Сначала его упорно называли ГИД: гей-связанный иммунодефицит. Сия аббревиатура любезно была предоставлена другой аббревиатурой: ЦКЗ (Центром по контролю за заболеваниями). Несколько месяцев спустя, в августе 1982 года, название заменили на СПИД: синдром приобретенного иммунодефицита. На переименовании настояла недавно созданная организация «Кризис здоровья у гомосексуалов». Основал ее в начале года регулярно будоражащий общественное мнение писатель по имени Ларри Крамер, который нажил множество врагов, но в конечном счете изменил историю, добившись признания того факта, что этой бурно набирающей обороты эпидемии необходимо уделять серьезное внимание на федеральном и международном уровне. Крамер также заявлял, что синдром не должен считаться болезнью геев, поскольку гетеро-сексуалам он угрожает не в меньшей степени. Когда заболел Джек — почти одновременно с десятком друзей и коллег Хоуи, — о СПИДе было известно еще очень мало. На руках у Джека образовались раны, а несколько раз он рассказывал мне, что просыпается среди ночи оттого, что буквально плавает в поту. Какое-то время он еще продолжал ходить на работу, изо всех сил стараясь избежать огласки и скрыть свой недуг. С наступлением лета, пытаясь справиться с продолжающейся потливостью, он нещадно эксплуатировал кондиционер, устраивая в кабинете арктический холод. Периодически он под страхом увольнения требовал, чтобы я никому не рассказывала о его болезни. Увы, это тоже было тревожным симптомом его болезни — нарастающая паранойя по поводу того, что будет, если люди узнают, что он болен тем, что сам называл «рак гомосексуалов». Хворь сделала Джека пугающе вспыльчивым и злым. Трижды в то лето он срывался на меня, называя некомпетентной и безалаберной, когда решил, что я пропустила срок сдачи материала или не явилась к нему в квартиру немедленно по первому его требованию. Когда я спокойно объясняла ему, что (а) до срока сдачи, который он считал пропущенным, осталось еще несколько недель и (б) на моем автоответчике не было никаких сообщений от него, он сначала злился, называя меня обманщицей. А потом просил у меня прощения с таким виноватым видом, как будто совершил самый ужасный грех, который только можно вообразить.

— Прошу, не рассказывай никому о моем кошмарном поведении, — говорил он.

Впрочем, он хорошо знал, что я регулярно разговариваю с Хоуи, который, в свою очередь, ходил к Джеку каждый день и свел его с врачом с Кристофер-стрит по фамилии Моргенштерн, добродушным и похожим на раввина. Хоуи сам лечился у него с самых тех пор, как в 1976 году поселился в Нью-Йорке.

— Сначала я отнесся к этому толстячку с недоверием — отец четверых детей, дедушка шестерых внуков, который вырос в ортодоксальной еврейской семье в Вильямсбурге. Но половина его пациентов — геи. К нему можно прийти с венерическим заболеванием или инфекцией прямой кишки, и он бровью не поведет — «обычное дело». Что я имею в виду: он никогда не осуждал, не поучал и не разыгрывал сурового родителя, требуя, чтобы я перестал плохо себя вести. Когда только началась эта хрень, приобретающая масштабы эпидемии, он посоветовал мне на всякий случай начать пользоваться презервативами, потому что никто не знал, как и почему распространяется ГИД, но Моргенштерн почти убежден, что его переносят физиологические жидкости. Никто же до сих пор не знает, вирус это или нет. До сих пор нет теста, чтобы определить, болен ты этой гадостью или нет. Я тоже могу оказаться носителем.

— Но пока у тебя нет симптомов.

— Но я же чудовищный ипохондрик. Стоит мне чихнуть пару раз, и я тут же решаю, что обречен.

— Джек… он ведь не обречен, надеюсь?

