Когда-то в этой барже перевозили хлеб, и с тех времён в трюме осталась груда рогожных кулей. Узники напяливали их на себя, проделав дырки для головы и рук. В трюме было холодно. Холодно, темно и зловонно. Пять сотен грязных и голодных пленников «баржи смерти», изнывая, сидели и лежали на деревянной стлани, под которой плескалась протухшая вода.

Мамедов нагрёб для Алёшки гнилой соломы — немного, сколько нашлось. Алёшке опять стало хуже. Он смотрел перед собой расширенными глазами и не очень понимал, где очутился. Изредка он надрывно кашлял.

— Кончается? — с жадным любопытством спросил кто-то из «сук».

«Суками» в барже называли тех, кто совсем потерял совесть. Эти парни и мужики шныряли повсюду в поисках чего украсть — шапку или ботинки, и на добычу выменивали у охранников хлеб и табак; а ещё «суки» вытаскивали из трюма больных и ослабевших, чтобы охранники закололи их штыками, и за это «суки» могли подышать на палубе свежим воздухом и выпить кипятка.

— Выдашь — найду тэбя и самого кончу, — предупредил Мамедов.

Почему-то никто из арестантов не пытался убить или хотя бы побить кого-нибудь из «сук» и прекратить их подлости.

— Мы — заложники, Хамзат Хадиевич, — объяснил Мамедову Турберн. — Нас держат здесь для обмена большевикам. В общем, мы в безопасности. А негодяи, увы, нам даже полезны. Они выдают лишь тех, кому уже не выжить, и таким образом удовлетворяют страсть охраны к насилию.

— Йето нэ так, Фэгрэус Эйнаровьич, — угрюмо возразил Мамедов.

Он понимал: бестрепетных большевиков заложниками не пронять. Люди в барже просто успокаивают себя наивными выдумками, чтобы не сойти с ума от страха. Поэтому самые слабые и погибают. Вот только Альоша не погибнет!

Инженер Турберн сидел в «барже смерти» уже недели две. «Рябинники», захватившие промысел, едва не изувечили его прикладами, потом бросили в телегу и отправили в Сарапул. Лицо у Фегреуса Эйнаровича было сплошным багровым кровоподтёком, белые вислые усы выглядели словно чужие. На допросе инженер честно сообщил всё об изысканиях «Бранобеля» и внезапном появлении краснофлотцев, но следователь рассудил по-своему, и Турберн как пособник большевиков угодил на проклятую баржу.

В огромном полутёмном объёме трюма никогда не было тишины. Днём неумолчно звучал разноязыкий бубнёж: люди жаловались, молились, спорили, рассказывали о себе и ругались, выискивая вшей. В барже оказались и татары, и латыши, и китайцы. Почти всех большевиков «рябинники» расстреляли, и в барже остались только эсеры-максималисты, беспартийные земские учителя, пленные красноармейцы, крестьяне из комбедов и разные жулики. Ночами люди стонали, бредили или храпели; за деревянным бортом плескала вода.

Мамедов лежал и думал о жизни. В столь безвыходное положение он ещё не попадал. Вполне возможно, что он не выберется, погибнет. Но это его не угнетало. Он много раз видел смерть, и смерть надоела ему, как привязчивая собака: уже не вызывала ни страха, ни гнева. Не важно, уцелеет ли он, Хамзат Мамедов. Главное — чтобы уцелел Алёша. Такие мальчики, как Алёша Якутов, должны жить, иначе таким мужчинам, как Хамзат Мамедов, жить незачем.

Турберн возился рядом на соломе, тоже думал.

— Как это глупо, Хамзат Хадиевич… — прошептал он. — Я же стоял на пороге открытия, которое будет благодеянием для всего человечества, а меня заперли в этой омерзительной тюрьме… Варварская страна!..

— Надэжда эсщо эсть, — ответил Мамедов.

