5. Демоны клубных уборных
…Он один из немногих авторов, которых в мыслях я зову чаще по псевдониму, чем по имени, – почему-то привык. Джуд. Джуд Джокер, в жизни – Женя. На пикабу, имхонете, в инстаграме и в ЖЖ у него всегда был ник Hey_Jude! Ну а мультяшным злодеем с зелеными волосами он иногда украшает аватары. Носитель хаоса. Он, родимый, только улыбка своя.
Он издается сразу в обеих наших редакциях: в моей он принц фэнтези, в соседней – знаток теории эмоционального интеллекта и креативной психологии. Двое из ларца, не так чтобы с лица одинаковых, но, как ни крути, родственников.
Джуд чуть постарше Вари. Когда мы начали сотрудничать, он только защитил диссертацию и стал самым молодым доктором в своем институте, чем гордился небывало. А вообще он… эдакий Симор Гласс довоенных лет – может, поэтому подростки чуют в нем своего и книги его любят, даже едва ли понимая там все-все подтексты. Странно рассуждать так о взрослом парне, но правда: вне работы Джуд часто забывает о сглаживании углов, а любой черно-белый мир угваздывает таким количеством полутонов, что жить там становится очень сложно.
Большинство вещей, которые он говорит, люди предпочитают не произносить или хотя бы смягчать. Это такие «очевидные неочевидные» вещи, крайне неудобные, причем для всех. Например, Джуд уверен: люди должны не просто «стать толерантнее ко всякой божьей твари», а научиться судить других по поступкам – и ни по чему больше. А детей стоит заводить не когда «часики», а когда готов отдать ребенку всего себя – чтобы потом, призывая его к порядку, не потрясать над головой усохшим трупиком загубленной молодости. Ну а что касается все той же больной темы отзывов, подкосившей Варю… Это он обожает. Забавно, но именно после диалога на схожую тему я понял: Джуд Джокер – та еще вещь в себе. Проходным автором, как и проходным человеком в редакции он не будет.
В тот день я позвал его выбирать художника обложек: первая книга о Чайном мире разлетелась так, что допечатывать ее в нашей на тот момент единственной (страшной, как призрак перестройки, и мучительно умиравшей от старости) фэнтези-серии я счел глупым; сразу рискнул и выбил Джуду авторскую. Делать велели «под Сэра, но по-своему», так что я захотел приложиться к процессу, да и пообщаться с типом, который так резко «выстрелил», поближе. Книгу он написал занятную, факт: в Толкины сейчас кто только не ломится, но с Пратчеттами и Вудхаузами в литературном мире жиже. Авторы почему-то если иронизируют, то либо неуклюже, либо злобно, а еще страшно боятся быть смешными. Но что дальше? На сколько хватит заряда этой бестселлерной батарейки? И адекватен ли Джокер вообще? Редактор его, Анюта, кстати, говорила, что не совсем: слишком много хохмит, изъясняется с подковырками, ругается матом, а еще «загульный». Для нее наличие даже одного из этих критериев уже ставит крест на человеке, а вот для меня – не так чтобы.
Анюты не было: она готовилась к свадьбе и вообще немного выпадала в последний месяц из редакционной реальности. Так что я включил ее компьютер, запустил DeviantArt, где нам – спасибо моей племяшке Кристине, давшей наводку, – уже неоднократно везло на удачных фрилансеров, и предоставил Джуду штук десять закладок: профилей художников, редотбор уже прошедших. Джуд деловито и пока молча ушел в созерцание драконов, эльфов, гномьих копей и замков. Я так же молча ушел в созерцание плана выпуска к ММКВЯ. Книг хотелось много. И доп Джудов хорошо бы успеть, чтобы презентацию отдуплить, а для этого надо скорее рисовать… Но знаю я этих авторов: они отбирают иллюстрации для оформления своих книг придирчивее, чем трусы и носки себе.
– Павел Викторович! – гаркнули вдруг на весь наш закуток. – Ку-ку! Можно вас?
Я воспрянул: неужели он сразу полюбил кого-то трепетно и нежно? На мониторе у Джуда действительно была открыта симпатичная иллюстрация к его же книге: сдвоенный портрет главных персонажей. Они напоминали Дживса и Вустера в том самом ненавязчивом смысле, который дает приятный эффект узнавания, а не едкую мысль: «Опять плагиат». Выразительные лица, легкая мультяшность, тайная переглядка – господина и дворецкого поместили в разные рамки, но это не мешало второму наливать чай в чашечку, небрежно и аристократично протягиваемую первым. Хорошая была идея поискать иллюстраторов в быстро выросшем вокруг Джуда… этом… фандоме.
Впрочем, Джуд показывал мне не саму картинку. Он тыкал пальцем во что-то под ней. Когда я подошел, он все столь же громко и бодро заявил:
– Гля-яньте, какой интересный экземпляр токсичного дровосека!
Кто-то фыркнул, кто-то заржал, а Валя подавилась сэндвичем и уронила обрывок салатного листа на клавиатуру. Я же мысленно охнул. Так вот что Анюта имела в виду.
– Ну, непроработанные комплексы и все такое, – тем временем развил мысль он. – Берем топор и вместо того чтоб бабушек спасать, идем искать бревна в чужих глазах!
Оказалось, Джуда привлек чей-то комментарий – обстоятельный такой, строчек на десять, разнос всего рисунка, от цветов и композиции до стиля. Завершала его ремарка: «Это попытка в какой-то недодисней? Вам стоит внимательно посмотреть вокруг и понять, насколько это вторично. Мультяшки сейчас рисуют все, чтобы оправдать незнание анатомии. Не плодите безвкусицу, ее все равно никто не купит, такого полно. Учитесь».
Автор рисунка, видимо, зарегистрировался недавно: с комментариями у него было негусто. Все положительные, но мало, и против неизвестного агрессора никто не выступил. Сам автор повел себя то ли воспитанно, то ли робко: просто сказал, что такой стиль ему нравится, становиться профессионалом он не планирует, а картинку нарисовал, потому что очень уж вдохновила книга. Он даже не попросил выбирать выражения – и все равно в следующем же комментарии ему посоветовали «не выкладываться в интернете, если не готов к критике».
Задергался глаз. Не люблю такое. Кристинка тоже на этом сайте выкладывает работы, совсем уж любительские: фанатеет еще от какого-то там дворецкого (демона?). Рисует средне, но азартно. И тоже получает иногда по шапке. Реагирует бурно: ругается, а потом берет, глупый ребенок, и все удаляет. До первого чьего-нибудь «Да ну их, ты умница», но все же.
