я прибью!

— Сходи сам, — миролюбиво посоветовал Федя. — Мы с Дудкиным и без тебя хорошо поштурвалим.

Но Иван Диодорыч не хотел идти к Стешке. Он уже слышал крик Катюши и боялся услышать его снова. Он такого не вынесет. Пускай Сенька идёт.

Сенька покорно потащился с мостика на палубу.

А в тёмном машинном отделении ожесточённо сновали машинисты и кочегары. Павлуха Челубеев у котла то и дело толкал брюхом Сивакова, но тот только шипел. Подколзин вручную качал воду в трубы охлаждения. Митька Ошмарин и Алёшка ползали вдоль агрегатов с маслёнками в руках. Маленький Осип Саныч восседал на своей откидной скамеечке и следил за циферблатами; его очочки отражали огонь топки. Все понимали, что машина должна работать безупречно. Алёшка порой вытирал глаза грязным подолом рубахи. Он всё был готов сделать, сгореть был готов, лишь бы Катьке стало полегче.

В рубке Иван Диодорыч вдруг сказал Феде:

— Федюня, ты лучше поди в кубрик и помолись Якорнику… Знаю, он не про бабьи дела, но авось где-то там Богородица с ним рядом?.. Он ей шепнёт…

— Ты сам её попроси, дядя Ваня.

Иван Диодорыч в отчаянье замотал головой: он не мог молиться. Едва он произносил про себя «Катюша!..» — его начинало трясти как в лихоманке. Куда ему соваться к Богородице? Он и без того виноват перед ней за Фросю и за Дарью… Но он придумал: отвернулся от Феди и Дудкина и забормотал:

— Фросенька… Дарьюшка… Спасите Катеньку!..

«Лёвшино» упрямо проходил поворот за поворотом. Деревня Конец-Бор, перевал, село Дворцовая Слудка, дальняя Гляденовская гора… Синева небес, облака, блеск волн на приплёске и сосновый бор на яру… Слева показались городские дачи с резной колоколенкой архиерейского терема, потом — устье затона Нижняя Курья с фарватерным знаком на дамбе. И вот уже мост…

Видимо, натиск большевиков на фронте был таким свирепым, что белые готовились к обороне Перми. На мосту стояла дрезина с платформой, а рядом на одном из каменных быков копошились солдаты — укладывали под опору мостовой фермы ящики с динамитом. Ивану Диодорычу на это было плевать. «Лёвшино» прошёл в пролёт стороной, и мост остался позади.

Проплыла мимо Заимка с товарными пристанями, и дальше вдоль всего городского берега растянулась длинная вереница пароходов — пассажирских и буксирных. Иван Диодорыч жадно высматривал место, где можно причалить, и вдруг понял, что швартоваться здесь не надо. Куда ему везти Катю с берега? В хирургическую клинику с родовспомогательным отделением? Это далеко, к тому же надо искать бричку… Долго! Час или два!.. Но за час, а то и быстрее, он дошпарит до Нобелевского посёлка, где Катю примет Анна Бернардовна!..

— Дудкин, идём к Нобелям! — решительно распорядился Иван Диодорыч.

Не сбавляя скорости, «Лёвшино» миновал городские пристани, зелёный Егошихинский лог, бесконечные корпуса и пирсы Мотовилихинского завода, сумрачную хвойную кручу горы Вышка… Иван Диодорыч торчал в рубке; взглядом он словно бы жадно пожирал пространство, чтобы невыносимые расстояния стали покороче. В рубку поднялся Мамедов, но ничего не сказал, только сочувственно похлопал по штурвалу: «Всо будэт хорошо, Ванья».

Нобелевский городок выехал из-за поворота, как исполнившаяся мечта: аккуратные кирпичные домики и мастерские, крашеные заборчики, тополя, электрические столбы. На железнодорожной ветке замерли цистерны в чёрных потёках. Огромные клёпаные резервуары казались кряжистыми башнями. На их белых стенках виднелись надписи «Бранобель», однако — Иван Диодорыч знал это — и нефть, и мазут, и керосин давно уже привозил сюда «Шелль». От баков к реке тянулись трубы для аварийных сбросов. Весь обширный участок нефтехранилища был обведён противопожарным рвом, обсаженным акацией. Возле рва Иван Диодорыч заметил брустверы из мешков с песком, полевое орудие и два пулемётных гнезда. Если бронепароходы большевиков доберутся до Нобелевского городка, здесь их встретят огнём.

Иван Диодорыч направил «Лёвшино» к затону.

В небольшом затоне скопилось десятка три судов — буксиров, товарных пароходов, катеров, «фильянчиков» и наливных барж. Задрав трубы и мачты, они выстроились в две линии вдоль дамбы и вдоль коренного берега.

— Вон там, дядь Вань, промежуточек свободный! — оживился Дудкин. — Между купцом и нефтеперекачкой! Как раз нам приткнуться!..

«Купцом» Дудкин назвал старый двухпалубный пароход «Скобелев».

— Рули, — согласился Нерехтин.

Нефтеперекачкой служил плашкоут с двумя баками и будкой насоса при камероне. Обычно плавучую нефтеперекачку буксировали по затонам и пристаням для бункеровки на местах. Сейчас, во время войны, об удобствах навигации никто не думал, и нефтеперекачка осталась там, где и зимовала.

