Иван Диодорович не знал, что у Кати всё же был собеседник — Федя.

— Почему все повторяют: «не судите, и не судимы будете»? — как-то раз спросила его Катя. — Как можно не судить? Я сужу!

Федя чувствовал, что Кате нужны эти разговоры, у неё душа мучается.

— Господь не про наши сужденья говорил, — подумав, ответил Федя. — И не про людской суд. Он заповедал другое: дескать, прощайте — и вас простят.

И Катя думала о себе. О суде и прощении.

Она вспоминала тот угрюмый декабрьский день и тесный двор конторы «Бранобеля». Она могла выстрелить в Ганьку Мясникова и спасти Великого князя. «Катюша, умоляю тебя!..» — прошептал Михаил. Но она не выстрелила. Она осудила Михаила, а Ганька исполнил приговор.

И беда была не в том, что осудила. Она имела право на суд — древнее, ещё ветхозаветное право, дарованное женщине самой природой. Это грозное право уже порой шевелилось в ней — легко-легко, будто рыбка виляла хвостиком. Новая жизнь, очнувшаяся в глубине её тела, казалась Кате каким-то чудом, волшебной игрой, и Катя порой прижимала живот руками, будто боялась, что он убежит. Надо было сберечь то, что в ней появилось. Но беречь — означало судить. И она судила, пусть и против воли. А право суда угнетало её. Иногда она думала, что ни в чём не виновата — это какая-то чужая сила заставила её убить Великого князя. Право суда было адской бездной, и Катя не хотела стоять у неё на краю. Она хотела прежней безмятежности, когда всё решали папа, мама и «хаус мистрис», а её, Катю, тревожили только мысли о красивом помощнике капитана — влюблён в неё Роман Андреевич или ещё нет?

Катя вспоминала их встречу на военно-следственной комиссии. Встреча взволновала её больше, чем можно было предположить, и Катя держалась тогда отчуждённо. А Горецкий повёл себя как джентльмен.

— Я — человек посторонний, но благодарю вас за ту заботу, которую вы проявили к детям Дмитрия Платоновича, — вежливо сказал он Нерехтину и повернулся к Кате: — Как сейчас ваши дела, Екатерина Дмитриевна?

Катя не помнила, что ответила. А Горецкий посмотрел на неё — и ушёл.

И теперь Катя думала о Романе Андреевиче, чтобы не думать о Михаиле. Разумеется, она понимала, что Роман — при всём уважении к памяти Дмитрия Платоновича — спас Алёшу только из-за неё. При Михаиле эта мысль просто льстила, и не более того, а без Михаила стала спасением. И дело было не в Горецком; дело было в том времени, которое Горецкий собою означал.

Катя догадывалась, что Роман Андреевич непременно приедет сюда, на дачу, и ждала его. И Роман Андреевич приехал. Он выбрал время, когда в доме наверняка не будет никого, кроме Кати. Он сам открыл ворота и завёл во двор свою кошёвку. Мартовский день ничем не отличался от февральского: сияние снежной пыли, небесная лазурь за кронами сосен и голубые тени. Длинный камский створ казался сплошным и мощным потоком слепящего света. Чуть отодвинув занавеску, Катя смотрела, как Роман укладывает на лошадь попону.

— Обед ещё не готов, — сказала Катя. — Могу угостить чаем, но сахара нет.

— Горячее — уже удовольствие, — улыбнулся Роман, снимая шинель.

Катя молча подставила чашку на блюдечке под краник самовара.

— Я даже не помню, Катя, мы на «вы» или на «ты», — признался Горецкий.

— Проще будет на «ты», — не глядя на него, ответила Катя.

— Хорошо. Ты… Удивительное обращение… Я часто вспоминал тебя.

Катя снова промолчала.

— Сколько жильцов в этом доме? — спросил Роман, чтобы разговорить её. — Четверо? Я имею в виду тебя, Алёшу, Ивана Диодоровича и Федю.

— Нас шестеро. Ещё матрос Яша и… — Катя затруднялась, как определить Мамедова. — И Алёшин друг, его зовут Хамзат Хадиевич.

Роман едва не расплескал чай из чашки.