Работа бедолаги-иллюстратора была вправду хороша, и не скажешь, что самоучка. Я заранее ее видел и мнению Колянчика, одобрившего Анюте кандидатуру, доверял. Я поморщился – а потом вспомнил слова Джуда.
– Почему комплексы? Звучит все очень… уверенно.
– Уверенный человек, – он вернулся к картинке и принялся рассматривать своих персонажей, так и этак склоняя голову, – едва ли выкатит критику без запроса. Если попросят, выскажется корректно. А если что-нибудь ему ну совсем не понравится, спокойно пройдет мимо… – он резко повернулся ко мне и прищурился, – ну как вы. С «Поттером».
Удивило, что он запомнил обо мне такую ерундовую, задним числом озвученную деталь, но я кивнул. Джуд усмехнулся, сдул белые волосы со лба, а потом схватился за мышь.
– Та-ак… – он перешел в профиль к отправителю комментария. – Ага-а!
Неизвестный (или неизвестная?) писал о себе: «профессиональный художник, хочу людей посмотреть и себя показать, критикую сурово, но справедливо». Работы были действительно профессиональные в худшем смысле: сплошь академизм, повторяющиеся лица и позы, срисовки с фотографий. Не хватало чего-то… своего. Как выражается Колянчик, «черемухи и фиолетовых медведе́й» (на старой работе какой-то талант его этими медведя́ми контузил). И что характерно, ни одного примера заказов, книжных иллюстраций например, в профиле не наблюдалось. Сплошь что-то… безлико-ничье, вечно-студенческое.
Из любопытства я поинтересовался:
– Завидует, думаете? И поэтому пишет такие гадости соседям по сайту?
Джуд фыркнул – смачно, как настоящая лошадь, – и задал встречный вопрос:
– Павел Викторович, а вот если бы вы осознали, что образование образованием, опыт опытом, но лица у вас нет или его никто не видит… как бы вы себя повели?
– Вряд ли бы откусывал чужие, – признался я, продолжая разглядывать профиль «критика». Хоть бы за что-нибудь зацепиться… нет, сплошные головы и фрукты.
Джуд тем временем вскочил, перекочевал к соседнему столу, за которым разбирала корректуру наш младший редактор, и, облокотившись на стопку листов, томно протянул:
– Сделай нам, пожалуйста, чай, ластонька. А то горло от гнева пылает, у-у!
Та нахмурилась было, но, увидев низко нависшую просительную физиономию, вздохнула и пошла к чайнику. В те времена опенспейса у нас еще не было, так, пара душных кабинетов. Я проводил глазами гордую прямую спину, потом снова вопросительно уставился на Джуда.
– Ладно… так кого вы выбираете? Ну, для обложек? Всех посмотрели?
Он снова плюхнулся на заскрипевший стул, весь засиял и схватил мышь.
– Думаю, это очевидно. Побудем сегодня дланью Божьей?
Он вернулся на страницу с фанатской иллюстрацией, хрустнул пальцами, убедился, что Анютин служебный аккаунт активен, и вскоре уже бодро строчил комментарий: «Здравствуйте, меня зовут Джуд Джокер. Я хочу, чтобы вы иллюстрировали мои книги». Он поступил, как говорится, тролльски: всобачил это прямо в ветку с «суровой и справедливой» критикой. Закончив печатать и нажав «Отправить», он сквозь зубы прошипел:
– Если беднягу довели до арт-блока, я этого недокритика… тьфу. Нашел себе навозную кучу!
От всего этого эмоционального марш-броска я немного растерялся:
– Я упустил что-то? При чем тут навоз?
– Какой навоз? – тут же удивился Джуд и даже носом повел. – Где? – Он спохватился. – А! Нет, забейте, это я сам с собой, я о жизни!
Голова пошла кругом. Еще и тихо сам с собою ведет беседы…
– Ну вот смотрите! – смилостивился Джуд, заметив мое замешательство. Он уже откинулся на спинку стула, задрал повыше ноги в красных клетчатых кедах и заболтал ими в воздухе. – Представьте, что вы махровая такая посредственность. Руки и мозги вроде все умеют, но сердце ничего не видит. И вот вы учитесь, учитесь, учитесь, только…
– Постойте сразу, – попросил я опасливо. – Вы случайно не считаете, что научить писать, рисовать и всему такому прочему невозможно? Я бы поспорил. По-моему, когда сердце видит, а навыков на воплощение не хватает, это тоже не очень хорошо…
– Да. – Он лениво махнул на меня ногой. – Танталовы муки или как там? Я сам те же курсы литмастерства не оценил в свое время, но то я. А так согласен: учиться нужно всему. Не можешь сам – не надо садиться и плакать, найди наставника. – Теперь Джуд пожал плечами и возвел глаза к потолку. – Если вы с ним еще и любить-понимать друг друга будете до луны и обратно, просто охуенно. Да и вообще учеба, курсы всякие хороши всем… только вот работают там с тем, что имеют. С тем тобой, которого ты им приносишь. Там обтесывают и ограняют, обучают мастерству, господи. Мас-тер-ству и ремеслу. Никто не добудет тебе философский камень реальной крутости, это сам.
Последнее он произнес будто бы слегка вопросительно. Я кивнул. Захотелось кое в чем признаться, но я не стал. Дело в том, что сам я как-то не ассоциирую эти два примелькавшихся в рекламе слова – мастерство и ремесло – с творчеством. В моем мире мастера чинят сантехнику, а ремесленники лепят горшки. Впрочем, сам знаю, это огрех советского воспитания и веры в другое, куда более мифическое слово – «талант». Оно сейчас не в моде, даже стало немного неудобным, так сказать… дискриминирующим. Попыткой кого-то отвадить, основой зловредной, жестокой установки «Творчество для особенных». Я не знал, как к этому вопросу относится Женя с его профессией, и потому промолчал. Не хватало еще прослыть зашоренной развалиной.
– Вот и остается таким беднягам, – грустно продолжил Джуд, – трясти у других перед лицом опытом. Ну или винить их в безвкусице и деградации.
