На дворе дачи Иван Диодорович и Хамзат Хадиевич двуручной пилой пилили бревно, уложенное на козлы. Они распарились и сбросили зипуны.

— Ты не толкай пилу вперёд, Хамзат, а на себя вытягивай! — ворчал Иван Диодорыч. — Чему вас там у Нобелей-то учат? Ни хрена не умеешь!

— Нычему нэ учат, Ванья, — соглашался Мамедов. — Зра хлэб эдим.

Оказывается, Хамзат Хадиевич и вправду ни хрена не умел: не знал, как разводить пилу, как насаживать топор на топорище, как топить русскую баню. А Ивану Диодорычу нравилось поддевать Мамедова. Ему вообще понравился этот нобелевец, особенно когда сбрил свою разбойничью бороду. В Мамедове Иван Диодорыч сразу увидел сильного человека — да, жестокого, но умного и надёжного. Хорошо иметь такого друга и очень плохо иметь такого врага.

Сегодня Иван Диодорыч объявил общий выходной: пора было заняться хозяйством. Вместе с Мамедовым Нерехтин взялся пилить брёвна, Федя Панафидин колол чурбаки, а Лёшка, не терпевший монотонной работы, лопатой разгребал снег. Бестолковый Перчаткин остался в доме: готовил обед и чистил самовар. Над фигурными крышами дач, над кронами корабельных сосен, над простором ледяной Камы горел ослепительный зимний день. Всё вокруг словно бы остро сверкало по краю зрения, на белизне сугробов лежали сиреневые тени. Беззвучно рвалась ввысь яростная синева мёрзлого неба.

Нерехтин и Мамедов допилили бревно и присели отдохнуть.

— Накинь зипун, — посоветовал Иван Диодорыч.

Мамедов натащил на плечи толстую одёжу. Федя Панафидин, тяжело дыша, звонкими ударами забивал колун в свилеватый чурбак.

— Что делать думаешь, Хамзат? — негромко спросил Иван Диодорыч.

— Устал я бэгать, Ванья, — ответил Хамзат Хадиевич. — Дождус вэсны у тэбя, эсли нэ прогонышь. Потом на Арлан. Сэчас промысэл под красными, но надэюсь, что бэлые к навыгацьи отобьют Сарапул.

Алёшка уже всё рассказал Ивану Диодорычу о Мамедове и Арлане.

— Я за тобой смотреть буду, — честно предупредил Иван Диодорыч. — Лёшка и Катюшка — дети моего друга. Считай, что мои. Если не поверю тебе, то не отпущу Лёшку с тобой. Не обижайся. За Нобеля сгинуть я Лёшке не дам.

— Нэт болше Нобэлей, — мрачно произнёс Мамедов. — Нэзачем ныкому умырать за ных, даже мнэ. Оны отказалысь от своэго дэла.

Иван Диодорович горько усмехнулся:

— Может, и мне от своего парохода отказаться, Хамзат? Чего я за него цепляюсь? Чай, не Гроб Господень.

Иван Диодорович хлопнул Мамедова по спине, встал и пошёл в дом. Он ждал к обеду гостей — начальника затона и караванного капитана. Караваном считались все суда, стоящие в затоне, и караванный капитан был адмиралом этой неподвижной армады — особенно при зимовке.

Хамзат Хадиевич тоже поднялся и направился к Феде: начал укладывать разбросанные по снегу поленья в поленницу. Федя с опаской покосился на него. Появление Мамедова неприятно удивило Федю; он рассчитывал, что дядя Ваня выставит прочь этого тёмного человека, однако Нерехтин сам предложил тому пожить в доме. А Федя слушался дядю Ваню. И ежели дядя Ваня признал Мамедова достойным, значит, это он, Федя, ошибался.

— Как твоя йикона, Федья? — спросил Мамедов. — Вэрнул ты эё на мэсто?

Федя вспомнил минувшее лето — как Мамедов и Горецкий сгубили семью Стахеевых, как он хотел сбежать с «Русла», а Мамедов унёс образ к себе…

— Не вернул, — буркнул Федя.

Мамедов вздохнул.

— Просты, — сказал он. — Развэ я прэдполагал, что будэт так сквэрно?

Федя сердито сопел и махал топором.

— Как ты потэрял своэго Якорныка?

Федя с силой воткнул топор в чурбак.

