Глава тридцатая
Хоуи умел выкручивать руки, умолять об одолжении, знал, как извлекать информацию из самых закрытых источников. Но, как он ни старался, ему все равно не удалось получить в журнале «Эсквайр» текст статьи Питера.
— Это строжайше запрещено, причем, замечу, по требованию автора, — отчитался он передо мной. — Но от своего друга-редактора я кое-что узнал: они еще и потому так остерегаются, что ужасно боятся, как бы информация раньше времени не просочилась в Комиссию по ценным бумагам и биржам, а то ведь их юристы повсюду.
— Блин! — только и сказала я. Финансовая полиция означала неприятности для Адама. Серьезные неприятности.
— Извини, что принес такие дурные вести, — вздохнул Хоуи. — Насколько я могу судить, мало того что статья представляет Адама жуликом с Уолл-стрит, она затрагивает ваши семейные тайны, а также соперничество между двумя братьями и их сильную, хотя и тщательно скрываемую неприязнь друг к другу, причиной которой выставляется ваш крутой папочка.
— Черт, черт, черт…
— Хорошо хотя бы то, что — Мэтт это подтвердил — ты в статье почти не фигурируешь, а ее размер, кстати, впечатляет — десять тысяч слов. И еще он сказал одну важную штуку: «Я чувствую, что заваривается большая каша. Потому что Питер, судя по всему, готовит брату падение с большой высоты. А в статье описывает морально-этическую дилемму: должен ли он разоблачить преступные деяния Адама или нет?»
— Но в чем именно Питер обвиняет Адама?
— А вот это они отказываются раскрывать. Держат все в секрете. Моя интуиция подсказывает вот что: если информация просочится в КЦББ раньше — а я предчувствую, что так и будет, — федералы, скорее всего, арестуют твоего брата незадолго до публикации. Сама понимаешь, для журнала это будет большой удачей. Статья может получить широкий резонанс. Начнутся дебаты о том, прав Питер или не прав и кто он сам — человек высочайших моральных принципов или беспринципный предатель, — в зависимости от того, что именно он там поведает об Адаме.
Я докурила сигарету и тут же начала другую.
— Мне нужно срочно поговорить с Питером.
— Если будешь с ним разговаривать — не знаю, хорошая ли это идея, — ни в коем случае не раскрывай, как ты об этом узнала.
— Я бы и так никогда этого не сделала. Но нужно ли мне предупредить Адама или родителей?
— Ни в коем случае. Вся эта история sub judice. Если ты заранее предупредишь Адама о том, что его ждет, то и сама попадешь под раздачу. Что, если он тут же обо всем расскажет своему скользкому боссу, а потом, скажем, сбежит из страны? Ты окажешься замешанной в весьма неприглядной истории. Или, предположим, твой брат начнет уничтожать документы, чтобы скрыть свою вину… Тебя могут обвинить в пособничестве и соучастии. Да и мне не поздоровится, если всплывет, что хоть кто-то узнал…
— Ох, Хоуи, не знаю, как тебя благодарить за то, что предупредил меня.
— Я не смог бы с тобой общаться как ни в чем не бывало, если бы ничего тебе не сказал. Но теперь нужно действовать крайне осторожно. Если ты скажешь Питеру, что знаешь о скорой публикации его статьи, это ничего не изменит. Но, может быть, его чуть-чуть кольнет совесть. С ним наверняка побеседует в КЦББ. Возможно, он даже выторгует заранее какие-то послабления для Адама. Хотя это только мои домыслы. Попытайся добыть у Питера статью. Если получится, покажи ее и мне, и тогда будем что-то решать и предпринимать.
Положив трубку, я сломя голову понеслась на редакционное совещание. Каким-то чудом я не опоздала, заставила себя выглядеть сосредоточенной и даже как-то участвовать в обсуждении новинок, хотя мысли путались. Заседание длилось до шести часов. После традиционной и обязательной выпивки с начальником, которую я постаралась сократить до минимума, я набрала номер Питера из вестибюля бара. Он ответил на восьмом гудке.
— Привет, — сказала я, стараясь, чтобы голос звучал бодро и естественно. — У тебя вечер не занят?
— Да я тут с головой закопался в делах.
— Могу я вытащить тебя на пару часов? Мне не хочется сегодня оставаться одной.
— Что-нибудь случилось?
— Просто одиноко.
— Ну, так давай поговорим. Но тащиться на Манхэттен я в самом деле не хочу.
— Тогда я к тебе приеду. Дай мне самое большее час.
Летняя гроза обрушилась на Манхэттен. Это была одна из тех летних нью-йоркских ночей, когда воздух становится настолько липким, что кажется, будто продираешься сквозь чан с вареным рисом. Пошел настоящий тропический ливень. Пятую авеню моментально затопило, так что о том, чтобы поймать такси, нечего было и мечтать. Зонта у меня не было. После десяти минут под навесом «Плазы» мне ничего больше не оставалось, как только броситься напрямик к станции метро на северо-восточном углу Шестидесятой улице. Выскочив под ливень, я побежала по бурлящим ручьям с дождевой водой. К тому времени, как я добралась до метро и прыгнула в поезд, идущий на юг, я успела промокнуть насквозь. Опустившись на сиденье, я только тогда осознала, что похожа на мокрую губку. Все сиденье подо мной тут же намокло. Через сорок минут, сделав две пересадки, я вышла в ночь, небо уже совершенно очистилось, после грозы было не так жарко и влажно.
Квартира Питера находилась на верхнем этаже. Открыв дверь, он воззрился на меня с удивлением:
— Ты принимала душ и забыла раздеться?
— Очень смешно, — усмехнулась я. — Ты хочешь сказать, что не заметил ливня?
— Я включил стереосистему и работал.
Мы вошли. Комната серьезно нуждалась в уборке — здесь явно очень давно не вытирали пыль, повсюду были свалены коробки с документами и множество исписанных блокнотов.
— Как-то это все немного маниакально, — осторожно заметила я.
— Так и есть, — отозвался Питер.
Я разулась — кожаные туфли промокли насквозь.
Через пятнадцать минут, приняв душ и надев халат Питера, я сидела на диване, потягивая новозеландское белое вино, и курила.
— Ну и что же это все значит? — спросила я.
— Статья, о которой будут говорить все. Речь идет о том, как мы сейчас живем и как мы позволяем денежным мешкам диктовать нам условия жизни.
— Хорошая тема, — кивнула я. — А поконкретнее можно?
— Это будет крупное разоблачение корыстолюбивых воротил с Уолл-стрит. Почему это настолько коррумпированная среда. И как, если только дать им волю, они могут сделать всех нас моральными банкротами.
— И на какой же конкретной части Уолл-стрит ты планируешь сосредоточиться? Высокодоходные облигации?
Питер осушил бокал вина и громко поставил его на журнальный столик:
— Игрок в покер из тебя никакой, Элис.
— А я в покер и не играю.
— Зато у тебя есть то, что в покере называют «телл». Ты, сама того не желая, показываешь, что за карты у тебя на руках.
— И что же у меня за карты?
— Я знаю, что ты знаешь.
— Знаю что?
— Не надо мне голову морочить.
— Хорошо, не буду. Так и есть, мне известно о статье в «Эсквайре».
Питер знал, что именно услышит, но все равно вздрогнул:
— Кто тебе это слил?
— Как и ты, я защищаю свои источники.
— Хоуи, конечно… я угадал?
— А кто сдал тебе всю подноготную Адама?
— Я не могу этого раскрыть.
— Тогда и я не раскрою свой источник. Но статья на самом деле не про Уолл-стрит. Что именно натворил наш брат?
— Дай сигаретку, а?
Я бросила Питеру пачку. Он закурил.
— Обещаешь, что все, что я тебе сейчас скажу, останется в этой комнате? — спросил он.
— Идет, — кивнула я.
Питер дважды затянулся. Не чтобы успокоиться, а для нагнетания напряжения.
— Покопавшись в этом деле и проведя небольшое расследование, я выяснил, что действия Адама с мусорными облигациями не только сомнительны с точки зрения морали, но и преступны.
Затем Питер подробно объяснил, почему игра «Кэпитал Фьючерс» с мусорными облигациями после разоблачения станет крупнейшим финансовым скандалом нашего времени. Пока Питер говорил — быстро и, на мой вкус, чересчур ядовито, — я начала понимать, что догадки Хоуи верны: моему брату Адаму грозили громадные неприятности.