Девочка принесла чай. Джуд заинтересованно к ней развернулся:
– Благодарю! – Он опять зыркнул на меня. – А вам я вот что скажу, Павел Викторович. Бо́льшая часть посредственно ограненных стекляшек выбирают местом обитания не горы самоцветов. Им бы обесценить кого-нибудь до навозной кучи, на фоне которой можно блеснуть. Вот только знаете, что еще? Даже на навозе, когда он в благодатной почве, что-то обязательно вырастает. А стекло – штука бесполезная. Так и будет валяться, а потом и блеска лишится…
– Жень, – в упор спросил я совершенно спонтанно и даже голос понизил так, будто захотел поговорить о чем-то неприличном. – А вы… эм-м… в талант верите?
Он, кажется, завис: опустил на пол ноги, вцепился в подлокотники, замер в почти марионеточной позе. Смотрел он в экран, где появился свеженький комментарий – восторженно-недоверчивый ответ художника, точнее, художницы. Наконец Джуд опять сдул со лба волосы, задумчиво хмыкнул и сказал:
– Верю. Только не в том токсичном смысле, что «у кого-то есть, у кого-то нет», а в смысле… храбрости его проявить. Ее на курсах приобрести тоже сложно, но можно, если наставник попадется чуткий и группа теплая, я видел такие примеры в практике. Настоящий талант – это ведь прежде всего новая дорога. – Он вскочил, будто подброшенный пружиной, и потянулся. – Оригинальный человек талантлив далеко не всегда, но талантливый человек всегда оригинален. Дальше главное – непрерывно двигаться, самому или с кем-то. И вроде выйти на эту дорогу может каждый, ноги-то у всех одинаковые… а идут единицы, большинство так и топает по проторенным, озираясь попутно на других. Не попробуешь выйти хоть разок, поискать тот самый камень – рискнешь превратиться в навозную кучу уже в собственных глазах. А потом развоняться на весь мир. Вот так!
Я прищелкнул языком. М-да, завернул, однако. Очень с подковыркой, цитируя Анюту.
– А сами-то вы кто? – спросили вдруг сбоку, прежде чем я нашелся с ответом. – Вы, Евгений Евгеньевич, философский камень, стекляшка или навоз?
Вот это номер. Ну, Данка, убью! Это ведь она как раз подавала Джуду чашку. Тогда – в первый год его сотрудничества с нами – юная Дана была еще в самом низу издательской (и почему ввернулось «пищевой»?) цепочки. Темненькая сосредоточенная тихоня, но как сказанет, рот у собеседника распахивается в традициях последней сцены гоголевского «Ревизора». Глаза еще эти – черные скарабеи… Вот и теперь Дана, сложив лилейно-белые пальчики поверх стопки корректорских листов, а на два этих шедевра – природный и книжный – пристроив подбородок, глядела на Джуда. Нашего, между прочим, потенциального VIPа, у которого за месяц ушел первый тираж и на которого засматривались теперь американские партнеры. Ох, Данка…
Челюсть Джуда осталась на месте, кружку он не выронил. Довольно улыбнулся. Отпил. Уверившись, что горячо, водрузил чай на стеллаж подле меня. Затем, привалившись тощими ягодицами к моему столу и развернувшись к Дане всем корпусом, он какое-то время молча глазел на нее – пожалуй, даже с восхищением. И наконец нежно выдал:
– А я, ластонька, чтобы вы знали, желтый сапфир. Pukhraj – так меня зовут на хинди. Редкий камешек. Красивый. Вам бы пошел.
Он подмигнул. Данка сразу стушевалась, потупилась, завозилась в бумажках, делая вид, что невероятно занята. Получила малышка-динамит щелчок по носу. А не надо ворчать: ну пошумел немного автор, ну отвлек, все авторы шумят и отвлекают. Джуда, по крайней мере, отличала скромность: он бывал в редакции уже раза четыре, а чай попросил впервые. И говорил сейчас именно о колечке или сережках, ни о чем другом.
– Не сердитесь на нее. – Это Джуд прошептал, уже опять ко мне повернувшись, низко наклонившись, бухнувшись на стол острыми локтями. – Огонь девочка.
Я поджал губы. Как он прочел мою мысль: «Вот отчитаю Дану вечером!»? Впрочем, вскоре я привык к тому, что мысли Джуд читает даже внимательнее, чем договоры и издательские аннотации к своим книгам.
– А еще БАР, – тревожно прошелестел мне уже почти в ухо Джуд.
– Что?..
– Да ничего. – Он вздохнул. – Незаразно, с этим живут, но… не сердитесь, короче. Хольте и лелейте ее ершистость, не бойтесь ее сложности – и сами офигеете однажды с того, какой у вас классный сотрудник.
«Огонь-девочка» вскоре доросла до ведущего. Когда это случилось, а Анюта собралась в счастливый декрет, Женя сам попросился к «ластоньке» под крыло. Теперь его художественные проекты ведет Дана, и он ее безропотно слушается. Даже интересно… сдаст ли он очередной роман или Дана будет очень-очень зла? Впрочем, не будет: у нее сейчас то, что врачи вроде называют стадией нарастающей депрессии. Она может только ползать, работать и, когда работы нет, глядеть в пустоту, превращаясь в залитый нефтью цветок с чьей-то могилы.
Варь, а ты помнишь, как сказала, что если бы в какой-нибудь книге тебе встретилась персонифицированная Боль, то это была бы Дана? Но Дана не Боль. У Боли платиновые волосы.
Сыро. Старо. Посредственно. Безграмотно. Сыро. Даже не старо, а просто нафталин. Сыро.
Отвратительное подражание Сэлинджеру. Плоская копия Бардуго. Яхина для бедных.
Очень много воды, где сюжет? Очень много сюжета, где вода?
Утренние письма, которые я наугад отобрал из папки внешней корреспонденции. Текст за текстом в помойку. В помойку. В помойку. Имейлы летят в виртуальную корзину, но, то ли сбрасывая осточертевшее напряжение, то ли просто чтобы не окостенеть, с каждым отбракованным автором я вырываю из прошлогоднего ежедневника лист, комкаю и швыряю в реальное мусорное ведро у стола. Так проще. От ежедневника все равно пора избавиться. Там Варя. Много Вари. «Позвонить Варе», «приехать к Варе», «показать Варе обложку», «купить Варе подарок». «Коньяк». «Шоколадное мороженое». «Акт». Варь, тебя не будет в новом ежедневнике. Разве что «проверить, как там Варина могила».