— Моргенштерн, естественно, не обсуждал его случай — врачебная тайна… и все такое. Но на прошлой неделе я прибежал к нему с болью в горле, решив, что это — начало чего-то ужасного, а оказалось, кстати, что это банальная простуда. А Джек рассказал о своем разговоре с друзьями из больницы Святого Винсента, куда последнее время принимают людей с ГИД. От этих врачей Джек узнал ужасные вещи: что бы врачи ни пробовали, болезнь лечению не поддается. Она не похожа на грипп или какие-то инфекции, которые реагируют на антибиотики. Все эти язвы на руках Джека… сейчас у половины моих друзей такие же. Причем по всему телу. Я знаю одного парня, у него такие на деснах. Другой знакомый был очень упитанным, так он потерял около шестидесяти фунтов и теперь похож на жертву голода в Биафре. Не просто худой — живой скелет. Это какая-то чертова чума. Если доктор Моргенштерн прав и эта зараза передается через кровь или сперму, я обречен. Особенно учитывая количество мужчин, с которыми я был даже за последние недели.

— Начинай пользоваться презервативами, — предложила я.

— Я вообще подумываю взять обет целомудрия.

— Да, правильно.

— Ну, считай это трескучим манифестом, которому я, сама знаешь, никогда не последую. Но с этой минуты я буду использовать резинки и требовать этого от других. Скажи, на работе уже многие знают о Джеке?

— Пока никто ничего не говорил вслух.

— Но все видят, что он испуган, сильно похудел и такой вспыльчивый стал — взвивается на ровном месте.

— Долго скрывать это он все равно не сможет. Особенно если раны появятся в других местах, которые не прикроешь — на лице, например.

Это произошло в конце августа. По моему настоянию Джек по приглашению своего друга, у которого был дом на Файер-Айленде, поехал на десять дней отдохнуть на море — невероятно долгий срок для трудоголиков, какими мы оба были. В последнее время он начинал ко мне прислушиваться, иногда просил его подстраховать. Я взяла на себя важную рукопись, которую он редактировал (обзор истории пятидесятых), а также избавила от почти ежедневных телефонных разговоров с Корнелиусом Паркером, одним из самых возрастных и непростых наших авторов (впрочем, покажите мне хоть одного романиста, с которым было бы просто!). Этот блестящий и беспощадный наблюдатель описывал людей, загоняющих себя в ловушки ритуалов американской жизни, особенно напирая на ужасы семейных отношений, становящихся подчас губительными. Сам он был женат четырежды, этот преподаватель Сиракузского университета, крайне недовольный тем, что в пятьдесят пять лет он все еще вынужден преподавать ради оплаты счетов и многочисленных алиментов. К тому же он был алкоголиком и не скрывал этого. Каждые три или четыре года Корнелиус выпускал по книге и отказывался понимать, почему они не имеют такого же коммерческого успеха, как романы Джона Апдайка — предмет его вечной зависти и ненависти. На самом деле Корнелиус всегда получал прекрасные отзывы прессы, даже несмотря на то, что некоторым критикам казались откровенно унылыми его язвительный взгляд на отношения мужчин и женщин и тот хаос, который они творят совместно. И все же продажи в последнее время падали — настолько, что тираж последнего романа «Почему она от меня ушла» почти не разошелся: было продано всего 4300 экземпляров. Конечно, Корнелиус стал повторяться, мы даже подозревали, что он просто слегка перелицовывает свои же ранние работы, а читатели, поняв это, начали отказываться от его книг. Сейчас Паркер был близок к завершению своего долгожданного нового романа, и его одолевали обычные для писателей страхи и комплексы.

— Почему мой редактор не хочет со мной разговаривать? Он меня избегает? — спросил Корнелиус по телефону, когда Джек уехал отдыхать на побережье Лонг-Айленда.

— Он в отпуске, в котором давно нуждался.

— Но вы отвечаете на мои звонки вместо него уже больше месяца.

— Просто он был безумно занят.

— Слишком занят, чтобы поговорить со мной? Да я единственный автор, которого «Фаулер, Ньюмен и Каплан» печатают целых двадцать пять лет.

— Никто вас не избегает, Корнелиус. Я могу совершенно искренне, положа руку на сердце, сказать, что мы все здесь очень рады каждому вашему новому роману.

— Чему вы можете радоваться, если его никто не читал? Я иду ко дну в смысле денег… если эта книга вас не устраивает…

— Скажите, вам много осталось до ее завершения?

— Примерно пятнадцать тысяч слов. Я даже не уверен, что вообще смогу ее дописать.

— Вы позволите мне прочитать то, что у вас уже есть?

— Вы не мой редактор.