— Ты разбираешься в том, что такое инсайдерская торговля? — спросил Питер.
— Не очень, я с собственной чековой книжкой-то еле-еле разбираюсь.
— А слышала ты когда-нибудь о Майкле Милкене? Этот жуликоватый парень и придумал название «мусорные облигации» — так он назвал высокодоходные облигации, с помощью которых привлек огромный капитал и смог гарантировать своим инвесторам стопроцентную прибыль от любых вложений в его компанию. Несколько лет назад он переехал из Нью-Йорка в Беверли-Хиллз. Все называют Милкена гением, но я нутром чую, что тут какое-то дерьмо…
— Так почему бы тебе и не заняться им?
— Потому что он ловко подчищает хвосты. А жулик Тэд и его халдей, наш братец Адам…
— Не называй его так.
— Это почему же? Он вообразил себя королем мусорных облигаций, а сам просто шестерка на побегушках у своего хозяина. Так вот, они покупали компании, испытывающие трудности, выкидывали тысячи сотрудников на улицу, финансировали реструктуризацию за счет выпусков облигаций, получая при этом огромные прибыли для себя. Тебе известно, что Тэд в прошлом году захапал двести десять миллионов долларов, а наш братец Адам заработал восемнадцать миллионов?
— Ну и что? Зачем тебе вообще лезть в то, что Адам делает? Черт, мы оба, между прочим, получили пользу от его успеха, мы пользовались его щедростью.
— Мы оба получили пользу от его жадности к наживе и его нечестности. Мое разоблачение исправит эту ошибку.
— В чем его вина — в том, что заработал так много денег?
— Вина нашего братца Адама в том, что с поощрения Тэда он провернул крупное рефинансирование мусорных облигаций гигантской фирмы по производству электроники, базирующейся недалеко от Сан-Диего, но с дочерними заводами в рабочих полунищих городках: это Акрон, Огайо; Гаррисберг, Пенсильвания; Льюистон, штат Мэн. Братец Адам привлек шестьсот восемьдесят миллионов долларов путем выпуска облигаций для частной компании, но помог ей стать открытым акционерным обществом и произвести небольшой фурор на фондовом рынке, когда в мае началось первичное размещение акций. Дело в том, что Адам получил инсайдерскую информацию от двух старших сотрудников с Уолл-стрит, это помогло ему манипулировать начальной ценой акций и обеспечить ее утроение в течение примерно десяти дней, за это время они с Тэдом вложили в акции по три миллиона в момент первичного размещения. Умный ход, поскольку десять дней спустя они продали эти акции по девять миллионов, пока цена не упала до более реалистичного уровня. Добавим к этому шестьдесят один миллион, который «Кэпитал Фьючерс» заработал на выпуске мусорных облигаций, и невольно начнешь восхищаться: какие же проницательные ребята Тэд и наш братец Адам! Если не считать одной мелочи — того факта, что получение инсайдерской информации для манипулирования начальной ценой акций ой как неэтично и совершенно противозаконно. К тому же они использовали целую кучу подставных имен, чтобы скрыть покупки акций, а это тоже является нарушением закона. Но самым аморальным и предосудительным во всем этом является тот факт, что Адам провел выпуск мусорных облигаций, предварительно потребовав от правления электронной компании полной ее реструктуризации, которая заключалась в закрытии всех заводов в стране и переносе производства полностью в Мексику, где нет профсоюзов и дармовая рабочая сила стоимостью один доллар в час. Рай для эксплуататора! Братец Адам не только занимался серьезными финансовыми махинациями, но и оставил без работы примерно шесть тысяч человек в трех рабочих городках, где люди и так еле сводят концы с концами.
Я уставилась в свой бокал с вином, потрясенная тем, что рассказал Питер, а также тем фактом, что Питер каким-то образом раскопал всю эту чудовищную информацию.
— Расскажи все-таки, как ты-то все это узнал? — задала я свой следующий вопрос.
— Удивительно, что можно обнаружить, стоит попытаться вникнуть в чужие дела. Я работаю над этой историей уже около трех месяцев.
— Другими словами, когда мы в последний раз ужинали с Адамом — полтора-два месяца назад, — ты уже собирал информацию, готовясь разрушить его карьеру.
— Я не разрушаю его карьеру. Скоро статья будет опубликована, и ты увидишь, что в центре ее внимания будет не он, а писатель, обнаруживший, что его брат — мошенник высокого уровня.
— То есть ты подаешь это в форме художественного сюжета?
— Перестань разыгрывать наивную дурочку — уж тебе-то, прожженному нью-йоркскому издателю, это не к лицу. Ты отлично понимаешь, это будет чистая документалистика, нон-фикшн. Отчасти журналистское расследование, отчасти мемуары, и в них будет много говориться о семьях и о тех тайных вещах, которые в них происходят.
— Значит, ты собираешься не только подставить Адама, но и вообще публично перетрясти все наше семейное грязное белье?
— Я и раньше писал… в своей первой книге упоминал об отце, а в последней — о маме и папе и их реакции на мои радикальные взгляды…
— Но сейчас ты собираешься написать что-то такое, из-за чего твой родной брат может попасть в тюрьму.
— Если это произойдет из-за моей статьи, не вини меня. Это Адам нарушил закон и продолжает его нарушать.
— Если это так, то почему его до сих пор не арестовала КЦББ?
— Потому что у них нет той секретной информации, которую я нарыл.
— Я снова тебя спрашиваю: как ты ее получил, что у тебя за каналы, которых нет у КЦББ?
— Это мое дело.
— Теперь это и мое дело. Потому что Адам и мой брат тоже. И потому что я не могу понять, зачем ты все это затеял.
— То есть ты хочешь сказать, что оправдываешь непомерную жадность Адама?
Меня задели эти благочестиво-возмущенные нотки в голосе Питера и его явно фальшивый, раздражающе-поучительный тон.
Я заговорила, тщательно подбирая слова:
— Я не знаю всех фактов и обстоятельств дела. Может быть, ты дашь мне прочитать статью?
— На это наложен запрет до конца следующего месяца, пока «Эсквайр» не опубликует статью. Но я смогу показать тебе пробные оттиски за несколько дней до того, как журнал пойдет в печать.
— Я твоя сестра, и ты отказываешься показать мне статью, которая, вероятно, уничтожит нашего с тобой брата?
— До этого разговора я тебе ее, может, и показал бы. Но теперь…
— Что теперь?
— Ты реагируешь совсем не так, как я надеялся.
— И как же я должна была реагировать?
— «О Питер, это же потрясающе, ты просто обязан рассказать миру о том, как обнаружил, что наш брат — крупный мошенник с Уолл-стрит, и укрепить свой литературный авторитет, подложив братцу свинью…» Как-то так, наверное.
— Это некрасиво, нечестно.
— Нечестно? Ты можешь говорить мне о честности? Адам очень вольно обходился с общественными нормами и законом.
— Но он никого не убил и не был соучастником убийства.
Питер смотрел в пол и ничего не говорил.
— Адам настоял на реструктуризации компании, — сказала я. — Это, конечно, не делает его образцом социально ответственного гражданина. Но, в конце концов, это просто бизнес.
— С каких это пор ты стала чирлидершей у толстосумов?
— Готова поспорить, твои издатели в «Эсквайре» вне себя от восторга. Статья произведет фурор.
— Ты расскажешь Адаму?
— Если бы я почитала статью…
— Этого я допустить не могу.
— Тогда я расскажу Адаму.
— Валяй рассказывай.
Моя угроза Питера не напугала.
— Если я пообещаю никому не рассказывать об этой статье…
— Если ты ее прочтешь, то почувствуешь себя обязанной рассказать всем. Как только ты «просто заскочила» сегодня вечером под проливным дождем, заявив, что тебе ужасно одиноко на этом свете, я в ту же минуту понял, что тебя предупредили о статье и ты начала охоту, пытаясь разнюхать побольше.
— Я понимаю, зачем ты все это затеял на самом деле: это привлечет к тебе внимание СМИ, твое имя будет мелькать в прессе, тебя станут приглашать на крутые вечеринки, а то, глядишь, и из Голливуда денежки перепадут — все эти блестящие штучки, которых ты так жаждешь с тех пор, как Саманта тебя бросила. Но твоя карьера никогда больше не взлетала до того краткого, яркого мига, когда…
— Пошла ты в жопу! — оборвал меня Питер яростным шипением. — Лучше уходи, Элис.