Хватит. Работать. Эта идея уже была в трех прошлогодних бестселлерах и на четвертом протухла. А с этой лучше пойти к доктору. Сыро. Сыро. Сыро. Это нужно переписывать.
Я из породы шеф-терьеров, которая так называемый самотек – присылаемые рукописи – не сваливает весь на плечи редакторов-щенят, а предпочитает хоть часть обнюхать своим старым носом: а вдруг?.. Текстов много. В них немудрено утонуть. Читатели сейчас часто это делают – тонут в книжном море и, наглотавшись затхлой воды, вываливаются на берег посиневшие, трясущиеся, но хуже всего – так и не научившиеся плавать. А у меня для них заготовлена курьезная новость: издатели – такие же бедолаги. Мы тоже барахтаемся. Тоже теряем курс. И тоже порой тонем.
В СССР сам подход к выбору книг казался другим. Книгоиздание было Башней, неприступной, сложенной из мощных камней классики, соцреализма, революционно-военной прозы. Башня объединяла и книги, и журналы, и газеты – все пути к читателю. Одни ворота. Для всех. Башня высилась мрачно и монументально, новые крупные камни появлялись редко, некоторые наподобие Довлатова пращой вышибались в дальние дали. Мелкие камешки осыпались иногда после первой же публикации. Жестоко? В чем-то. Была ли литература в целом качественнее? Да, хотя многое упускала. У Башни была стража, идейная до зубов. Если кто-то осторожно пытался добавить в фундамент необычный камешек – лиловый, серебристый, а то и лунный, – мог получить по рукам. Хорошо, если газетой, а не прикладом.
И вот Башня пошатнулась. Камни потрескались, стража сменилась на более лояльную, голодную, храбрую, жадную. Взять Башню стало проще, Большой Идеи никто уже не требовал. Требовали всё, кроме нее. Все, что прежде старательно прятали на дне умов и под стопками макулатуры. Требовали смелости и разнузданности. И никакого битья по рукам.
Всем желающим места таки не хватало – и вокруг Башни вырос Городок: любительские журналы; издательства, печатающие книги за деньги; бескрайний интернет. Проигравшие штурм больше не превращались в пыль, просто селились в Городке. Странное место сродни сталкерской Зоне: от некоторых обитателей хочется бежать, отбиваясь Пушкиным, но совсем рядом те, кому самое место на вершине Башни, – просто не сложилось и не сложится. Боятся. Не захотели. Слишком сложны, слишком просты или и то и другое: неудобоваримый коктейль для ума, ненавидящего игру в наперстки. Или что-то не срослось в личном плане, тоже бывает. Даже покорившие Башню авторы часто уходят. Полностью счастливых редакционных коллективов не бывает, а все несчастливые несчастливы по-своему.
Варь, помнишь, как ты переживала из-за нашего романа? Говорила, что все это «неэтично», дергалась, когда я, если мы рядом садились, за руку тебя брал незаметно. Личные отношения редактора с автором – это вправду сложно. Как у пациента и врача. Вообще… не дружите с авторами, говорили нам в институте. Не нужно вот этих душевных сближений. Душевность – для ваших жен-мужей-детей-приятелей. Да хоть для вашей собаки, для любимого актера, для продавщицы из продуктового: улыбнитесь ей лишний раз, она вам хлеб свеженький продаст. А автор заканчивается там же, где и его книга. Миролюбие, поддержка и конструктивный диалог. Дальше… дальше лирика, иллюзия контроля, игра в дружбу и взаимное сидение на шее. Уже не деловые отношения, а какое-то… какое-то… Варя, как ни странно, метче всего это описала. Хотя нас с ней как дуэта это не коснулось.
Однажды из «Аргуса» ушла одна из постоянных авторов – с нее началась первая наша детективная серия «СыщИкс». Серия давно разрослась и не бедствовала, но с Лилей Шубиной у нас были прекрасные отношения, позади много лет вместе. Отношения проиграли в неравной борьбе с предложенными переводами, газетами, пароходами. Конкурент был больше и щедрее, так что Лиля пожелала нам успехов, а вскоре выпустила новый цикл в другом издательстве – в переплете, в стильном дизайне в духе качественных киноплакатов. Коллеги сделали ей правда красивые книги. Наши обложечные будущие дачники, конечно, не могли и рядом стоять. Не то чтобы я переживал… хотя переживал. В один из особо желчных дней к нам как раз приехала Варя и спросила, а что, собственно, случилось, почему я такой печальный. Я рассказал и в заключение признался:
– Знаете, Варь… и денег не жалко, и серия не пропадет, а мерзко. Наверно, я ревную.
Варя засмеялась.
– Да? Ревнуют либо тех, кого до безумия любят, либо тех, с кем никак не могут сойтись.
Я подумал, что ни один вариант мне не подходит, и удивленно поинтересовался:
– А иначе, по-вашему, не бывает?
– Не бывает. Тех, кого мы любим, мы ревнуем потому, что они наш воздух. А вокруг тех, с кем хотим сойтись, прощупываем почву и боимся обвала. Каждый человек, которого они, например, к себе приближают, не замечая нас, – такой вот обвал.
Я еще не дергался, но уже знал: у меня к Варе что-то. А она там вовсю поддавалась своеобразному обаянию Джуда, будь он неладен: прямо спелись. Так что я провел нужные параллели и, стараясь не думать о подобном, рассмеялся.
– Ну и почему же я тогда расстроился, будто у меня жену из гарема украли?
Варя склонила голову. Она была без очков, как всегда. Она вообще в них не нуждалась. Импозантное пенсне, которое она носила последний год, было, кажется, куплено, только чтобы делать селфи, а потом – выпасть в окно. При упоминании гарема сморщился ее тонкий, но когда-то явно сломанный нос и дрогнули в улыбке вишневые губы. Почти слышимое «фыр».
– Вы собственник, – припечатала она. – Вас профессия обязывает. Собственничество не ревность. Если бы у меня из курятника лиса стащила курицу, я бы тоже расстроилась.
Вот так вот. Курица. Собственничество. Собственничество в нашем мирке действительно часто подменяет здравый смысл и здоровые отношения. Собственничество шепчет: «Это твой, твой, твой человек. Он может и должен сделать для тебя все, а если не сделает – сволочь». Мы слышим сам этот голосок – тоненький такой, сипловатый, доверительный – очень четко, но вот слова нам чудятся другие. «Мы же друзья». Или «Мы что-то большее»? Опасные мысли.