— А вам не всё ли равно, Хамзат Хадиевич?

Мамедову было не всё равно. Всмотревшись в Алёшку, он вдруг начал видеть его черты и в других людях. И тогда понял, что наивный лоцьман Федья предан своей вере, как Алёшка — двигателям внутреннего сгорания.

— Нэ всё равно, — сказал Мамедов. — Для мэня бога нэт, но с тобой я нэ должен был так поступать. Просты, говорю.

Федя даже смутился от раскаянья грозного нобелевского лиходея.

— Ладно вам… — пробормотал он. — Бог велел прощать… Якорник мой — на «Русле», а «Русло» на Пещерском перекате затонувший лежит. Весной дядя Ваня пойдёт в Сарапул, и я заберу Николу.

Обедали, как всегда, в гостиной за общим столом. По стенам тянулись широкие полосы солнечного света, потрескивала высокая голландская печь, пахло дымом и гречневой кашей с маслом. Перчаткин порхал с поварёшкой.

— Если бы не карты проклятущие, не диавольская эта страсть, душу мою снедающая, был бы я поваром, в лучших бы ресторациях служил в почёте, все бы мне кланялись и по имени-отчеству величали бы!..

— Красиво, Яшенька, выпевашь, — заметил старичок — начальник затона.

— Стряпня-то и есть мухлёж, — хмыкнул караванный капитан.

Иван Диодорович осторожно наблюдал за лестницей — спустится ли Катя?

Гибель Великого князя оглушила её. У всех остальных, включая самого Ивана Диодорыча, смерть Михаила вызвала странное недоумение: князь явно был предназначен для чего-то иного, однако судьба его вихляла сикось-накось и оборвалась внезапно и нелепо, словно бы там, наверху, кто-то понял, что ошибся, как ошибаются с письмом, в досаде скомкал лист и бросил в мусор. Для всех в этом доме князь остался посторонним. Исчез — и будто развеялась некая неловкость. Жаль, конечно, человека, но без тоски. А у Кати — не так.

Она несколько дней просидела взаперти у себя наверху. Потом всё-таки вышла — и была как чужая. Она не выдала своего горя ни жестом, ни словом; ожесточённо замкнулась в себе. Иван Диодорович чувствовал: у Кати в душе — не только боль от потери, а что-то сложное и противоречивое. Перепутанное в клубок. Иван Диодорович боялся, что из всей этой мучительной сложности Катя выберет что-то одно — простое. Простое — и неправильное. Катя — дочь своего отца, а Дмитрий Платонович всегда выбирал то, что для него хуже, что труднее для его души. Иван Диодорович очень хотел поговорить, но Катя ни с кем не хотела разговаривать. Иван Диодорович так и не смог пробиться к ней.

А гречневая каша и вправду получилась превосходной, хитрец Перчаткин готовил лучше любой бабы. Стучали ложки, пыхтел самовар.

— К нам в затон, Диодорыч, комиссия приезжает, — рассказал караванный капитан. — Колчак управу восстановил, будут пароходы хозяевам возвращать.

— А я защиту потребую, — добавил начальник затона. — Жандарма надо.

— Зачем? — удивился Иван Диодорович.

— Самогонку не могу искоренить. Работники тащуть и тащуть откудава-то?

Иван Диодорыч молча вперился в Алёшку прожигающим взором. Алёшка обеспокоенно заелозил на месте и быстро сунулся к Мамедову:

— Дядя Хамзат, пойдёшь после обеда в картишки перекинуться?

— Пойду, — кивнул Мамедов. — Но эслы проыграю, то Яшку зарэжу.

Перчаткин подавился, каша поползла у него изо рта.

— Да как же это так, святы господи? — закудахтал он, утираясь. — Не зови его, Лёшенька! Ты же сам губителю моему нож в руку вложишь!..

Иван Диодорыч увидел, что из мансарды спускается Катя, и на сердце у него сразу потеплело.

В прихожей хлопнула дверь, раздались тяжёлые шаги, кто-то затопал ногами, сбивая с обуви снег, и в гостиную вошли три милиционера в шинелях с портупеями и с зелёными нарукавными повязками.

— Кто из вас гражданин Нерехтин?.. — спросил один из них, с подозрением оглядывая всех за столом. — Вставай давай. Ты арестован.