— Лучше, Питер, как следует и всерьез подумай о последствиях своих действий. Ты хоть понимаешь, что можешь надолго посадить за решетку собственного брата? Тень от коррупционного скандала упадет и на других членов семьи. Мама из-за этого окончательно съедет с катушек. Папа тем более. И, умоляю, не забывай, что у Адама маленький сын и еще один ребенок на подходе.
— Даже если его посадят на пару лет и обложат штрафом, десять миллионов в банке никуда не денутся.
У меня кружилась голова. Я не могла поверить в то, что слышу.
— Ты пошел вразнос, Питер. Ты, кажется, готов все разрушить, вообще все…
— Мой редактор считает, что подавляющее большинство людей испытывает отвращение к жажде наживы, которая сейчас заправляет всем. Это та жажда наживы, которая не только приводит к еще большему обнищанию бедных, но и подрывает некогда достаточно комфортный мир американцев. Читатели примут на ура мою решимость и желание вывести на чистую воду родного брата, который разрушает чужие жизни ради собственной выгоды.
— Когда ты стал таким ханжой? Это бросается в глаза даже больше, чем морализаторское высокомерие.
— Разве это не одно и то же? — Питер встал. — Да, Адам был щедр по отношению к нам с тобой. С тех пор как он начал делать большие деньги, мне перепало, кажется, тысяч двадцать. Только я тебе вот что скажу: я пишу об этом в статье. И говорю читателям: к тому времени, как вы это прочтете, я уже полностью возмещу своему брату расходы.
— И откуда же ты возьмешь лишние двадцать штук, старший брат? Ах, я догадалась: «Эсквайр», наверное, платит по доллару, а то и по пятьдесят долларов за слово — неплохие тридцать сребреников за предательство брата. А вот Адаму при всем том действительно присуща порядочность, и он любит нас — именно любит, по-своему, глубоко. Одумайся, не ломай ему жизнь ради того, чтобы выправить свою и вернуть ее в нужное русло.
Питер, отвернувшись от меня, перешел в другой конец комнаты, сел за стол, надел на голову наушники, подсоединенные к усилителю, и опустил лапку звукоснимателя на пластинку. Меня демонстративно игнорировали.
Я была близка к тому, чтобы взорваться, сорвать с брата наушники и наорать на него. Но тихий внутренний голосок посоветовал мне сосчитать до десяти и подумать над следующим ходом. Я осознала, что явиться сюда, пытаясь уговорить или заставить Питера рассказать все о готовящемся разоблачении Адама, было огромной ошибкой. Почувствовав сопротивление, Питер ощутил себя борцом за правду и гордо расправил плечи. Но неужели зависть настолько застила ему глаза, что он готов был разрушить все, чего достиг Адам? Одновременно с этой мыслью в моей душе зашевелилась тревога: я на стороне больших денег? Я наблюдала, как Адам превращался в финансового воротилу, но всегда чувствовала, что под внешней оболочкой он оставался все тем же мальчишкой, застенчивым и одиноким, который всегда хотел быть с нами единым целым и который, увы, так стремился стать крутым мачо, хотя и сам понимал, что эта роль ему не по плечу.
Я сказала себе: Подойди к дивану. Возьми свой портфель. Если встретишься взглядом с братом, кивни ему и молча иди к двери. Если он тебя окликнет и захочет еще поговорить, вернись. Если этого не случится, хватай туфли и выходи, обуться можно и на лестничной клетке.
Не случилось. Я надела туфли, немного помедлив за дверью. Закрывая ее, я знала, что тем самым обрываю связь с Питером. Почему же не вернуться в квартиру, не настоять на том, чтобы он еще поговорил со мной, не настоять на…
На чем? В этом и состояла дилемма, гордиев узел всей ситуации: в этих переговорах мне почти нечего было Питеру противопоставить.
Выйдя на улицу, я первым дело отправилась на поиски телефонной будки, надеясь, вопреки всему, что она не подверглась нападению уличных вандалов — обычная для Нью-Йорка ситуация. Пока искала, мне в голову пришла еще одна мысль: единственной причиной, по которой редактор «Эсквайра» проболтался, было то, что, зная Хоуи, он рассчитывал на быстрое распространение слухов о готовящейся сенсации.
Телефон работал. Я бросила четвертак и набрала номер Хоуи. Невероятно, но он ответил после второго гудка.
— Я надел куртку и собирался отправиться в ближайшую забегаловку со скверной репутацией, — сообщил он.
— Ты можешь снять куртку и подождать меня?
— Ты звонила Питеру?
— Я у него была.
— Боже мой! Лети ко мне со всех ног, я жду.
Через полчаса я уже сидела в мягчайшем лиловом бархатном кресле у своего друга. Я выложила ему все, от слова до слова, о нашей встрече с Питером. Пока я говорила, Хоуи сидел неподвижно и бесстрастно слушал. Едва я закончила, он, указав на балкон, предложил мне сначала перекурить.
Когда я вернулась, он сразу приступил к сути дела:
— Тебе нужна консультация хорошего юриста. Твой анализ причин, по которым Питер сделал все это, имеет смысл. Но я с тобой согласен: ссориться с ним сегодня было не лучшей идеей. Теперь он еще сильнее станет укреплять оборону.
— Как ты думаешь, у меня могут быть из-за этого проблемы на работе?
— Нет, если правильно себя поведешь. Тебе обязательно придется рассказать об этом своему боссу. Но сначала вот что: потрать немного денег и поговори часок с Сэлом Греком. Это один из самых крутых юристов Нью-Йорка. Он блестяще умеет устранять проблемы. Но и обманывать он не будет: если поймет, что выкрутиться не удастся, то скажет об этом честно. Если он сочтет, что у Питера позиция сильнее, тоже скажет тебе прямо. Ты знаешь, Элис, я никогда не стал бы тебя обманывать. И вот тебе мое мнение: Адам действительно идет ко дну.
Сэл Грек оказался не таким, каким я его себе представляла. Признаюсь, учитывая его итальянское имя, происхождение и то, как расписывал его Хоуи, я ожидала увидеть кого угодно, прожженного пройдоху, чуть ли не уголовника, но только не этого подтянутого, собранного, элегантно одетого человека с безупречной речью, который встретил меня в своем офисе на пересечении Пятой авеню и Сорок восьмой улицы.
— Мисс Бернс, — сказал он, протягивая руку, — мне очень жаль, что заставил вас ждать.
Мне пришлось подождать в приемной не больше пяти минут. Я заметила, как Сальваторе Грек украдкой окинул меня оценивающим взглядом.
— Могу я вам что-нибудь предложить? Моя секретарша готовит очень неплохой эспрессо.
— Это было бы великолепно.
Сэл ввел меня в кабинет с внушительным президентским письменным столом из красного дерева, столом для заседаний и двумя весьма вычурными креслами в стиле рококо. Стена была увешана фотографиями самого Грека с важными и влиятельными персонами Нью-Йорка.
— Я взял на себя смелость перед нашим разговором, — начал Сэл, жестом предлагая мне сесть, — навести справки о статье, написанной вашим братом. Позвольте мне с самого начала сообщить вам неприятную новость: приостановить ее публикацию едва ли удастся в силу ряда серьезных препятствий… Узнай я обо всем этом хотя бы месяц назад, я, возможно, смог бы найти способы заблокировать ее. Но до ее выхода осталось три недели. Адвокаты «Эсквайра» бдительно следят за тем, чтобы подкопаться к фактам было невозможно. Они потребовали от мистера Бернса внести ряд изменений, чтобы избавиться от любой потенциальной опасности судебных исков. Мистер Бернс сделал все, что от него требовалось. В «Эсквайре» охраняют эту статью с большим рвением. Держат ее за семью замками. Если вы действительно хотите прочитать ее до публикации, я мог бы, вероятно, ценой определенных усилий добиться этого для вас. Но вынужден вас предупредить: чтобы это обеспечить, мне придется передать своему контактному лицу серьезную сумму.
— Какую именно?
— А именно — десять тысяч долларов.
Я тяжело сглотнула.