А ты вот и правда мое «большее», Варь. И я тоже верил, что ты не уйдешь. Чему меня учили в университете, которого, поговаривают, и нет больше в прежней ипостаси?..
Текст. Текст. Текст. Сюрреализм, который невозможно читать. Постмодернизм, который невозможно понять. Бездарный крик: «Хочу затмить классиков!» Сыро. Сыро. Сыро.
Чтение самотека сродни работе старателя. Они тоже видят много пустой породы. Самое досадное, когда «пустую породу» прикрывает хороший синопсис или еще что-нибудь блестючее. Многие из претендентов на штурм Башни любят петь себе дифирамбы. И ладно бы просто пели, но делают они это так долго, что ухо, прижатое к телефону, успевает отсохнуть, а глаза, проглядывающие письмо, – закрыться. Нескольких лет работы мне хватило, чтобы сделать простой математический вывод: длина сопроводительного письма или вводной речи автора, как правило, обратно пропорциональна уровню текста. Я абстрагировался от всех этих «выпускник литинститута им. …», «публиковался в издательстве “…”», «имею степень по…» и «получил премию за…». Это не те слова, по которым можно что-то понять. Те слова – в рукописи.
Сыро. Сыро. Переписанный «Гарри Поттер». А вот это… это хорошо. Страница, вторая, третья и… насколько же безжизнен грамотный, но пресный пролог! Не люблю книги, не цепляющие с первых строк или хотя бы абзацев. Это с детства, когда я вообще не любил читать. Мать гонялась за мной со сказками, отец – с приключениями. Мы ссорились, особенно когда я откладывал книгу, прочтя страницу. Особенно если это была мамина или папина любимая книга. Ну не мог я стерпеть, если она начиналась чьим-то унылым внутренним монологом, или плоским описанием городка, или глупой репликой героя. Мое детство прошло в гульбищах, друзья были оторвы: мы все время куда-то залезали, или от кого-то бежали, или за кем-то охотились, а если дрались – до крови. Улица была миром, где и буденовцы, и пираты, и путешественники, и сыщики. Я мог стать любым из них, стоило соскочить с крыльца и схватить палку. Это я искал и в книжках. Трамплин. Прыгнуть в воду непросто, лично мне всегда легче было именно с трамплина: чтобы ух, подбросило, и только пятки сверкнули! Так и с книгами. Первые цепляющие строчки – трамплин, с которого можно нырнуть в сюжет. Если трамплина нет, если мне не прыгается, я настораживаюсь. Как и если трамплин с грохотом обваливается от безграмотности, не успеешь ты на него ступить. Первые абзацы важны. Очень.
Щелкает Мыш. Бумажный ком улетает в помойку. Его провожает расфокусированным взглядом Джуд, прущийся навстречу заплетающейся моряцкой походкой.
– М-м-м. – Он грохается на свободный Данин стул с колесиками и подкатывается ко мне, сам уже провожаемый взглядами – Динки и двух младредов. – Не в духе? А я вот книгу сдал… вчера!
Оно и видно: под глазами тени, на шее следы понятного происхождения, а как пасет арбузной жвачкой и чем-то таким горьковатым… Удивительно, что рубашка не мятая и нормально застегнута, что волосы даже почти причесаны, что, в конце концов, на этом кресле Джуд ни во что еще не вписался. Вряд ли он сегодня спал много, вряд ли дома.
– Молодец, пионер. Клуб?..
Джуд, зевая, вертит головой – наверное, чтобы у кого-нибудь попросить кофе. У нас давно хороший офис с уголком под кухню, эра кабинетного чайника минула. Так что, не дожидаясь ответа, я блокирую компьютер и встаю под скорбный скрип собственных суставов.
– Пошли. – Повторяю укоризненнее: – Пионер…
– Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих! – громко выдает Джуд.
Башкой он при этом мотает как доморощенный рокер, смесь осла из «Шрека» и осла из «Бременских музыкантов». А ведь трезв сейчас как стеклышко, к тому же никогда не был пионером. Младшие редакторы опять обеспокоенно вскидывают головки, Диныч фыркает. Она-то знает: не так страшен Джуд, как себя малюет. Наоборот, за пределами писательского имиджа интеллигентный научный сотрудник, преподаватель. Но любовь эта к отрыву, не догулянная, видимо, в школе и вузе, лезет. Каждое удачное дело, относимое в личных приоритетах к «большим», – дописанную монографию, принятый экзамен, сданную рукопись, вышедшую книжку – Джуд празднует в клубе, пабе или баре. Закатывает вечеринку или спонтанно улетает на другой конец света. Беспокойная душа с шилом в заднице.
Спасибо, что он не катит за мной на Данином кресле, а все-таки встает и плетется, перебирая своими двоими. На кухне мигом грохается на новое седалищное место, из светофора цветных стульев выбрав зеленый. В драматичном изнеможении утыкается лицом в стол и, рассыпав по нему густую гриву – в нашем освещении лунную, а не пшеничную, – стонет невнятно:
– Где Да-а-аночка? Она получи-ила текст?
– Даночка взяла редакторский день, работает сегодня из дома. Но да, она недавно отписалась мне, что получила. Не переживай.
Я ставлю чайник, потом, спохватившись, выключаю и иду к кофемашине. Этому телу в желто-серой рубашке и драной джинсе нужен определенно кофе, да и мне не помешает. Сегодняшнее утро снова было лавандово-чайное. С Диной и кончиками ее пальцев. Я вообще почему-то почти перестал пить кофе с Вариных похорон.
– Па-а-авел…
Я молча наполняю чашку эспрессо и жму на кнопку второй раз. Двойная доза.
– Па-аш…
Другая чашка, и еще раз на кнопку. Мне сгодится и американо, я пока не настолько мертв. Не настолько, как Джуд, не настолько, как Варя. Не настолько даже, как дерьмо в папке с самотеком. Я вообще не мертв, я просто перестал существовать, поэтому всё как со стороны.
– Вот.
Джуд – живая реклама «Лаваццы» или «Бусидо»: воскресает, стоит ароматным завиткам кофейного пара к нему подползти. Вскидывает голову, пригребает поближе чашку, пьет. Я тоже. Мы друг против друга, но, упаси боже, никаких лишних рукопожатий. И все равно между нами – благодарное понимание. Все-таки… взять в обойму действительно своего автора очень и очень нелегко. Сродни выбору супруги, за исключением того, что вам, скорее всего, не придется просыпаться в одной постели. Так или иначе, периодически видеться, варить друг другу кофе, слушать ворчание и решать проблемы вроде планирования бюджета – эти семейные радости привычны. Именно поэтому мы так осторожны, предлагая руку, сердце и договор.