— Джек перед отъездом в отпуск поручил мне в его отсутствие заниматься с его авторами. Если вы хотите узнать мнение…

— Я никогда никому не показываю свои черновики, пока рукопись в работе.

— Тогда заканчивайте ее и приносите… через несколько недель или даже позже, если вам нужно время. Главное — сделать все хорошо.

— Потому что если это будет нехорошо, то…

— Корнелиус…

Очередная долгая пауза.

— Ко мне на несколько дней приезжал мой сын Марк, завтра он возвращается в город. Если он оставит рукопись в вашей редакции, вы сможете прочитать ее за выходные и позвонить мне — обязательно! — в ближайший понедельник?

— Обещаю, что сначала я поговорю о книге с вами, до того как связаться с Джеком. Это лучшее, что я могу сделать.

Но я не обещала Корнелиусу скрыть от Джека, что буду читать книгу. Если бы я промолчала и не сказала шефу, что согласилась ознакомиться с рукописью Корнелиуса, а впоследствии это бы всплыло, думаю, он тут же оторвал бы мне голову, фигурально выражаясь. К тому же, уезжая в отпуск, Джек взял с меня слово ежедневно звонить ему в 18:00 и докладывать обо всем, что случилось в офисе за день. И под «всем» имелось в виду…

— Вы поговорили со снабженцами о заказанных двенадцати дюжинах карандашей «Блэквинг», которых я жду уже нескольких недель?

— Все сделано, Джек.

— Я сказал этой кошмарной суке Сильвии Люксембург, что могу редактировать только карандашами «Блэквинг», номер два. А она заявила мне, что теперь фирма официально закупает «Пейпер Мэйт», номер два. Позже я узнал, что ее брат — торговый представитель «Пейпер Мэйт».

— Карандаши будут у вас на столе в понедельник. Как море?

— Прилично… да нет, черт побери, замечательно. Кажется, я иду на поправку. Моя кожа почти совсем очистилась. Я каждый день хожу на длинные прогулки по берегу. И даже позволяю себе немного поддать. Почти каждый вечер — джин с тоником и бокал белого вина. Если учесть, что в последнее время алкоголь тут же просился наружу, это отличные новости. Потому что, блин, в последние недели мне дико требовалось поддать. Это худшее из всего, что было… надеюсь, теперь и это позади.

Мне так хотелось верить, что Джек окажется исключением из правила, тем самым человеком, который сумеет победит напасть.

— Отлично, просто фантастика, — сказала я.

— Может быть, я даже снова стану с вами любезнее. В последнее время я был таким мудилой.

— Я все понимаю и не обижаюсь.

— А я бы обиделся.

— Нам нужно кое-что обсудить.

— Звучит зловеще.

— В общем, нет, но сначала я хочу прояснить с вами некоторые моменты.

После чего я пересказала наш состоявшийся час назад разговор с Корнелиусом.

— Элис, прочтите его рукопись непременно. Очень разумно было пообещать, что ему вы позвоните первому. Это его немного успокоит. Но так как я вернусь в город не раньше вечера среды, жду от вас звонка в воскресенье с подробным разбором рукописи.

— В какое время вам удобнее?

— Позвоните мне сюда ровно в семнадцать ноль-ноль.

Я так и сделала — позвонила ему в назначенное время, тщательно сдерживая возбуждение, потому что знала, что Джек не доверяет чрезмерным восторгам. «Бурление как реакция на что угодно происходит, как правило, из кишок, а кишки, знаете ли, могут и прохудиться. Даже если вы уверены, что прочитанное — шедевр, отложите свои восторги на несколько дней, остыньте и тогда вернитесь к рукописи с ясной головой».