Грек это заметил:
— Мой посредник ознакомил меня с кратким содержанием статьи… или, по крайней мере, с тем, что ему удалось прояснить в «Эсквайре», где к материалу имеют доступ лишь пять человек. Статья, по его словам, очень хорошо написана, основана на тщательно проведенном расследовании, события изложены в ключе, как он выразился, «печали по любимому брату, который бросился в мир больших денег, не подумав о цене, которую заплатит за свою алчность». Мне неприятно сообщать вам, что и вашему отцу в статье отведена совсем не выгодная роль деспотичного родителя. Высказывается предположение, будто Адам бросился в авантюру с финансами, чтобы доказать отцу, что он чего-то стоит…
Я закрыла глаза.
— Есть и еще кое-что, что вам следует знать. Ваши тревоги по поводу того, что «Эсквайр» передаст материалы по статье в КЦББ… боюсь, это уже произошло. Сейчас над делом работают пять агентов. Адам вместе с его начальником будет арестован в день выхода статьи. Будь я его адвокатом, я бы первым делом предложил сделку о признании вины и подумал о том, чтобы стать свидетелем обвинения против Тэда Стрикленда, чтобы намного скостить срок пребывания за решеткой. Когда это случится — а это случится, — если вы захотите, я мог бы за это взяться — у меня есть достаточный опыт вызволения «белых воротничков» из лап судебной системы. Но имейте в виду, вы не должны обмолвиться об этом ни словом ни Адаму, ни кому-либо другому… за исключением, конечно, нашего общего друга Говарда, против разговора с которым я не возражаю. Как американский итальянец, Говард понимает, что такое принцип омерта, согласно которому я действую.
— Что же мне сказать родителям?
— Вы им ничего не скажете. В противном случае вас могут привлечь к ответственности за вмешательство в федеральное расследование и создание помех следствию. Я наводил о вас некоторые справки, как и о любом новом клиенте. Видите ли, мисс Бернс, пытаясь защитить брата, которому неизбежно грозит решетка, вы подвергнете свою дальнейшую карьеру серьезной и очень реальной опасности.
— Но мои мама и папа…
— Я все знаю о вашей матери. Впечатляющая история риелторского успеха. Но заранее знать, что ее сына вот-вот арестуют… к чему заставлять ее испытывать такую мучительную боль? Даже если вы чувствуете, что могли бы доверить эту информацию своей матери, с юридической точки зрения вы не имеете права ничего ей говорить. Ваш отец… мне все известно о его работе в Чили. Вы можете не согласиться, но, на мой взгляд, ваш отец — патриот. Но он печально известен как человек вспыльчивый, горячая голова. Между нами… у него проблемы с генеральным директором его компании. Я упоминаю обо всем этом не просто для того, чтобы показать, что я хорошо делаю свою работу, но и для того, чтобы лишний раз подтвердить: вы ни при каких обстоятельствах не можете — не должны! — рассказывать отцу о том, что должно произойти на днях.
Как я отреагировала на эти новости? Погасила сигарету, которую курила, так сильно затягиваясь, что докурила до фильтра.
— Я знаю, как все это тяжело, мисс Бернс. Вся моя юридическая практика связана с поиском решений некоторых, казалось бы, неразрешимых проблем. Но для поиска этих решений требуется время, много времени. А время, как я уже сказал, сейчас, увы, работает против нас. Вот мой совет: вернитесь в свой кабинет и постарайтесь осознать, что вы ничего не можете сделать, чтобы предотвратить эти события. Еще раз советую вам никому ничего не сообщать, кроме Говарда Д’Амато. Хочу также предложить вам такой вариант: вы устраиваете семейный ужин за несколько дней до публикации статьи в «Эсквайре». Сделайте так, чтобы на нем присутствовали Адам и ваши родители. Тогда вы пригласите меня к вам присоединиться, и я все им объясню, в первую очередь то, что вот-вот обрушится на Адама. Доверьтесь мне, я дам им понять, что вы были бессильны, не имея возможности вмешаться раньше.
— А если, скажем, Адам не захочет, чтобы вы защищали его интересы в этом деле?
— Не стоит недооценивать мою силу убеждения, мисс Бернс. Тем более если речь идет о человеке, которому грозит провести за решеткой десяток лет своей жизни и лишиться большей части состояния. Дайте мне поговорить с вашим братом пять минут, и он поймет, что я нужен ему гораздо больше, чем он мне. О снятии обвинений не может быть и речи. Здесь можно говорить о том, чтобы уменьшить ущерб. Этого я могу добиться, если все вы будете сотрудничать со мной.
— Я сделаю все возможное, чтобы это обеспечить. Но есть небольшая щекотливая проблема. Мои средства ограничены, а я вижу, что вы потратили куда больше времени, чем наша сегодняшняя часовая встреча. Хотелось бы понять: сколько я должна буду вам заплатить?
Грек задумчиво соединил кончики пальцев в характерном жесте:
— Если ваш брат согласится нанять меня, чтобы вести его дело, вы ничего мне не должны. А убеждать его принять правильное решение вам не придется. Просто сведите меня с ним, а об остальном я позабочусь.
Ближе к вечеру мы ужинали с Хоуи в китайском ресторане, и я спросила, всегда ли Грек ведет дела подобным образом.
— Ты должна понимать две вещи, — сказал Хоуи. — Первое: Сэл Грек практически не нуждается в клиентах. Они сами к нему слетаются. Второе: если выходец с Сицилии говорит, что из этого положения нет другого выхода, кроме как молчать и следовать его плану, значит, у тебя нет другого выхода, кроме как молчать и следовать его плану. Он постарается все по возможности уладить.
— Но как мне до этого общаться с родителями и Адамом?
— Стиснешь зубы и будешь, черт побери, притворяться, что все в порядке. У тебя нет выбора, Элис, если не хочешь, чтобы все это выстрелило прямо тебе в лицо. И еще кое-что, что вам нужно знать: вечером седьмого октября Питер будет в «Открытой концовке».
— О господи, только этого и не хватало.
«Открытая концовка». Так называлось популярное и обсуждаемое ток-шоу, которое вел очень толковый обозреватель, любимец публики Дэвид Сасскинд. Окутанный клубами сигаретного дыма, он обожал создавать скандалы и поднимать вокруг них шумиху. Питер на шоу Сасскинда… да это грозило стать фейерверком скандальных разоблачений. Сасскинд вцепится в обоих братьев, тем более что у обоих весьма сомнительная репутация. Несомненно, свою роль сыграет и работа отца в ЦРУ. Наше семейное грязное белье будут перетряхивать в культовой нью-йоркской телепрограмме, так что оглушительный резонанс гарантирован — и в бульварных, и в высоколобых изданиях. Это ускорит падение Адама.
А я ничего не могла предпринять, чтобы выдернуть брата из-под колес надвигающегося поезда. Оставалось только последовать совету Грека — устроить ужин, приурочив его к вечеру трансляции, и попросить Сэла вмешаться, когда все пойдет под откос.
В течение всей следующей недели я несколько раз пыталась связаться с Адамом. В финансовых новостях «Нью-Йорк таймс» я прочитала, что он ведет переговоры о крупном новом выпуске облигаций. Наконец он перезвонил, очень оживленный и мыслями явно ушедший целиком в свои сделки.
— Увидел, что ты два раза звонила на той неделе. Что-то срочное?
— Просто хотела узнать, как у тебя дела.
— Если не считать того, что я готов проспать две недели без просыпа, все классно.
— Разве Дженет не должна родить на днях?
— Она немного отстает от графика. Новый срок — десятое октября.
— Как это? Она же должна была рожать в последнюю неделю сентября?
— Она перехаживает. А что?
Я с трудом удержала себя, чтобы не выкрикнуть: А то, что к десятому октября тебе, скорее всего, уже предъявят обвинение!
Вместо этого я сказала другое:
— Просто интересуюсь, Адам. И еще хочу спросить: как насчет семейного обеда? До этого срока?
— Я сомневаюсь, что Дженет согласится.
— Но я говорила о нас пятерых. Может быть, встретимся где-нибудь… хоть бы и в старой доброй «Таверне Пита», например, числа седьмого, в воскресенье?
— Собираешься сообщить нам о каком-то важном событии?
— Да нет, ничего такого драматичного. Просто подумала: давненько мы не собирались все вместе.
На следующий день после этого разговора с Адамом мне позвонил папа. Время было к одиннадцати, он явно принял лишнего на грудь, и это чувствовалось по его речи. Папа часто звонил мне домой поздно вечером, а если не заставал, оставлял сообщение на автоответчик, зная, что я непременно перезвоню.
