Глава 62

Во рту пересохло, и я отвечаю не сразу:

– Мэтти.

Никаких приветствий, только имя. Как будто не верю, что это он. Действительно не верится.

Все прошедшие годы рассеиваются как дым. Он все тот же. Двадцать лет за решеткой, а глаза не потеряли привычный блеск; я узнаю его приятный баритон и ирландский говор. Я утратила американский акцент за пару школьных месяцев. Он ничего не растерял.

От этой мысли я превращаюсь в ребенка, в двенадцатилетнюю девочку, которая его боготворила и любила больше всех на свете. Все это ошибка, моя ужасная ошибка…

Мы не навещали его в тюрьме. Мама сказала, что не справится, а я не настаивала, памятуя о том, как на нее влияли его звонки. Когда я выросла, то могла, конечно, и сама добраться до Хантерсвилла на автобусе с парой пересадок, однако не поехала. Как и мама, я не могла найти в себе силы встретиться лицом к лицу с ним, а значит, и с собой.

– Ты пришла, – озвучил мои мысли Мэтти.

К щекам прилила кровь.

– Мне сказали, что ты умираешь.

Мама отругала бы меня за такую прямолинейность. «Нельзя болтать все, что вздумается». Сама она всегда тщательно подбирала слова. Часто мне казалось, что, прежде чем заговорить, она складывает нужные предложения в уме. «Слово – как пущенная пуля, Софи. Не поймаешь».

Мэтти вновь угадывает ход моих размышлений. Ухмыляется – мол, я всегда говорила начистоту.

– Сама непосредственность… Загляденье.

Я не должна уступать.

– У тебя рак?

Он кивает. Особо несчастным не выглядит.

– Мне жаль, – говорю я и тут же понимаю, что говорю правду.

Время на то, чтобы все поправить, истекает. Или дело в том, что я нормальная? Только психопаты радуются чужой боли. Мэтти называют психопатом. Не потому ли он пошел в психологи и работал с теми, кто потерял близких? Мне впервые пришло это в голову. Чужие страдания его заводили?

Я демонстративно смотрю на часы:

– У меня мало времени.

Пусть знает, что я могу уйти в любой момент, и поторапливается со своими откровениями.

Мэтти улыбается, как улыбался двадцать лет назад.

– Говорят, у меня тоже.

И вот он снова взял верх.

– Жаль, что с твоей мамой так вышло.

Он смотрит мне прямо в глаза, и я верю в его искренность.

Пожимаю плечами, закусываю губу, чтобы сдержать слезы. Он только что разбередил старые раны.

– Тебе было лет семнадцать?

– Восемнадцать, – поправляю я. – Откуда ты знаешь?

– Мои адвокаты хоть на что-то способны… Что произошло?

Не хочу рассказывать. Смерть мамы – последнее, что я готова с ним обсуждать, учитывая, что это он ее довел. Вспоминаю, что мне тоже от него кое-что нужно, и решаюсь поделиться, хотя бы сделать вид.

– Сердце, – вру я.

Необязательно ему знать правду. Иногда даже я сомневаюсь в том, что сделала, какую черту пересекла.

Я не рассказываю, что все еще беседую с ней каждый день, слышу в голове ее голос. Говорю с ней о том, о чем не успела поговорить при жизни. Она всегда со мной, как призрак. В моих видениях мама рассматривает старые фотографии, пьет джин и глотает таблетки. Я не рассказываю Мэтти, что все отдала бы, чтобы вернуть ее такой, какой она была до его появления.

Мама изменилась, когда его встретила. Он делал ее счастливой, как не удавалось мне, – и он же сломил ее, чего я никогда бы не сделала. Она была мне очень нужна, но она больше не нуждалась во мне.

«Мы как Бонни и Клайд», – говорила мама. И я не могла не отметить про себя, что Бонни и Клайд – это пара, и третий – лишний.

– Сердце? – переспрашивает Мэтти. – Правда? – Знает, что я лгу.

Я верчусь на стуле, в горле пересохло; пытаюсь сглотнуть и захожусь кашлем.

– Воды? – спрашивает Мэтти, хотя предложить ему нечего.

Снова игры. Вечные игры.

Хочу напомнить, что тороплюсь. Можно выдумать, что меня дома ждет мужчина. Или дети. Мэтти успевает первым:

– Не буду тебя задерживать. У тебя наверняка много дел… Решил, что пора тебе все узнать, пока не поздно.

Меня словно бьет током. Зажимаю свободную руку коленями, чтобы не так дрожала.

– Пора узнать о чем?

Он откидывается на спинку, закидывает голень на колено. Так любил сидеть мой дедушка.

– О скелетах в шкафу. – На его губах блуждает улыбка.