Эпилог

Я лежу – мертвая на бензиновой радуге асфальта.

Вокруг меня натекает кровь, она похожа на какой-то скафандр. Я как обезьянка, которую запустили в бескрайний космос, но что-то пошло не так, и вот меня бросило вниз и переломало. Ветер пахнет железом. Из-за крови и из-за металлических взглядов молодого следователя и его помощника, внимательно меня рассматривающих. Какие же у них глаза. Как мне нравится. Как из советского кино, где милицию и полицию еще не старались выставить скотами.

– Вы ей кто?

Привет, Паш. Что ты так смотришь? Что? На меня, на них?..

Паш, они не виноваты, что меня убили. И я тоже не виновата. Ведь правда?..

Паш, эта девочка… Она просто позвонила в дверь. А я просто открыла, я подумала: это соседка. Может быть, тот молодой отец-одиночка наконец нашел себе девушку, и она пришла попросить сахара или соли? Она была такая симпатичная, темноглазая, высокая. Я ей сказала: «Здравствуйте, чем могу помочь?» А она мне ответила: «Я твой персонаж».

И теперь я лежу. Размазанный по асфальту шимпанзе, который все-таки успел побывать в космосе. Мне кажется, именно там я находила сюжеты – или они меня.

– Вы ей кем приходитесь?

Следователь так кашляет… наверное, много курит. Часто слышу, будто курящие полицейские – клише. Может быть. Тогда то, что работают они в аду, где много нервничают, – тоже клише. Жизнь вообще полна клише. Я вот тоже много курю… курила?

Паш, что ты молчишь? Я же не могу говорить. Скажи за меня, что ты меня любишь, а я тебя люблю. А я пока посмотрю в небо. Нет, лучше на свой дом. Серая моя коробочка, в которой все никак не сделают капремонт. Занавески у меня там дурацкие. Я за них цеплялась, когда эта девочка на меня бросилась. А они и так все грязные, давно было пора постирать. А еще, Паш, я тебе печенье купила. Утром в магазин бегала. И книгу дописала. Представляешь, дописала! Мой мальчик теперь под солнцем Тосканы со всей своей мертвой любовью. А волки замолчали до следующей войны.

– Гражданин!

У него хороший голос. Сильный. Мне такой даже не описать. А у той девочки вот он был дрожащий, детский какой-то. Выглядела она намного взрослее, чем говорила. А знаешь, что она говорила? «Верни меня назад, верни, верни в мою книгу». А я не понимала. Я никуда не могла ее вернуть, я даже дверь закрыть не могла. Я ее не узнавала. Она была разве что немного похожа на Элисон. Ну ту, которая провалилась в компьютерную игру и жила там долго-долго, не как в Нарнии, но тоже немало. Я еще почему-то вспомнила, что Элисон самоубилась. Скорее всего, самоубилась. И я опять спросила, как попугай глупый: «Чем я могу вам помочь?»

Паш, не смотри так. Не надо, ничего ведь уже не сделать.

– Дим…

Помощник белокурый, забавный. У него волосы, как у хоббита, жесткие и курчавые, а интонации именно такие, какие, мне кажется, должны быть у кого-то, кто нужен каждому. У… не знаю, как описать (вот дура, а еще писатель!), но мне очень нравятся такие парочки напарников или друзей. Где не обязательно добрый и злой, не обязательно светлый и темный, но обязательно – чуть посерьезнее и чуть повеселее, тучка и солнце, и вот это понимание, и равновесие, и бессловесное «Я за тобой в огонь – во как люблю».

– Дим, он ж не в себе. Ща сблеванет.

Я-то знаю: ты не завтракаешь, Паш. Только чай иногда пьешь, и то не всегда. И днем обычно почти не ешь, а в дни, когда ко мне приезжаешь, – точно, потому что я люблю тебе готовить. Или назаказать столько какой-нибудь еды, чтобы потом три дня ее доедать. Я сегодня новую доставку нашла. Название какое-то забавное, вроде «Хрюн и Утка». Со скидками на первый заказ. Хорошо, что позвонить не успела, курьер не будет впустую толкаться с коробками на холоде.