— Прости, что часто названиваю, малышка.
— Не извиняйся, пап. Я всегда рада тебя слышать.
— Боюсь, ты считаешь меня нытиком, стариковской версией Заблудившегося Мальчика.
— Ну уж и стариковской! Ты еще молодой человек, пап.
— А сейчас ты ерунду говоришь. Мне пятьдесят семь, и я выгляжу на свои.
— Ты прекрасно выглядишь, — возразила я, отлично зная, что, мягко говоря, преувеличиваю, потому что за последний год он набрал почти тридцать фунтов и слишком часто проводил вечера в обнимку с бутылкой виски.
— Дерьмово я выгляжу, дорогая моя.
— Ну, так сделай что-нибудь. Сядь на диету, начни ходить в тренажерный зал, пей поменьше. Вот чем надо заняться, а не распускать сопли над кружкой пива.
— А ты не груби отцу.
Я рассмеялась. И папа тоже.
— Что, если я предложу устроить семейный ужин седьмого октября?
— Неплохая идея.
Мама тоже согласилась прийти, хотя она была сильно озабочена тем, что никак не может дозвониться до Питера.
— Он и на мои сообщения не отвечает. Вы с ним общаетесь?
— Я только знаю, что он по уши занят каким-то своим новым проектом.
— Так занят, что не найдет времени позвонить матери?
— Мама, Питер такой, какой он есть.
— Спасибо, что просветила. По крайней мере, Адам хоть отвечает на мои звонки — раз в три дня, но все-таки трубку берет.
— Как ты насчет того, чтобы повидаться седьмого в «Таверне Пита»?
— В этой старой халупе? Почему там?
— Я испытываю к ней сентиментальную привязанность.
— А я нет!
Следующие две недели были страшно загруженными на работе, потому что намеченные на осень книги попали на полки книжных магазинов, и я наблюдала, как некоторые из них, в успехе которых никто не сомневался, расходятся ни шатко ни валко, зато один роман неожиданно вызвал бурный интерес. Я постоянно контактировала с Сэлом Греком. В какой-то момент он сказал, что пора мне пойти к моему боссу и поговорить с ним обо всем, что вот-вот должно случиться. Я воспользовалась тем, что наши встречи с Cи Си Фаулером стали теперь еженедельными, и рассказала о статье Питера и в том, что она будет значить для моего другого брата. Он молча выслушал меня, не перебивая. Я объяснила, что обратилась к Сэлу Греку за советом и надеюсь, что после предъявления обвинения Адам захочет пригласить его в качестве своего адвоката.
— Я лично не знаю Сэла Грека, — сказал Си Си, — но его репутация говорит сама за себя. В такого рода делах он один из лучших, так что это удача, что он на вашей стороне. Надеюсь, ваш брат поймет это и будет к нему прислушиваться. И я очень благодарен вам за то, что вы предупредили меня до публикации статьи. Разумеется, я понимаю, что это должно оставаться между нами до тех пор, пока не выйдет номер «Эсквайра». Кстати, как вы думаете, агент вашего брата, возможно, захочет переговорить с нами о книге, которая могла бы за этим последовать? Понимаю, в этом я немного циничен. И понимаю также, что, если вдруг мы заключим с ним договор на книгу, это может вызвать у вас некоторый дискомфорт. Но в издательстве есть и другие редакторы, которые могли бы взять на себя эту работу.
— Да, сэр.
— Если это хорошо написано — а я уже ощущаю в этой истории явный подтекст Каина и Авеля, — почему бы нам самим не попытаться извлечь из этого выгоду?
В течение десяти дней, остававшихся до запланированного ужина, я пыталась погрузиться в работу, а по ночам меня мучила бессонница, против которой не помогало ни одно безрецептурное снотворное. Когда я пожаловалась Хоуи, что не сплю полноценно вот уже шесть ночей кряду — изводившие меня тревожные мысли не давали проспать больше трех часов, — он стал уговаривать меня обратиться к его врачу, чтобы получить «настоящее лекарство». Но я боялась снова начать принимать антидепрессанты и снотворные, как после смерти Киарана, чтобы не заполучить зависимость. Все это время я твердила себе: сначала я все сама объясню своим, потом к разговору подключится советник Грек, он успокоит родителей и предложит Адаму помощь, они обо всем договорятся… и только тогда я наконец смогу спать спокойно.
— Ты ходишь по краю пропасти, того и гляди, заработаешь психическое расстройство, — закричал Хоуи, увидев меня за несколько дней до семейного ужина. — Только не рассказывай, что вдруг стала примерной христианкой и теперь отвергаешь сбивающие с ног средства современной медицины?
— Я уже проходила через это в самые трудные времена. И теперь боюсь подсесть на эту гадость.
— Мы сейчас о валиуме говорим, а не о героине. Ты и раньше уже принимала валлиум и в Уильяма Берроуза не превратилась. Вот… — Хоуи сунул руку в сумку и вытащил пластиковый флакон с таблетками. — Ты должна выспаться.
— Да у меня все нормально.
— Неправда. А ты еще и отказываешься от получения надлежащей медицинской помощи, как будто решила наказать себя за грехи Питера и Адама. Что там наш вероломный писака? От него по-прежнему ни слова?
— После нашего разговора полная тишина в эфире. Сегодня утром мне позвонил Сэл Грек, чтобы обсудить последние детали, и сообщил, что его люди в КЦББ слили ему информацию: у них есть неопровержимые доказательства против Адама и Тэда. Мы с Сэлом обсудили стратегический план на воскресный вечер. Он прибудет часов в девять и будет сидеть в баре, а я, как только его увижу, все выложу своим, чтобы можно было сразу подозвать его, когда папа начнет распаляться.
— Делайте, как решите. Для меня главное, чтобы Сэл вмешался, если они начнут во всем винить тебя. Это ты должна мне пообещать. Это и еще одно: сегодня вечером перед сном ты примешь две таблетки валиума, а завтра вечером еще две. Тебе обязательно нужно отдохнуть, перед тем как приниматься за эти семейные разборки.
Но в тот вечер я так и не притронулась к таблеткам, потому что на меня навалилось страшное отчаяние. Вернувшись домой после ужина с Хоуи, я обнаружила в своем почтовом ящике письмо от Дункана, с почтовым штемпелем Хартума, на этот раз напечатанное на машинке, полное красочных деталей. Ближе к концу тон письма внезапно менялся. Это было — на целую страницу с одинарным интервалом — признание в любви, невероятно трогательное. Дункан писал, что, конечно, сильно тоскует по мне, но такая длительная разлука помогла ему разобраться в себе и прояснить чувства, которые он подавлял годами.
Мы так до сих пор и не познакомились по-настоящему близко, и сейчас я страшно жалею, что, наплевав на все, не прервал поездку и не вырвался хоть ненадолго в Нью-Йорк в те несколько недель, когда ты была загружена работой. Но, пожалуйста, знай, что я тоскую по тебе и очень хочу вернуться, и хотя осталось всего восемь недель, мне они кажутся вечностью… а сейчас я заканчиваю, перечитывать не буду, хочу, чтобы ты прочитала именно то, что выплеснулось из моего сердца, то, что я чувствую — а чувствую я, что нам выпал шанс, какой бывает один-два раза в жизни, и можешь называть это бредом мужика, одичавшего от одиночества в паршивой дыре южнее Сахары, но я знаю: нам суждено быть вместе… и да, я выпил, немало выпил, а последние четыре стакана виски были явно лишними… дешевая индийская бурда, и настроение она не поднимает, но это практически единственный бальзам, доступный мне сейчас.
Дальше Дункан сообщал, что к тому времени, когда я буду читать это письмо, он уже, вероятно, вернется в Каир, и я могу отправить ему письмо или телеграмму до востребования на адрес отделения «Американ Экспресс». Потом снова шли слова о том, как он меня любит, а заканчивалось письмо постскриптумом: А не пожениться ли нам через неделю после того, как я вернусь? Учти, это не пьяная болтовня под пара́ми бомбейского виски.