— Всё-таки он здесь?

— Вы знакомы?

— Весьма неплохо… — Роман разгладил скатерть. — Должен предупредить, что Мамедов очень опасный человек. И нужен ему вовсе не Алёша.

Роман не сомневался, что Мамедов опять получил задание от Нобелей.

— Возможно, — пожала плечами Катя. — Но он очень внимателен к Алёше. Он хочет, чтобы Алёша стал учеником инженера Шухова. Это правильно.

— А как Мамедов вас нашёл?

— Через Викфорса. Ханс Иванович — управляющий Нобелевским городком.

— Знаю. До четырнадцатого года наши суда бункеровались у «Бранобеля».

Катя наконец посмотрела на Романа прямо. И её снова поразила красота Романа Андреевича. Казалось, что такой красивый мужчина — непременно хороший человек: твёрдый, добрый, умный и смелый. Надёжный — как папа.

— А как ты сам нашёл меня?

— Логика несложная, Катя, — опять улыбнулся Роман, отодвигая мысли о Мамедове: девушка есть девушка, и ей всегда важнее, как её любят. — Я искал не тебя, а пароход, на который к тебе запрыгн ул Алёша. Здесь, в Перми, я выяснил, что это был буксир капитана Нерехтина, а сам Нерехтин — в военно-следственной комиссии. Тогда я отправился на заседание.

— Надеюсь, ты доволен, что пароход в порядке? — ревниво сказала Катя.

Роман положил ладонь поверх её ладони, и Катя не убрала руку.

— Конечно, Катя, я доволен. Я сижу напротив тебя. Я достиг своей цели.

Катя опустила глаза. Впервые после гибели Михаила она ощутила, что ей нравится быть желанной. Память о Михаиле кольнула её укором совести, но Катя упрямо подумала: не важно, что она винит себя в гибели князя, — Михаил оказался малодушным и потерял свои права на неё, на Катю. Но она свободна. Чувство вины не заставит её жертвовать полнотой собственной жизни.

Она снова подняла взгляд — и в ответном взгляде Горецкого увидела то, что и ожидала: стремление обладать ею. Точнее, спокойную уверенность, что так и будет. Отношения мужчины и женщины подразумевали постепенное сокращение дистанции, но оба они, Роман и Катя, похоже, пережили нечто такое, отчего осторожность сближения превратилась в излишнюю церемонию. Всё ведь ясно. Они взрослые люди, и в стране — война. Незачем соблюдать обесценившийся для них ритуал. Однако она, Катя, должна быть честной.

— Роман Андреич, у меня будет ребёнок, — твёрдо объявила Катя.

В лице Романа ничего не дрогнуло. А потом взгляд его словно потеплел.

— Тебе, наверное, Катя, непросто будет освоиться с тем, что я скажу… — мягко произнёс Роман.

Катя напряглась и сжала кулаки. Она приготовилась опять услышать то, что уже слышала от Михаила, — чужое и страшное.

— Ребёнок — тоже ты, Катя. Когда я говорю «ты», я имею в виду всё.

— Как мне тебя понимать? — у Кати по рукам побежали мурашки.

— Так и понимать, — усмехнулся Роман.

Он встал — высокий, широкоплечий — и шагнул к двери, но не чтобы уйти. Из внутреннего кармана офицерской шинели, висевшей на гвозде, он извлёк какие-то скрученные в трубку бумаги и вернулся к столу и самовару.

— Я набрался дерзости и потребовал от городской управы постановление, что собственность Дмитрия Платоновича Якутова до судебного определения прав наследования временно передаётся его дочери Екатерине Дмитриевне.

Роман расправил перед Катей машинописные листы с печатями.

— Дом сейчас пустует. У меня есть средства, и я готов нанять людей, чтобы привести жильё в должный вид. Вы с Алёшей можете переехать домой.

— Почему ты это делаешь? — спросила Катя, глядя на Романа снизу вверх.

— А я эгоист, — улыбнулся Роман. — И мне тоже негде жить. Я бы поселился у вас где-нибудь сбоку… Это поможет нам, Катя, найти путь друг к другу. Но решать только тебе.