– Даны не будет, – повторяю я на случай, если Джуд не понял. – Давай-ка домой. Спать.
– Но-оу. Я уже хочу начать новую книгу, – возражает он. – Знаешь, там такой замут! У моей парочки еще ни разу не было…
– Давай сначала эту издадим, ладно? После правок еще неизвестно, что придет тебе в голову. Дана вечно наводит тебя на какие-то новые сюжетные мысли.
– Она и навела. Спросила, а ссорились ли они хоть раз. А ведь ссорились! Бладенса Кройслера переманивали! Ну, точнее, он сам уходил. В камердинеры к Темному Императору Санадару, ты про него еще не читал! Импозантный такой мужик-скелет, на тебя похож, и…
Невольно я смеюсь, качая головой. Авторы – большие любители, например, позвонить мне посреди аврала и заявить: «О, мне сегодня ночью / в ванной / в очереди к врачу пришла такая идея!» Загнанный в угол, я беру чистый лист и интересуюсь: «Какая же?» – а после минут двадцать рисую чертиков, слушая сумбурный пересказ. На практике замечательны процентов тридцать идей и процентов пятнадцать попыток их воплотить. У авторов, которые молчат, доля выше. Джуд, впрочем, тоже держит планку, хотя болтлив до ужаса. Но сейчас его раскалывающаяся башка, видимо, против трепа: он отмахивается сам от себя. Значит, можно говорить мне.
– Где ты вчера был? Кто тебя так… – показываю на своей шее, но имею в виду его вопиющие засосы, – помял?
– Да-ама. – Он прямо на глазах расцветает. Поигрывая бровями, делает еще глоток кофе. – Ну… немножко. – Тут же спохватывается, строит оскорбленную мину: – Но это не то, о чем ты подумал, ничего не было! Зато краса длинная коса, волосы как платина!
Многовато их развелось в московской экосистеме – платиновых блондинок. Может, еще и…
– Вампирская эта красная помада, обожаю… – Он мечтательно облизывается с таким видом, будто то ли схомячил бы тюбик этой помады, то ли накрасился бы ею.
Красные губы, платиновые волосы… Да мало ли девушек, считающих палитру «кровь на снегу» красивой или модной? Впрочем, совпадение не самое приятное. Не хочу об этом думать.
– Как это «не было»? – пытаюсь просто отвлечься. – На тебя же все кидаются как ненормальные.
Вот именно. Даже на автограф-сессиях на него смотрят голодными глазами. Не будь у Джуда приличного воспитания и какой-то там своей тайной истории, он мог бы хвастать целым веером беспорядочных связей – и хорошо если без венерических заболеваний. У него действительно своеобразная, очень располагающая – как не без опаски говорила Анюта – аура. Примерно как у какого-нибудь божка любви и разгула. Может, поэтому от некоторых его комплиментов и выходок уши сворачиваются в трубочку, а глаза лезут на лоб.
– Это ж не значит, что я всегда такому рад… – Джуд почти залпом вливает в себя кофе. – Если хочешь знать, танцы вообще обычно нравятся мне больше, чем секс. А тут еще и странно вышло, сюр какой-то.
Наверное, не стоит комментировать, что в моей тихой, консервативной, почти элегической картине мира две трети его жизни – и он сам – и так воплощенный сюр.
– Ну мы как-то зацепились у стойки, – тем временем нашаривает он нужную мысль. – Ну мартини, ну вискарь. Ну потанцевали. Еще. А потом она потащила меня в сортир, хотя это не так чтобы было главной целью моего вечера, ну по крайней мере, не сразу же…
– И? – Судя по тону последней фразы, дальше можно ждать некий вотэтоповорот.
Джуд потирает висок.
– Да ты знаешь моего бесячего внутреннего демона: он часто просыпается в клубах, особенно если кто-то хватает его за яйца. Значит, целуемся мы… «стихи и проза, лед и пламень», блин, потому что я воняю как спиртовая бочка, а она лишь благоухает ладаном; я весь горю черт знает от чего, а она такая холодная, стерильная как скальпель, руки сильнющие… Я ее прижимаю к стене, а она… – Он усмехается, удивительно довольный. – Она, знаешь, вдруг глядит в глаза и спрашивает: «А ты Пушкина любишь?..» В тему, а?
Он закатывается, стучит кулаком по столу. В любое другое утро неделю назад и я бы закатился. Мне хорошо представляется: полуосвещенный туалет, холодная кафельная стенка, Джуд, несомненно распустивший руки, и… Пушкин, наше все. Мертв, но всегда рядом.
– Я, не будь дураком, выпустил ее, поправил ей прическу и сказал: «Тащусь. Особенно от той незавершенной повести про римлян. А ты?» Ну и мы благополучно просидели в туалете минут сорок, матеря всех, кто пытался туда запереться, и обсуждая литературу. Всякую разную. «Ворона» цитировали на два голоса. Об «Иуде» спорили, чуть не подрались: ну не идет у меня эта концепция «кто-то всегда рождается, чтоб быть антигероем», и все тут, я за свободу воли. Под утро еще выпили и разошлись. Ну и я поехал… м-м-м… нет, не домой, ага. Накрыло меня опять, а дома грустно. Но мне есть куда податься. Хотя не суть.
Не удержаться: выпустив чашку, я аплодирую разве что не стоя. В этом весь Джуд – в абсурд превратит что угодно, даже клубную интрижку. А дальше опять все эти уклоны, эти «есть куда»… Ничего не знаю, одни домыслы, но не понимаю упорно: если «есть куда», на кой ты, Женя, шатаешься по клубам, на кой девушкам спать не даешь? Мне вот… некуда. Теперь. Ты слишком молод или с твоим «есть» что-то не так еще сильнее, чем с моим «нет»?
Я поднимаюсь налить ему еще кофе – на этот раз легкий латте. Хватит с него.
– Она и Варьку читала… – летит мне в спину. – Странно, правда, как-то отозвалась о ней. Положительно, даже восторженно, но…
Машина перестаралась. Или чашка маленькая. Латте льется через край, течет по зеленым керамическим стенкам. Сперму напоминает. Отвратительно.