Возможно, причина была в выматывающей неделе без сна. Или в призраке надвигающейся семейной драмы, до которой оставалось всего сорок восемь часов, и в остром ощущении того, что я не могу, не имею права думать сейчас о себе и о своем счастливом будущем с любимым человеком. А может быть, признания Дункана, безудержные, по-пьяному надрывные, заставили меня разразиться слезами. Измученная, с натянутыми до предела нервами, я думала: Как ты посмел все это мне написать, вечный ты странник? Ты, стало быть, хочешь, чтобы я ждала на берегу, пока ты будешь носиться с места на место, как перекати-поле? Если так, значит, рано или поздно ты неизбежно разобьешь мне сердце. Но я не могу этого допустить, я просто больше не выдержу, не переживу такой боли.
Я посмотрела на часы. Почти полночь. Я подумала: приму валиум и лягу спать. Но тут взбунтовалась та частичка меня, которая действовала сейчас на обезумевшем от бессонницы автопилоте, она-то и решила всерьез обидеться на романтические излияния Дункана. Я вдруг решила, что должна немедленно положить всему этому конец и перестать притворяться, что нас ждет хеппи-энд, когда Дункан наконец явится в Нью-Йорк. Правильны, думала я, мои догадки: он навсегда останется бродягой, который может красиво говорить о любви, но при этом всегда будет украдкой коситься на дверь с надписью «Выход». Лучше уж убить этот роман в зародыше сейчас, пока я еще не влюбилась в Дункана всерьез. Пока мы не переспали, пока его прикосновения не стали для меня потребностью. Пока я не убедила себя в том, что мы можем и должны быть вместе.
На моем кухонном столе лежали четыре таблетки валиума. Я снова взглянула на часы. Двенадцать минут первого. Большое почтовое отделение на 34-й Вест-стрит было открыто круглосуточно. Повторяя себе: Сделай это сейчас же, пока не передумала, я схватила куртку, пошла в сторону Бродвея и поймала такси. По пути я сочиняла краткое сообщение. Добравшись до почты, я решительно подошла к единственному работающему окошку и заполнила бланк. Я подтолкнула листок к служащему. Тот вслух прочитал мне текст, проверяя, все ли верно.
У нас с тобой никогда ничего не получится. Я не могу дать тебе того, что ты хочешь, что тебе нужно. Лучше покончить с этим, не дав начаться. Мне жаль. Мне грустно. Но мое решение окончательно.
Элис.
Закончив читать, служащий слегка приподнял брови, как бы спрашивая: Вы уверены? Увидев его сомнение, я резко спросила:
— Сколько я вам должна?
— Когда вы хотите, чтобы телеграмма была доставлена?
— Немедленно.
— Одиннадцать долларов девяносто восемь центов, и будет доставлено в течение часа.
Я дала двадцатку. Полученной сдачей — восемь баксов с мелочью — расплатилась с таксистом, который довез меня до дому. Через полчаса, пытаясь не думать о том, что сделала, я все же проглотила две таблетки валиума, залезла под одеяло и вырубилась.
Проснувшись, я долго таращилась на будильник и сильно удивилась, поняв, что пробыла в отключке больше десяти часов. От валиума я чувствовала себя одурманенной. Но одна мысль мгновенно рассеяла муть в голове: эта телеграмма — одна из худших ошибок в моей жизни.
Я встала с постели. Пошатываясь, доплелась да ванной. Поплескала в лицо водой. Это не разогнало мрака в душе. Наполнив раковину холодной водой, я погрузила в нее голову. Вытерлась, надела спортивный костюм, приготовила себе чашечку эспрессо, съела маленький стаканчик йогурта, после чего опорожнила сразу три порции высокооктанового итальянского кофе. Затем отправилась в спортзал. Полтора часа фанатичной работы на тренажерах помогли развеять существенную часть фармацевтического тумана. Домой я вернулась с «Нью-Йорк таймс» под мышкой. Устояла перед соблазном позвонить Хоуи и признаться в своем трусливом поступке. Сказала себе, что нужно пойти в ближайшее почтовое отделение и отправить Дункану вторую телеграмму, отменяющую все сказанное в первой и говорящую о моей любви к нему. Но другой голос сказал: Как бы грустно тебе сейчас ни было, так будет лучше для всех. Он, конечно, замечательный, но уж очень непрост и изломан. А тебе нужно что-то попроще и…
Но разве я сама не такая же? И откуда взялась эта «простота» — неужели я сама не понимаю, что никогда не впустила бы в свою жизнь подобную банальность?
Я попыталась сосредоточиться на газете, затем погрузилась в рукопись о первых днях эпидемии СПИДа, написанную журналистом из Сан-Франциско, который сам умирал от этой болезни. Пока я читала, из головы не выходил Джек. Как бы мне хотелось иметь хоть малейшую веру, убеждающую в гарантированном существовании за пределами этой жизни. Как хотелось думать, что все, кого я потеряла — профессор Хэнкок, мой любимый Киаран, Джек, — ждут меня где-то на небесах, в раю. Но идея любого иного мира, кроме этого, просто не укладывалась в моей голове, и я знала, что не уложится никогда. Но тогда каким же образом в ней уживались все тайны — все глобальные вопросы, не имеющие ответов, — которые жизнь подбрасывает на пути почти каждого человека, самая большая из которых: к чему в конце концов все приведет и почему все так чертовски сложно?
У меня не было ответов ни на один из этих вопросов, я просто боялась грядущего вечера. И новой боли для моих родных, которую, по сути, они сами и породили.
Я отсчитывала часы, остававшиеся до восьми вечера. Продолжала работать над рукописью, думала о том, что надо бы серьезно ее переработать, а для этого, видимо, придется кого-то нанимать. Но необходимо довести до читателя это жесткое, беспощадное донесение с поля боя со СПИДом, где свирепствовал враг, перед безжалостными атаками которого человечество было беззащитно.
В какой-то момент я, потерев уставшие глаза, посмотрела в окно. Был прекрасный осенний вечер, уже понятно было, что впереди бесподобный закат. Я снова приступила к работе и не поднимала головы до 18:30. Потом вышла, захватив кожаную куртку, и решила пройтись пешком до места.
Ветра не было, в воздухе уже ощущалось дыхание холода. Я зашагала по Бродвею на юг, прошла по улице, где ходил в школу Дункан, и снова подумала, ведь еще не поздно отправить вдогонку новую телеграмму и попытаться все исправить.
Я продолжала свой путь, мысленно повторяя одну строчку из французской песни: «C’est le destin, le destin…», которую часто громко распевал Киаран, не упуская при этом случая подчеркнуть ее парадоксальность. Потому что он считал, что судьбу зачастую пишут сами люди. Даже когда она складывается, казалось бы, из случайностей, как в нашем случае, когда мы, ничего не ведая, шагали прямо к ужасному концу. Возможно ли, что подобные катастрофы — нечто большее, чем простое стечение обстоятельств?
Я шла мимо того, что не так давно жители называли Шприц-парком — местом, где тусовались наркоманы, — пока Нью-Йорк не превратился в нынешний блестящий и преуспевающий город. Хотя я знала, что на Таймс-сквер наверняка еще открыто отделение «Вестерн Юнон», отправлять вторую телеграмму не стала. Слишком уж многое мне предстояло вечером, чтобы отвлекаться сейчас на это.
Я перешла на Пятьдесят девятую улицу, оттуда повернула на восток к южной оконечности Центрального парка, миновала Хэмпширский дом. Сейчас это был элитный жилой дом, но еще в середине века — гостиница и то самое место, где 10 мая 1950 года был заключен брак моих родителей, именно с этого места их жизнь пошла по непростой траектории, обретя некоторое равновесие лишь после того, как повзрослевшие дети разъехались, а развод помог стереть обиды и эмоциональные наслоения. Могли ли они представить себе, как все сложится и где они окажутся сегодня при столь радикально изменившимся соотношении сил между ними?
Я решила дойти до Пятой авеню. На меня нахлынули воспоминания моего раннего детства: встречи с Санта-Клаусом на пятом этаже закрывшегося уже универмага «Бест и Ко», неумелое катание на коньках в Рокфеллер-центре… Миновав приемную Сэла Грека, я шла на запад по Сорок шестой улице, где когда-то занимался ювелирным делом мой дед, и размышляла о том, каким величественным и ничем не сокрушимым казался мне этот город издалека, за долгие годы, проведенные с ним в разлуке.
Мне вспомнились слова, однажды сказанные отцом снежным вечером в Коннектикуте, когда дела в школе казались особенно безнадежными. Я тогда вслух сказала, что чувствую себя обманщицей и боюсь, что рано или поздно меня раскусят. Папа улыбнулся, закурил сигарету и звякнул льдом в стакане виски.