Паш, мальчик ушел, да? Допрашивать кого-то, да? Консьержку? Я вижу вас все хуже и слышать скоро перестану. Не знала, что у души – я ведь сейчас душа? – тоже так. Сначала очень-очень больно, потом получше, но постепенно ты запахи перестаешь чувствовать, и предметы рядом, и зрение отказывает, и слух. Вы со следователем плывете, Паш. Но я слышу, что вы говорите обо мне. О книгах моих, об издательстве… Он читал меня, да? Как здорово.

Паш, не злись на него, ладно? Он все равно не сможет ничего по-настоящему понять. И я не смогу: умерла, а не понимаю. Эта девочка все говорила, говорила, говорила, что она, как Элисон, побывала в какой-то игре, что там не как здесь, что она в море влюбилась и в звезды, а потом в парня. Он был лучший на свете, не то что ее мудаки-коллеги, и вовсе он не хотел быть пиратом, а просто все собирал и собирал вокруг себя других ребят, которых некому было защитить. Он и ее взял, и она собиралась остаться, но он твердил, что все-таки каждому место в своем мире. Что вот так – неправильно. Что есть же семья, и друзья, и то, что ты делаешь и должен делать. Ты не рождаешься там, где рождаешься, и тогда, когда рождаешься, случайно. У всего есть смысл. Тот парень, наверное, был немного философ. Я бы за такое побила, если бы полюбила кого-то, а этот кто-то бы меня прогонял. В итоге, представляешь, Паш, ей действительно пришлось вернуться. Он просто выключил эту игру изнутри, найдя в ней какую-то ошибку. Она мне сказала: «Может, он не любит меня, но я должна убедиться». А я ей ответила, что если он так сделал, если отпустил, то он ее очень, очень любил. Она снова: «Напиши о нас новую историю». Но я же так не могу. И я сказала, что не буду, что свои истории каждый пишет только сам, а если она не уйдет, я вызову полицию. И она выкинула меня из окна. Может, она и не хотела. Просто у меня низкий подоконник.

Я падала – а она стояла и смотрела. И рядом с ней откуда-то еще одна взялась девушка, красивая такая, платиновая блондинка с красными губами. Мне кажется, такие и по улицам-то не ходят. Я еще подумала, что вот какого бы хотела ангела смерти, если б их можно было выбирать, как стоматологов и парикмахеров. И вот красавица положила руку на плечо той странной девчонке… и улыбнулась. А та заплакала. И они исчезли.

Она убила меня. А мне все равно почему-то ее жалко. Может, потому, что смерть не конец и у меня еще что-то точно есть впереди, а вот когда игра окончена, она окончена. Как в моих любимых «Детях шпионов – 3». Даже если начнешь заново, будет иначе. И даже Кибергений, Злодей в Трех Ипостасях, не мог это изменить.

– Ладно. Будем разбираться. Картина понятная: что-то тут не то.

Не то. Правда. Я ведь летела, Паш. Несколько секунд, а показалось, что долго-долго. Действительно – будто обезьянка-шимпанзе, у которой перерезали трос и которую больше не держит космическая невесомость. Небо удалялось, удалялось, а я столько всего успела передумать, перевспоминать. Школу, и первые книжки, и тебя, и Женю, и девочку эту с игрой, и Динку, и снова – тебя. Мне будет без тебя очень грустно, знаешь? Я же никого – как тебя. Я же никогда – как тебя. И это не было каким-то внезапным озарением, не было ничем таким особенным, в смысле – это сразу. Не потому, что ты печатал мои книги, не потому, что ты даже их читал, не потому, что я курила, курила, курила, а ты терпел, и говорила, говорила, говорила о персонажах, а ты не отправил меня в сумасшедший дом. Просто так.