– Что ты имеешь в виду?
– Она…
Не оборачиваюсь. В горле кто-то методично скручивает и выжимает половую тряпку.
– Сказала что-то вроде «Такие книги рвут ткань реальности». И добавила, когда услышала, что Варя умерла: «Иногда мироздание решает, что лучше их авторам все-таки не быть».
Белые подтеки ухают в черный решетчатый слив. Наконец латте перестает литься. Беру переполненную чашку, обтираю салфеткой, медленно возвращаюсь за стол. Джуд щурит глаза и даже макушку на пару секунд прикрывает, будто ждет карающего кофейного душа.
– Да что ты так сразу? Скорее всего, девочка повернутая на таро и каких-нибудь учениях эзотерических. Слышала все вот это вот, про то, что Варины истории порой сбываются в том или ином виде. Кто об этом не слышал?.. Даже на РЕН ТВ говорили.
– Жень, но это же совпадения. – Тихо ставлю кофе на стол. – Просто совпадения. Как, помнишь, курьез с «Титаником»? Кажется, роман, предсказавший его крушение, назывался…
– «Тщетность», да. Написан за пятнадцать лет, где-то так.
Хорошее название. И, кстати, текст я давно брал на заметку – скорее всего, он бесправен. Может, выпустить в одной из двух «несовременных» серий? Их как раз пора пополнить. «Неизвестная классика» или «Классическая неизвестность», вот в чем вопрос.
– Паш… – Тук-тук из реальности.
– Да?.. – Я потираю веки.
– А ведь тот тип, Морган Робертсон, ну, автор… – Джуд отпивает латте и страдальчески морщится. – Ты убить меня решил, а? У меня непереносимость лактозы.
– Черт. Извини.
Он отставляет чашку и с хлестким омерзением вытирает губы. Действительно. Он не пьет молоко, не ест мороженое, и я только что причинил ему жесточайшие страдания при помощи одной только «Веселой коровки». А еще главред.
– Так вот. Робертсон. Он странно умер тоже. Просто нашли труп в гостиничном номере. Просто поставили диагноз: отравление какой-то химией, вроде передозировка успокоительным. Но никто так и не понял ни к чему ему травиться, ни кто мог его отравить, ни случайно ли…
Меня начинает мутить, будто это я хватил отравы. Может, и правда: вспомнил сравнительно свежую новость с Гугла – о последнем выжившем человеке на обезлюдевшем из-за гражданской войны островке. Это где-то в Океании, в одном из гномьих государств. Священник. Он едва не умер от голода, сошел с ума и утверждал, что всю неделю до прибытия спасательной миссии единственную компанию ему составлял сам Христос, с которым они вели экзистенциальные беседы на руинах у моря. А Варя однажды написала о…
– Жень. – Я хватаю мысль за гланды и насильно швыряю подальше, выбрасываю из головы фото – инопланетно-красные скалы острова Д. – Хватит.
– Что – хватит?
– Эти россказни – про «ткань реальности», «предсказания», «таинственную смерть»… они бы пригодились, если бы мне захотелось навариться на Вариной смерти. Продажи, там, ей поднять, устроить этот, как вы сейчас говорите, хайп. Вот только мне не надо. И ты просто…
– Я просто делаю тебе больно. Да. Извини. Но, поверь, себе – тоже.
Невозмутимо бросив это, Джуд дергает плечами. Они у него – как два острых угла.
– Мне просто не дает это покоя. Я хочу понять.
А я ничего не хочу. Слышишь, Варь, не хочу больше, быстро сдулся. Тебе со мной не повезло, я не рвусь за тебя мстить. Я пытаюсь решить всего один вопрос. Это не вопрос мести, но это вопрос жизни и смерти. И я не готов даже произнести его вслух. Зачем?..
– Паш.
Джуд все-таки хватает меня – не за ладонь, а смыкает длиннопалую руку на запястье, давит на пульс. Подается ближе, и он давно не сонный, даже тени под глазами стали поменьше. Голубые эти глаза – иговские, узковатые, холодные, бесприютно-тревожные. Они всегда такие, даже когда Джуд фыркает, смеется и делает селфи. Они будто смотрят не на мир реальный, не на мир книжный, а куда-то меж двух миров. Татаро-монгольская кровь, дикая, мудрая и чуткая к чужим пограничным состояниям, слишком подмешалась к славянской.
– Даже не думай ни о чем таком. Понял?
Вопрос жизни и смерти. Я не произнес его, но Джуд прочитал, возможно, и не сегодня, а раньше. На похоронах, или когда услышал «Варя погибла», или…
– Ты понял меня?
– Да.
Он разжимает пальцы. Не верит. Правильно, не зря учился. Но профессия берет свое, и он, пытаясь выплыть и вытянуть меня, продолжает предыдущую тему.
– Я. Хочу. Понять. И ты тоже хочешь, я знаю. Они не могут ее найти, ведь правда?.. Ту девицу из подъезда. Они и не смогут, просто потому что ищут иголку в стогу сена. Проходи она по каким-то делам – было бы как два пальца. Но она, видимо, чистая.
– Никто даже не уверен, что она убийца. И что заходила именно к Варе.
– Консьержка сказала: девица просилась «к подружке, на четвертый». На четвертом живут в двух других квартирах дедок с собакой и молодой отец с двойней, ребенок один двухлетка, второй – мальчик-школьник. «Подружкой» могла быть только Варька.
– Допустим. Но к чему ты ведешь?
– Если она и не убийца, она что-то знает. И так или иначе, ни хера Варьке не друг, иначе дала бы хоть какие-то показания, не стала бы прятаться. Ее нужно найти.
– И еще раз: к чему ты? Как ты будешь ее искать?
– Я не буду. И ты не будешь. А вот мы – будем. Просто это немного… неэтично. А кто-то даже скажет, что это пиздец.
Он говорит. Говорит. И говорит. Когда замолкает, я горько усмехаюсь.
– Жень. Это он, пиздец. Даже статья вроде есть. И руководство, скорее всего, будет против. Не говоря уже о…
– С господином полицаем я поговорю. А говорить ли с советом директоров или проявлять инициативу на свой страх и риск – сам решай.
Такое не решишь. Я смотрю в пустую чашку и вижу в кофейном осадке острое, усталое, злое лицо. Девица с глазами «шныр-шныр»…
– Женя, это, скорее всего, даже и не поможет.