— Дочка, — пророкотал он со своими характерными полупьяными интонациями, — больше всего, не считая смерти, люди боятся, что их выведут на чистую воду. Мы все этого боимся.
Папа… Меня радовало, что я не была одним из его сыновей. Что бы я ни чувствовала в те моменты, когда он мотал мне нервы, в глубине души мне всегда было приятно быть его дочерью. Вот и сейчас, войдя в «Таверну Пита» и увидев его, одиноко сидящего за дальним столиком мужчину на пороге шестидесяти, с неизменной сигаретой, мрачно изучающего свой стакан с виски, я остро почувствовала, как сильно его люблю. Как же я хотела ему помочь. Как желала сделать хоть что-то, чтобы облегчить папе жизнь. Как ясно понимала, что от меня почти ничего не зависит. Как страшно боялась того, что должно было произойти.
— Как поживает госпожа издательница? — спросил папа, поднявшись и крепко, до хруста костей, обняв меня.
Вошел Адам, помахал нам, заметив уже издали. Увидев, что он беспечен и явно рад тому, что оказался здесь, я безуспешно попыталась подавить чувство вины и тревоги. На пришедшей с ним маме был элегантный черный брючный костюм с подложными плечами. Я сразу заметила ее неодобрительный взгляд — на мне были черные джинсы, черная джинсовая рубашка и черная кожаная куртка.
— Надеюсь, хотя бы, встречаясь с важными клиентами в «Четырех сезонах», ты не одеваешься как бродяжка?
— Рада тебя видеть, мам, — сказала я, а она вместо поцелуя легко приложилась своей щекой к моей.
— А где Питер? — спросила она.
— К сожалению, в последний момент его отвлекли какие-то дела.
— Собирались же встретиться всей семьей, — огорчилась мама.
— Тем более что мы хотим объявить вам кое-какие новости, — улыбнулся папа.
— Пока рано, — сказала ему мама немного раздраженно, как мне показалось. — Давайте сначала выпьем.
— Такие хорошие новости, что сперва нужно выпить? — пошутил Адам.
— Ха-ха, очень смешно, — хмыкнула мама.
Адам вальяжно поднял руку и щелкнул пальцами. В мгновение ока рядом с ним вырос официант.
— Шампанского, — бросил Адам, обойдясь без слова «пожалуйста». — Лучшего, какое у вас есть.
— Посмотрите на этого транжиру, — улыбнулась мама.
— А что, парень на днях неплохо заработал — шутка ли, сделка на шестьсот миллионов баксов, — заметил папа.
— Ничего себе, — вставила я, желая поучаствовать в общем разговоре и одновременно пытаясь скрыть растущее беспокойство.
Принесли шампанское. Вылетела пробка, бокалы были наполнены.
Папа вызвался сказать тост:
— За нас четверых и отсутствующего первенца. Вы самые лучшие.
Я моргнула, чувствуя, как подступают слезы. За столом я села так, чтобы видеть входную дверь, и поминутно посматривала то на вход, то на часы.
— Ждешь кого-то? — поинтересовалась мама.
— Просто надеюсь, вдруг Питер все же появится.
— Похоже, придется нам выпить без него, — сказал папа.
— Так что у вас за новости такие? — нетерпеливо спросил Адам.
Мама и папа переглянулись. Я уже догадывалась, что за этим последует. И точно, папа нежно взял бывшую жену за руку.
— Ваша мать разрешила мне переехать к ней, — сообщил он.
— Соизволение наконец дано, — кокетливо добавила мама.
— Она снова поддалась моим чарам, — продолжил папа, позволив себе улыбнуться.
— Так это отличная новость! — воскликнул Адам.
Мы заказали еду. Мама стала рассказывать о каком-то голливудском продюсере, который приезжал в город на прошлой неделе, чтобы купить квартиру в Сохо площадью три тысячи квадратных футов, и каждые двадцать минут выбегал за свежей порцией кокаина.
— Весь Уолл-стрит тоже сейчас сидит на белом порошочке, — засмеялся Адам.
— Надеюсь, черт возьми, тебе хватает ума держаться от этого подальше, — встревожился папа.
— Знаешь, как говорит Тэд, «кокс — верная гарантия, что у тебя никогда денег не будет». Не волнуйся, папа, чистый капитализм — вот мой единственный наркотик.
Прибыла наша еда. Одновременно с ней прибыл и человек в черном тренчкоте от «Барберри», щегольской черной шляпе и черном костюме-тройке. Сев в баре к нам спиной, он заказал выпивку. Папа заметил его появление.
— Ну и ну, если этот тип не адвокат мафии… — прошептал он.
— Это Сальваторе Грек, — шепнула мама в ответ.
— Твой друг? — спросил папа.
— Да нет. Один из лучших юристов Нью-Йорка. Настоящий consigliere, но совершенно легальный.
— Ты продаешь ему недвижимость? — оживился Адам.
— Он направил ко мне двух своих клиентов, — сказала мама. — С этим господином я никогда не встречалась, но должна подойти и поблагодарить его.
— Дай человеку спокойно выпить, — добродушно проговорил папа.
— Это займет всего минуту, — улыбнулась мама.
— Господи Иисусе, Бренда, неужели нельзя хоть сегодня вечером обойтись без налаживания связей. Тем более что наши дети в кои-то веки с нами. — Папа вздохнул.
— Пусть она отдаст дань уважения этому человеку, — поддержал маму Адам.
— Сказал еще один любитель пообщаться, — улыбнулась я.
— В моем деле чем больше болтовни, тем больше выигрыш, — уверил меня брат.
Мама встала с диванчика. И вдруг остановилась как вкопанная. Я увидела, что привлекло ее внимание: небольшой портативный телевизор за барной стойкой, предназначенный исключительно для бармена, который разливал напитки. Однако нам был виден его экран. И только что на этом экране крупным планом появился Питер.
— Бог ты мой! — воскликнула мама.
— Что? — не понял Адам.
— Смотрите. — Мама показала на экран телевизора.
Теперь и папа вскочил.
— Питер в программе Сасскинда. — Мама повернулась ко мне: — Ты о этом знала?
О черт! Как же я заранее не поинтересовалась, есть ли в «Таверне Пита» телевизор?
— Попробую объяснить… — начала я.
— Что объяснить? — требовательно спросил папа.
— Давайте снова сядем и…
Но мне не дали закончить это предложение. Адам двинулся к бару, на ходу вытягивая из кармана большую пачку денег, скрепленную серебряным зажимом для купюр. Я увидела, как он отделяет от пачки двадцатку, бросает ее на барную стойку и что-то говорит парню, разливающему напитки, показывая на телевизор. Мама и папа подскочили к Адаму, на стойку перед ними уже поставили портативный телевизор и включили звук. Мне хотелось броситься к двери… а еще закрыть уши и разрыдаться. Ни того ни другого я не сделала.
Подходя к стойке, где стояли родители и Адам, я услышала, как Сасскинд задает Питеру вопрос:
«Когда вы узнали, что ваш брат вовлечен в серьезное финансовое мошенничество?»
Камера переместилась на Питера, являвшего собой само хладнокровие.
«Когда я увидел, что деньги, полученные благодаря так называемым мусорным облигациям, ударили ему в голову и когда он намекнул мне однажды, что „инсайдерский наркотик“ — именно так он это назвал — это способ быстро добиться больших успехов на Уолл-стрит в наш новый позолоченный век».
— Господи, что за чертовщина! — Это был мамин голос, почти крик. Она повернулась ко мне: — Ты знала об этом?
— Дай мне все объяснить…
— Объяснить? — выкрикнул папа, и все взгляды обратились к нам. — Что тут объяснять? Ты знала, что этот сукин сын, твой брат, собирался публично настучать на Адама?
Я увидела, как Адам, пошатываясь и словно ничего не видя перед собой, направился к выходу. Но Сэл Грек был уже на ногах и преградил ему путь:
— Адам, я Сальваторе Грек. Ваша сестра — она является здесь невиновной стороной — попросила меня прийти и…
Отец, будто обезумев, направился к Греку:
— Она просила вас приехать сюда? Какого хера, о чем вы вообще говорите?
— Папа, прошу тебя… — закричала я, вставая перед ним, но он оттолкнул меня в сторону.