Именно так я и поступила с романом Корнелиуса Паркера «Очередная ошибка». Название меня немного смущало. Заинтересует ли читателей книга с названием, прямо говорящим о множестве ошибок, которые мы совершаем в жизни? Но роман оказался сногсшибательным: история знакомства мужчины и женщины среднего возраста, за плечами у которых тяжелые разводы и проблемы с детьми. То, что начинается как страстная история любви — настоящий второй шанс, — превращается в рассказ о людях, которым не дали быть счастливыми их собственные комплексы. Это был не очень длинный роман, около 80 000 слов, и две последние главы еще не дописаны, но в нем блестяще была схвачена суть проблемы: как часто мы уничтожаем то, чего хотим больше всего. Ярко и убедительно в романе говорилось о надежде на любовь и о нашей потребности все испортить. Я порадовалась, увидев, что Паркер перенес действие книги из колледжа в Нью-Йорк. Нора и Мэтью, независимо друг от друга, решают изменить жизнь. Они уезжают из пригородов, где жили, и встречаются на Манхэттене — одинокие люди, когда каждому из них основательно за сорок. Корнелиус великолепно описал детали жизни в современном городе. Одной из побочных тем романа стал Манхэттен, внезапно наводненный молодыми мужчинами и женщинами с большими деньгами. Нора и Мэтью, родившиеся там в конце 1930-х, а потом жившие с семьями в Вестчестере, возвращаются в город, в значительной мере утративший свой шарм и превратившийся в место для людей с непомерными финансовыми амбициями. Правда, Корнелиус не дописал две последние главы, но, читая последнюю из написанных, я не могла сдержать слез — дела героев романа, понимавших, что они заслуживают счастья, шли наперекосяк, и Нора и Мэтью ничего не могли с этим поделать.

— Так вот, — сказала я Джеку, позвонив ему ровно в пять вечера, — я честно стараюсь умерить свой восторг. Но этот роман, если им правильно распорядиться, может стать для нас настоящим прорывом.

На следующий день я говорила по телефону с Корнелиусом.

— Я налил себе двойной скотч, — сказал он, — на случай, если все настолько плохо, как я подозреваю.

— В скотче нет нужды, — возразила я. — Вы написали нечто замечательное.

Это привлекло внимание Корнелиуса. Дальше я в течение полутора часов знакомила его со своими многочисленными замечаниями к роману, постоянно приговаривая, что он совершенно великолепен. Я коснулась нескольких фрагментов рукописи, которые требовали доработки, но подчеркнула, что если и пытаюсь уговорить его что-то убрать или переделать, то не для того, чтобы умалить достоинства романа, а лишь для поднятия его коммерческой жизнеспособности.

— Я хочу, чтобы «Очередная ошибка» стала редким случаем, жемчужиной среди романов, настоящей литературой и при этом с хорошими продажами.

Это окончательно решило дело.

— Я так взволнован, — сказал Корнелиус. — Да, кстати… если Джек, по вашим словам, сейчас так занят, его не слишком обидит, если я попрошу вас стать редактором моего романа?

— Я улажу с ним этот вопрос.

Когда Джек вернулся в офис, я сразу поняла: все разговоры об улучшении и выздоровлении после десяти дней на море были в лучшем случае попыткой выдать желаемое за действительное. А в худшем — полным непониманием истинной тяжести его состояния. Он похудел еще больше, лицо стало совсем серым, а на носу образовалась язвочка. Тем не менее говорить о своей болезни он отказывался, отрывисто раздавал распоряжения, а после обеда за три часа прочитал рукопись Корнелиуса. Вызвав меня в конце дня, Джек сказал, что мои впечатления, а также отчет на четырех страницах, который я написала о романе, верны. Далее он подтвердил, что поручает мне полностью взять на себя редактуру книги. Он даже позвонил при мне Корнелиусу и сказал, что эта книга — его «литературное и коммерческое воскресение».

Через две недели после того, как Корнелиус прислал заключительные главы, я взяла напрокат машину в компании «Дайнерс кард», членом которой недавно стала, и поехала в Сиракузы. Там я остановилась в старой гостинице, которую порекомендовал Корнелиус, неподалеку от университетского кампуса. Сам Корнелиус Паркер являл любопытную смесь высокомерия и неуверенности — впрочем, это я заметила уже по нашим телефонным разговорам. Многочисленные беды и поражения оставили след на его грубоватом лице. Для человека, начинающего выпивать примерно в полдень, он был в неплохой физической форме. Жил он один, в его маленьком домике царила стерильная чистота. Как и мой отец, Корнелиус в молодости служил в морской пехоте. Стоило мне упомянуть, что папа побывал на Окинаве, как между нами мгновенно возникло родство, поскольку Корнелиусу довелось пережить другую ужасную битву на Тихом океане — на Гуадалканале. Его четвертая жена, бывшая его студентка, ушла от него полгода назад.