– Зато у нас будет много-много дополнительных шансов. А вдруг?
Опять – теорема… нет, уже целая теория бесконечных обезьян, но на этот раз каждой на голову надели фирменное кепи Холмса.
– А если это ее только спугнет?
– Судя по тому, что на нее ни одной наводки, она и так вспугнута по самое никуда.
– Жень…
– Я Варьку очень люблю и никому не прощу, – обрывает он. – А ты?
А я без тебя забуду скоро, что вообще такое «любить», Варь. Сотрется само слово, и ни одна обезьяна из все тех же бесконечных, из все той же теоремы его уже не восстановит. Будут разные наборы одинаковых букв, но в другом порядке и без смысла.
– Смотри. Вы не будете – я так и так буду, поэтому с Шухариным все равно поговорю.
– Он вряд ли даст тебе добро. Его раком за это поставят, они так не делают.
Да что там, такого розыска я не видел ни в одном детективе. То, что Джуд предлагает, так же абсурдно, как бо́льшая часть содержимого его головы, а еще это очень непрофессионально – с чьей стороны, нашей или ментовской, ни посмотри. В некоторой степени, зная психологию толпы, это опасно. Но он уперся. Я вижу, он уперся. Больше не может сидеть без дела.
– Они не делают. А он – сделает. Ладно. Думай. А мне и вправду пора валить.
Джуд встает и кидает последний крайне обиженный взгляд на чашку с латте. Хрустя суставами не хуже меня, потягивается, затем обходит стол.
– Звезду-то нашел? Варька все новых авторов хотела…
– Нет звезд. Тускло на нашем небосклоне.
– Ну, ищи. Удачи. Позвоню, как пообщаюсь с нашими любимыми-родными органами.
Как бы потом они не пообщались с тобой, Жень, и уже не так добродушно.
Я выпроваживаю его и беседую с Диной – долго беседую с Диной. Ей я доверяю, даже могу передать часть услышанного. Динка юная. Храбрая. И Динка с совестью, как «Дима».
– Надо соглашаться, – говорит она. – Вдруг поможет? А Горыныча пока не посвящать.
Горыныч – это Ивашкин, Кондинский и Гречнева, наш совет директоров. Участковый, агроном, повариха. Поскольку по отдельности мы их практически не видим, так и прозвали – Горынычем. Толстенький трехголовый змей, сидящий на корпоративных деньгах и утверждающий все наши решения. Змей не так чтобы злобный, но все же…
– Если органы все согласуют, – продолжает Динка, – потом можно будет соврать, что не наша инициатива, а их, а мы побоялись отказать. А если нет…
– Что – если нет?
– Если нет, то в случае чего нас обоих и на другую работу возьмут. Конкуренты. АСТ, например. У вас портфель хороший, а я молодая.
Люблю ее. За здоровый и реалистичный оптимизм.
– Хорошо, Диныч, подумаю. А еще слушай… Валя как придет, попроси ее мне книгу пробить и автора. Общественное достояние. Морган Робертсон. «Тщетность». Будем ставить в «Классическую неизвестность».
Динка склоняет голову к плечу.
– А про что? Какой-нибудь мрак на тему «Тщетно бытие»?
– Мрак. Но на другую тему.
– На какую? Откуда эта книжка?
– Диныч… Давай ты сама почитаешь о том, как тонут корабли. Мне работать надо.
Работать. А не разбиваться об айсберги с «Титанами» и «Титаниками». Ткань реальности уже порвана, точно так же как их стальная обшивка. В брешь заливается ледяная морская вода.
Меня часто спрашивают, почему я не пишу авторам отказов. У нас так принято – связываться, только чтобы предложить договор. Не давать ложных надежд, даже на пару секунд, пока маячит в ящике неизвестное письмо от издательства такого-то.
Лучше ли оставлять человека в безвестности? Будь я сам писателем и жди письма от какого-нибудь высоколобого кретина, я, наверно, ответил бы отрицательно. Но я не писатель и считаю, что лучше неизвестность, чем разочарование. Если автор ценит свой текст настолько, что прислал его издательству с довольно высокой планкой качества, я ему не швейцар, указывающий на дверь. Каждый заслуживает этого простого права – верить в себя, надеяться на лучшее и продолжать искать дорогу. Даже те, на чьи работы я бездарно потратил кусок утра и треть прошлогоднего ежедневника. Увы, за любым «у нас, к сожалению, нет подходящей серии»; «портфель переполнен» и даже «у вас слишком высокий уровень для этой ниши» сквозит одно: «Мы в вас не верим. Мы не станем из-за вас рисковать нашими кровными. Вы нам не нужны. Нам и без вас хорошо». А некоторые – не мои коллеги, но знаю таких – любят по тексту и автору еще и проехаться. Один кадр даже выкладывал в блоге цитаты из отвергнутых авторов, звал это перлами. А ведь нечестно это – шатать чужую веру. Почти так же, как бульдозером разрушить чужой дом от стены до стены. Оставить жильцов в клубящейся пыли – кого в тапках и халате, кого с ребенком на руках, кого на унитазе… Разрушение – слишком большая ответственность. Обескровленному нужно что-то дать взамен. А если нечего?..
Варино наследство мне не нужно. Для тех, кто заслуживает издания, у нас и так найдутся деньги. Мы рискуем часто. Мы открыли много имен и откроем еще. Я говорю «мы»… а слышу свой вопрос жизни и смерти. Все громче. Жень, прости.
Возможно, я такой же, какими воображаю авторов, не получивших от меня писем. Возможно, я просто боюсь узнать что-то лишнее о кровавом нимбе, и о трепещущих занавесках, и о девушке, сбежавшей откуда-то, где ей было очень плохо, и взлетевшей на четвертый этаж старого дома в Шуйском. Возможно, поэтому я и не знаю, хочу ли, чтобы Дмитрий Шухарин сказал Джуду «да» на каком-либо из уровней. Тебя же нет, Варь. В чем смысл? Тебя больше нет, и тебе все равно. Не будь все равно, ты бы преследовала меня, наверняка преследовала бы, и я бы тебя узнал, хотя мы и не условились о кодовых словах, как Гарри и Бэсс Гудини. Но, может, ты, зная, что мне нравится эта байка, дала бы знак именно той строфой? «Розабель, моя Розабель».
А впрочем, может быть, призраки не поют.
Шесть.
Пять…