По неширокому свободному пространству между двумя рядами судов навстречу буксиру Нерехтина шёл другой буксир — «Еруслан».

Иван Диодорыч перебросил рукоять машинного телеграфа на «тихий ход» и взялся за стремя гудка — «Лёвшино» трижды коротко свистнул. Это означало «поворачиваю направо». На носовой палубе «Лёвшина» засуетились матросы: Колупаев подтаскивал трап, Девяткин расправлял петли каната.

— Прикидывай циркуляцию, как я учил, — напомнил Нерехтин Дудкину.

Дудкин напряжённо смотрел вперёд.

А штурвальный на «Еруслане», видимо, был неопытным судоводителем: он испугался внезапного поворота встречного парохода, забыл все сигналы и правила и заполошно подался влево — в ту же сторону, что и «Лёвшино».

— Вот же болван!.. — вырвалось у Ивана Диодорыча.

Федя выскочил на мостик, заколотил в рынду, привлекая к себе внимание «Еруслана», и скрестил руки над головой — так в старину сплавщики на расшивах и дощаниках требовали от другого судна немедленно бросить якорь.

«Лёвшино» уже совсем повернул, встав перед «Ерусланом» поперёк пути. Понятно было, что «Лёвшино» целится причалить носом в берег сразу за пароходом «Скобелев», и надо огибать его со стороны кормы. Но «Еруслан» со своим одуревшим от страха штурвальным продолжил прежнее движение, заваливаясь влево ещё сильнее, чтобы не ударить в борт Ивану Диодорычу.

— Да по лбу тебя веслом бы!.. — рявкнул на него Иван Диодорыч.

Уже ничего нельзя было изменить.

С лязгом и скрежетом «Еруслан» врезался в нефтеперекачку — проломил плашкоут и бок нефтяной цистерны. Плашкоут грузно колыхнулся; из рваной щели в цистерне крылом хлынула густая нефть; она щедро заливала палубу плашкоута и нос «Еруслана» и расплывалась по воде вокруг нефтеперекачки огромной чёрной лужей. Из будки на плашкоуте выскочили рабочие и заорали, махая кулаками, а на «Еруслане» по палубе заметались матросы.

Однако Ивану Диодорычу было не до них. Подрезая нефтяную лужу по краю, «Лёвшино» проскользнул мимо тупого и короткого носа парохода «Скобелев» и мягко выехал форштевнем на землю.

В рубку тотчас всунулся Алёшка, перемазанный машинным маслом:

— Дядь Вань, я к Бернардихе почешу! Пусть лазарет готовит!

— Давай, — согласился Нерехтин.

Алёшка скатился с мостика, спрыгнул с носа буксира на берег и помчался напрямик по зелёной траве к домикам Нобелевского городка.

А Иван Диодорыч всё не мог преодолеть себя и долго мялся возле рубки, наблюдая, как злосчастный «Еруслан», пыхая дымом, отползает назад.

— Не тяни, дядя Ваня, — сказал Федя. — Ты нужен Катерине Дмитревне.

Иван Диодорыч тяжело вздохнул.

На робкий стук в дверь собственной каюты ему открыла Стешка. Она строго обозрела Ивана Диодорыча с головы до ног и с угрозой предупредила:

— Только сопли не распускай!

Катя лежала, укрытая потрёпанным одеялом. Лицо у неё побледнело, огромные глаза погрузились в синюю тень: Катя смотрела будто из глубины. Иван Диодорыч почувствовал, какая Катюша хрупкая и одинокая сейчас, беззащитная перед той неумолимой силой, что пробудилась в её теле.

— Ты потерпи немного, доченька, — присев, попросил Иван Диодорыч.

— Я справлюсь, дядя Ваня, — с благодарностью пообещала Катя.

Её опять скрутило изнутри, и она зажмурилась от боли, вцепившись руками в одеяло. Иван Диодорыч не знал, как ему быть. Лучше бы он сдох.

— Да всё она сдюжит! — грубо заявила Стешка. — Я тоже раньше срока опросталась! Вообще одна рожала! Валялась как сучка в кладовке на полу среди тараканов! Хозяин ресторации добрый был, на улицу меня не прогнал, но велел молчать, чтобы господ в зале ничем не беспокоить…

Иван Диодорыч убрался в соседнюю каюту и упал на койку. Он думал о Кате. О Кате, о сыне Саше, о Дарье и Фросе, о Мите Якутове, обо всех. И все они словно разом говорили с Иваном Диодорычем, только он ни слова не слышал.

Серёга Зеров потряс Ивана Диодорыча за плечо:

— Дядь Вань, тебя зовут!..

Вслед за Серёгой Иван Диодорыч прошёл по коридору на переднюю палубу. Здесь, на ярком свету, почему-то столпилась половина команды. Люди молча раздвинулись, и показался Алёшка, нелепо застывший у сходни.

— Лазарет готов! — дерзко крикнул он, увидев Нерехтина.

Иван Диодорыч не сразу понял, в чём дело. Алёшку за шиворот держал Роман Горецкий. В затылок Алёшке он уткнул ствол браунинга.