Я слышу тебя все хуже и хуже. И вижу тоже. И уже начинаю без тебя скучать. Но тебе пора, Паш. Ты им мешаешь – этим людям в форме и без; ты мешаешь консьержке, которая может ткнуть в тебя пальцем и сказать, что ты «вечно тут ошивался»; ты мешаешь моим соседям и жителям окрестных домов ужасаться, видеть меня – разбившуюся космическую обезьянку, одну из миллионов бесконечных обезьян.

Уходишь, дав следователю контакты. Правильно. Уходи. Паш, а там наверху печенье, свежее, помнишь? И книга, книга на флешке! Ладно, неважно…

Ты только без глупостей, ладно, Паш? Не надо. Искать кого-то на темных улицах; гнобить полицию, когда я стану «глухарем»; не надо длинных траурных постов в инстаграме, а главное… главное, не надо ничего делать. Пожалуйста, не надо ничего делать с собой, слышишь?

И пистолет. Нет, не бери мой пистолет, ни в коем случае не бери мой пистолет. Я ведь помню, ты знаешь, где он лежит, так вот, не бери. Это очень тяжело – жить, когда он есть, просто вот есть пистолет. Смерть – твоя или чужая – живет в твоем доме, и ты сам, одним щелчком, можешь, как собаку, ее подозвать. Это проще, быстрее, чем веревка, таблетки, лезвия, – не дает времени остановиться, подумать. И это страшно. Не надо, Паш. Ты… оставь себе жизнь. Оставь, пусть будет в книгах, в улицах, в памяти. В твоих племяшках. В твоих редакторах. В Женьке, Даньке, Риночке и прочих. Она везде. Везде, Паш. Вот я падала… а на проводах голуби целовались. Это тоже жизнь.

Совсем ничего почти не вижу. Может, надо бы очки? Где мои очки?

– Павел!

Не чувствую дыма, только вижу: следователь курит. А вот бы тоже в последний раз.

– Дело обязательно будет возбуждено.

Он не врет. Будет искать. Ты уходишь, а он стоит, и вглядывается в меня, и у него правда необыкновенные глаза. Димой его зовут, да? Дмитрий. Хорошее, красивое имя. А вот к нему кто-то подходит. Лешка. Алексей, совсем как цесаревич, даже похож чем-то! И еще усталый небритый мужчина. Он, кажется, оперативник, по имени Сергей, и вот его я почему-то раздражаю. Ну и ладно. Слова – гул, просто гул. Лица сливаются, а небо падает.

Кто-то еще подходит.

– Да. Забирайте труп.

Труп. Труп – это я.

Меня, кажется, так не называли даже в шутку, даже когда я была такая пьяная после корпоративов, что двигаться не могла. Ну что ж. Труп, значит, труп.

– Я… помогу. Сейчас.

Он – Дмитрий – поднимает меня на руки, вынув из красного скафандра, оставшегося на асфальте. Поднимает, чтобы положить на хлипкие брезентовые носилки, и пачкается в моей крови, и все равно опускает не как вещь. И он смотрит на меня, внимательно смотрит, долго, куда-то за ссадины и переломы, и я тоже вдруг вижу, даже через пелену хорошо вижу его близко-близко склоненное лицо.

– Ванилла, Варвара, Варя.

Я теперь все о нем знаю. У него мама работает в театре, а двоюродная сестра Санька пишет стихи. Он очень любит Лешку, которого однажды почти на таких же носилках чуть не отправили в морг. И меня он тоже… Он был на меня подписан. Хотел со мной хоть раз поговорить, хотел подарить мне цветы, хотя мне никогда не дарят цветов. И не поговорил. Не подарил. А я ничем не могу ему помочь. Мне очень жаль. Я теперь никому ничем не могу помочь. Меня тут нет.

– Варенька…

Его лицо медленно расплывается, а потом темнеет. Носилки с моим трупом куда-то несут. А я – космический шимпанзе, кровавый скафандр которого скоро смоют с асфальта работники городских муниципальных служб, – опять лечу. Вверх.