— Четыре брака — это же настоящее торжество оптимизма над опытом, — сказал Корнелиус. — Вы девушка умная, тем более с такой профессией, так что должны знать: выходить замуж за писателя — последнее дело.

— Да, это я уже выяснила.

Во время обеда Корнелиус потянулся за «Джим Бим», но отодвинул бутылку, увидев, что я обратила на это внимание.

— Не ждите, что я моментально исправлюсь, но знаю, нужно завязывать.

— Вот как обстоит дело, Корнелиус. С последней версией все хорошо. И мы с Джеком будем продвигать продажи и маркетинг, чтобы раскрутить ваш роман по полной. А это означает большое внимание к вам со стороны СМИ: интервью в прессе, возможно, репортажи на телевидении и большой тур по стране. Если торговые представители отреагируют и продажи будут такими, как мы надеемся, если мы получим заметный интерес со стороны прессы, то вы можете оказаться в центре внимания в гораздо большей степени, чем раньше. И тут уж все целиком будет зависеть от вас. Если вы по-прежнему будете прикладываться к бутылке, как сейчас, если будете изображать из себя пожилого слабака, которому повезло накропать настоящий бестселлер и он не понимает, что ему с этим делать, то этот роман не станет воскресением, на которое вы так уповаете.

Слушая себя и вздрагивая при мысли, что говорю слишком авторитарно, жестко и прямолинейно, я пыталась понять — неужели все то, что случилось со мной за последние пять лет, сделало меня такой? Откуда эта новая способность брать на себя ответственность — говорить людям вещи, которые им неприятно слышать, ради того, чтобы добиться желаемого результата, — не знак ли это того, что внутренне я незаметно переменилась?

Накануне моего отъезда в Сиракузы Джек позвал меня в свой офис и настоял, чтобы мы выпили. Наливая мне бомбейского джина со льдом, он сказал, что, хотя сейчас октябрь и лето уже закончилось, «стаканчик джина с тоником напоминает мне тот пляж, всего в пятидесяти милях от Манхэттена, а чувство такое, будто ты на Бали или где-нибудь в Австралии. Это заставило меня задуматься: я же почти нигде не был. Может, мне и правда стоит посмотреть мир, пока еще могу… Да нет, я понимаю, сейчас это невозможно по целому ряду причин. Мне нужно вам признаться, Элис, здесь, среди живых, мне осталось быть совсем немного».

Я хотела сказать что-то обнадеживающее, но промолчала.

Джек обратил внимание на заминку и кивнул мне с лукавой проницательностью:

— А вы учитесь, Бернс, вы учитесь. И неплохо справляетесь.

Рассказывать остальным сотрудникам о своей болезни Джек по-прежнему отказывался. Когда Корнелиус пришел на ланч с торговыми представителями и заметил бросающуюся в глаза худобу Джека, он при первом удобном случае отвел меня в сторону:

— Почему же вы не сказали мне, что он серьезно болен?

— Я просто не смогла, Корнелиус. — И я опустила глаза.

Я вообще никому об этом не говорила. Даже Дункану. Который в этот момент был занят куда более радостными вещами — его новая книга произвела настоящий фурор. Превосходные обзоры, более чем приемлемые продажи, немедленный новый контракт с издательством «Сент-Мартинс» сразу на две новые книги. К тому же он продлил в издательстве «Эсквайр» свой контракт внештатного корреспондента и собирался отправиться в Северную Африку, чтобы за полгода проехать от Касабланки до Израиля.

Примерно в это же время мне на работу позвонил Питер и объявил, что вернулся в Бруклин. Он на пять месяцев сдавал свою квартиру в субаренду, а сам жил в пустующем коттедже друга на берегу озера в Западном Мэне. Питер вернулся в город еще более поджарым, чем раньше — привык пробегать по три мили в день, — с готовой рукописью под мышкой. Я слышала благодаря Джеку и Хоуи, что его редактор в «Литтл, Браун» счел мемуары моего радикального брата прекрасно написанными, но бесперспективными в плане продаж в эпоху Рейгана, когда многие, даже самые убежденные, демократы меняли курс, отходя от идеализма шестидесятых. Тем не менее Питер свой контракт выполнил и вовремя представил свою вторую книгу (мне он ее прочитать не дал). После его возвращения прошло уже несколько недель, но, не считая того короткого разговора, когда он позвонил мне в офис, мы практически не общались — брат вежливо уклонялся от моих предложений вместе пообедать или поздно вечером послушать где-нибудь джаз. Потом мы буквально столкнулись друг с другом на вечеринке, посвященной выходу книги Дункана. Из-за лохматых волос и еще более лохматой густой бороды Питер был похож на провинциала, внезапно выброшенного из глубинки на Манхэттен. Он обнял меня, однако держался скованно и был заметно чем-то озабочен. Питер отметил, что Дункан не пригласил всех этих элитных медиазубров, которые неизменно мелькали на многих подобных презентациях (к примеру, на его собственной). И вздохнул с облегчением, увидев, что Тоби и Саманта, которая только что родила мальчика, Чарльза, также отсутствовали.