Однако для него самого надежда таяла. Алёшка не справлялся с болезнью. Жар пожирал его изнутри, Алёшка исхудал и уже не мог ходить. Мамедов мягко приподнимал его, поил и снова укладывал, укутывая рогожей. Иногда Алёшка вдруг горячечно оживлялся и отбрасывал рогожу, чтобы остудиться.

— Как ты, дорогой?.. — вскидывался Мамедов.

— Ломит спину и ноги…

Такого возбуждения Мамедов боялся больше неподвижности.

Однажды Алёшка подскочил и начал озираться, ничего не узнавая.

— Где мы, дядя Хамзат?

— В барже, дорогой…

— В барже?.. Баржи тянуть — неправильно… Дядя Хамзат, позови папу, я должен объяснить… — Алёшка говорил и смотрел на Мамедова, но видел что-то своё, непонятное. — Баржи надо толкать! Сила парохода будет экономиться, а управляться будет лучше!.. Папа должен свои баржи на толкание перевести! Рули на корме у барж убрать и поставить там транцы из брусьев! И буксирам на носы такие же транцы надо!.. Буксиры с баржами транцами соединятся!..

— Конэшно, дорогой, — успокаивал Алёшку Мамедов.

— Шухов свои баржи из одинаковых деталей собирает, нам тоже так надо делать!.. Буксир с баржей будут двигаться как единое судно!.. Сопротивление воды вдвое упадёт!.. Нос делать ложкой, как дядя Митя Сироткин придумал… У Нобелей на Мариинке ходили баржи-двойники инженера Боярского, только нужно вместо задней баржи помещать буксир!.. Папа поймёт!.. Дядя Хамзат, если я умру, вы скажите папе — надо толкать!..

Мамедов еле уложил мальчишку, сердце его разрывалось.

В корме баржи арестанты отодрали часть внутренней обшивки и нашли щель меж досок, чтобы смотреть наружу, поэтому ни для кого не было тайной, что ижевцы перетащили баржу из Сарапула в Гольяны. И однажды караульные пинками и тычками согнали «сук» с палубы обратно в трюм.

— Красные Сарапул взяли!.. — взволнованно оповестили «суки». — Велено сарапульских вывести наверх на расстрел!..

«Суки» хорошо знали, кто в барже откуда.

Пять сотен узников могли бы перебить всех «сук», передушить их ночью, могли бы выломиться на палубу и смять любой караул — но эти люди покорно терпели, уповая на милость судьбы, и сейчас никто не посмел вступиться за обречённых, никто не зароптал, да и сами сарапульцы не сопротивлялись, а только прятались. Суетливые «суки», матерясь, рыскали в притихшей толпе, выдёргивая людей, и гнали их к широкой лестнице на палубу.

Мамедов понимал, что его с Алёшкой не тронут, и просто смотрел. Если бы случился мятеж, он ринулся бы в драку — он уже приметил пару поганцев, которых следовало убить, но первым затевать бунт Хамзат Хадиевич не хотел.

— А где придурок? — всполошился кто-то из «сук». — Где военком?..

В носу баржи, в поганом конце у параши началась какая-то возня: кого-то там поднимали и выпихивали. И потом Мамедов увидел кого.

По проходу через толпу вели страшно исхудавшего, полуголого человека с длинными седыми волосами, в которых шевелились вши. Человек, похоже, сошёл с ума: он спотыкался, что-то невнятно бормотал и размахивал руками. Мамедов немало повидал в своей жизни, но всё равно был поражён. В седом старике он еле узнал молоденького сарапульского военкома Седельникова. Неужели это был Ваня — старательный и чуть стеснительный паренёк, что летом остановил «Русло» на пути в Пермь и отправил Мамедова с Горецким в Казань?.. «Баржа смерти» убила его ещё до расстрела. Люк над лестницей открылся, обречённые поднялись наверх, и люк снова закрылся. Толпа в тёмной барже, замерев, прислушивалась. Шаги и скрип палубных досок, невнятные озлобленные голоса, шаги, скрип и снова голоса. Потом захлопали нестройные винтовочные выстрелы. А потом за стенкой борта тяжко забултыхала вода: охранники сбрасывали в реку тела казнённых.