Грек с поразительным присутствием духа поймал моего отца за трясущуюся руку и слегка вывернул так, чтобы тот почувствовал боль:
— Сэр, вы забываетесь. В данных обстоятельствах это понятно. Но ваша дочь оказалась в безвыходной ситуации и обратилась ко мне за помощью, чтобы попытаться найти решение серьезных проблем, возникших у Адама.
— Отпусти мою гребаную руку…
— Папа, дай человеку сказать.
Это был Адам, он подошел и положил отцу руку на плечо.
Когда тот снова попробовал вырваться, его обняла подоспевшая мама:
— Милый, успокойся…
Воцарилась ужасная тишина. Папа набычился и сопел, лицо его стало свекольно-багровым, и только крепкая хватка Грека, все еще державшего отца за руку, сдерживала его гнев.
А за его спиной из телевизора снова раздался голос Питера:
«Смысл коррупционной схемы, реализуемой моим братом и его криминальным гуру Тэдом Стриклендом, заключается в том…»
— Выключи это немедленно, — скомандовал Грек бармену. Затем обратился к моему отцу: — Я отпущу вашу руку, но обещайте, что после этого вы вернетесь, сядете к столу и дадите мне возможность объяснить вам, вашей супруге и сыну, как все это произошло, как Элис сделала доброе дело, разыскав меня, и как мы можем помочь Адаму.
— Он там у долбаного Сасскинда, губит моего мальчика, разрушает мою семью, — простонал папа.
— Я согласен, это очень скверно, — кивнул Грек. — Но сейчас давайте сядем и поговорим цивилизованно.
— Сасскинд ведет свое шоу из той студии, что на 55-й Вест-стрит, так? — будто не слыша его, продолжал папа. — Я это знаю, потому что у Ширли когда-то были билеты на одну из его передач…
Казалось, он разговаривает сам с собой.
— Милый, послушай мистера Грека, — взмолилась мама. — Давайте все сядем, пожалуйста.
— Между 55-й и 10-й, — твердил папа.
— Сэр, — сказал Грек, — я спрашиваю еще раз: если я отпущу вашу руку…
Папа уставился в пол, по его лицу текли слезы.
— Как, черт возьми, ты допустила, как позволила этому случиться, Элис?
— Она ничего не допускала, — сказал Грек. — Прошу, ответьте на мой вопрос…
— Работаешь всю жизнь, делаешь все, что можешь, для своих детей, и вдруг вот такое…
Грек взглянул на метрдотеля, который стоял за спиной у моего отца с двумя здоровенными парнями в белых куртках мойщиков посуды:
— Чарли, я думаю, мне придется передать мистера Бернса тебе.
Это наконец привлекло папино внимание.
— Это ни к чему, — хрипло прошептал он. — Я буду вести себя прилично.
Грек, кивнув Чарли, чтобы тот был наготове на случай, если папа все же не будет вести себя прилично, посмотрел прямо в страдальческие глаза отца:
— Я отпускаю вас, мистер Бернс. Сделайте три шага назад, к столику. И никаких проблем… мы только поговорим, понимаете?
— Понял.
Грек выпустил папину руку. Он стоял сгорбившись — человек, у которого отняли все.
Тут же его обняла за плечи мама и притянула к себе:
— Все образуется.
Папа только помотал головой. Но все же позволил маме отвести себя обратно к столу.
Грек ободряюще положил руку Адаму на плечо и жестом показал ему и мне, чтобы мы садились.
— Я должен выпить, — сказал папа. — «Джей энд Би», двойной.
Спустя мгновение появился стакан виски. Папа выпил залпом.
— Спасибо, — сказал он Греку. — Спасибо… и извините.
— Извинения приняты. Позвольте мне начать с объяснения того, что привело Элис в мою приемную…
— Мне бы в уборную сначала, — прервал его папа. — А вернусь — и выслушаю все, что хочет нам сказать мистер Грек.
— Это там, сзади, — показал Адам.
Грек кивнул.
Папа, встав, покачнулся и схватился за край стола.
— Давай я провожу тебя, — предложила я, поднимаясь.
— Да пошла ты, Элис, — прошипел он.
Я с размаху рухнула на стул, будто от пощечины.
Медленной, неверной походкой отец осторожно двинулся в глубь ресторана. За ним внимательно наблюдал Чарли. Я видела, что папа идет очень осторожно, пытаясь сохранить равновесие. Он уже добрался до двери с надписью «Мужчины», но внезапно повернул направо и скрылся из виду. Я видела, как хлопнула боковая дверь, через которую мой отец выбежал на улицу. В следующий миг Чарли бросился к двери, за ним мама.
Когда вскочил и Адам, Грек схватил его за руку и потянул обратно:
— Вы остаетесь здесь, нам с вами необходимо поговорить.
Эти слова донеслись до меня, когда я уже летела к выходу. На улице я обнаружила Чарли и маму, кричавших что-то вслед отъезжающему такси. Чарли сразу же поймал другое такси, распахнул перед нами дверцу, а когда мы с мамой нырнули на заднее сиденье, сказал водителю:
— Видишь такси впереди? Езжай за ним, не упусти. — После чего он захлопнул дверцу.
Таксист сделал так, как ему было велено: дал по газам и рванулся вперед на такой скорости, что нас вдавило в виниловую обшивку сиденья. Мы на несколько кварталов отставали от машины впереди. Но наш водитель оказался настоящим гонщиком. Через минуту, когда другое такси свернуло на север по Третьей авеню, мы уже были почти у него на хвосте.
— Если не отстанете от него до конца, получите хорошие чаевые, — посулила мама.
— Вы хоть представляете, куда он может ехать? — спросил таксист.
— Угол Пятьдесят пятой и Десятой, — сказала я, копаясь в сумке в поисках сигарет.
— Не вздумай здесь курить, — приказала мне мама. — Не тебе нужно нервы успокаивать…
— Дай же ты мне объяснить…
— Нет. Я не нуждаюсь в твоих объяснениях.
— Мама…
— Заткнись, Элис. Заткнись и дай мне подумать.
Мама закрыла глаза. Ее била дрожь, а потом она начала рыдать.
Но когда я сделала попытку обнять ее, она завизжала:
— Не прикасайся ко мне.
Стало тихо. Водитель, оглянувшись, посмотрел на нас дикими глазами.
— Нечего на нас пялиться, — огрызнулась мама. — Не спускайте глаз с того такси.
Снова тишина. Я отодвинулась подальше от матери, прислонилась лбом к оконному стеклу и подумала: Можно распахнуть дверцу и выброситься. Ударюсь о тротуар, потеряю сознание от удара, если повезет… и пусть все пропадет пропадом.
Я закрыла глаза и сказала себе: «Киаран никогда бы не простил мне, если бы я добровольно отказалась от того, что у него было отнято». Медленно разжав пальцы, я выпустила дверную ручку. Сцепила руки. И больше не спускала глаз с едущего впереди такси. Наш таксист не отставал, быстро и ловко следуя за ним по Третьей авеню, затем повернул налево на Пятьдесят седьмую улицу, на запад до Десятой авеню и на два квартала к югу.
— Нам туда, — сказала я, увидев толпу у входа в студию.
Машина перед нами внезапно притормозила, дверца распахнулась, и из нее тяжело вывалился папа.
— Остановите! — закричала я, швырнув на переднее сиденье две десятки.
Мы с мамой выскочили, каждая из своей двери. Я видела стоящего перед студией Питера в окружении людей. Папа пробивался к нему сквозь эту толпу, мама кричала ему, чтобы он остановился, я рвалась вперед, пытаясь удержать.
— Мерзавец, негодяй, ты нас опозорил! Ты разрушил все, негодяй! — издали заревел папа.
Питер повернулся на крик.
— Иуда! — рявкнул папа, и в этот момент их взгляды встретились.
Питер выглядел таким испуганным и растерянным, каким я не видела его ни разу в жизни, а отец замахнулся, собираясь ударить своего старшего сына.
Но тут вдруг совсем неожиданно папа остановился, будто что-то его ослепило. Он застыл неподвижно всего в нескольких футах от Питера. А потом рухнул ничком и ударился лицом о тротуар.
Я слышала, как за спиной кричала мама одно слово:
— Нет!
Я упала на колени рядом с отцом, неподвижным, тихим. Позднее коронер сказал мне:
— У него разорвалось сердце.