— Молодец, Дункан, хорошо, что привлек к себе внимание, — сказал Питер. — Он этого заслуживает, как отличный стилист и как эссеист, а о его трудолюбии я уж и не говорю.

— Через год у тебя будут точно такая же вечеринка и презентация книги.

— Сильно сомневаюсь, что «Литтл, Браун» на такую раскошелятся.

— Говорят, что книга им очень нравится. А что «Виллидж Войс», ты планируешь снова начать писать для них?

— Вообще-то, они предложили вернуть мне мою колонку, так что на жизнь пока будет хватать. А мистер Уолл-стрит на днях снова подсунул мне немного денег… не подумай, что я его просил об этом.

— Ты встречался с Адамом, а со мной не стал?

— Мне нужна была ссуда, небольшое денежное вливание на короткий срок. Я же теперь снова плачу за квартиру, плюс ежемесячные выплаты по кредиту, который был вынужден взять в прошлом году, чтобы удержаться на плаву. А сумма, которую мне вручил брат Денежный Мешок, вместе с колонкой в «Виллидж Войс», почти целиком покроет мои долги. Теперь мне нужно только одно — тема для колоссальной книги, что-то такое, что в настоящий момент реально может прозвучать.

— Уверена, ты что-нибудь найдешь, Питер. И, может, даже найдешь время поужинать с сестрой.

— Ты слышала, что Ширли бросила папу?

Эта новость меня обескуражила.

— Я вообще не в курсе.

— А я знаю только потому, что два дня назад старик позвонил мне в десять вечера и сказал, что нам с ним необходимо встретиться и выпить. Я немного волнуюсь за него. Он повторял, что на работе, в этой торговой компании, у него все идет хорошо, но что ему до смерти скучно. А его девушке надоело наконец, что любимый тайком бегает к бывшей жене, вот она и ушла от него на прошлой неделе. Странно то, что папа из-за нее так переживает. Рано или поздно им все равно пришлось бы расстаться: мама не стала бы долго терпеть, что живет он с Ширли, а ей уделяет только пару вечеров в неделю. Папа подозревает, что у мамы есть кто-то еще, я тоже подозреваю. В общем, в тот вечер он наклюкался чисто по-ирландски и все жаловался, как ему не везет в жизни. К тому же он курит почти столько что, сколько и ты, а это не очень хорошо.

Дункан тоже прочитал мне нотацию по поводу курения после презентации, когда мы с ним, его редактором и несколькими приятелями отправились ужинать в Чайна-таун. Это было очень в стиле Дункана — отпраздновать выход своей новой книги в затрапезном дешевеньком кафе на Дойерс-стрит. Я обратила внимание, что в тот вечер он был один, без девушки. Хоуи, знавший, разумеется, все обо всех, сообщил мне, что Дункана только что постигла очередная неудача в любви — его бросила дама сердца, на сей раз директор современной танцевальной труппы на Вустер-стрит. Хотя на людях он держался по-прежнему, был, как всегда, общителен и остроумен, блистал эрудицией — за столом развлекал нас блестящим рассказом о беседе эксцентричного, невротичного Густава Малера с молчаливым, маниакально-депрессивным Яном Сибелиусом о природе симфонического жанра. Сколько же этот парень знает — буквально все обо всем! Знакомьтесь, это Дункан, самый интеллектуальный парень из всех. Но также и самый печальный. А в настоящий момент он занят флиртом с яркой и энергичной женщиной по имени Пола. Она пописывала в «Парижское обозрение», была на дружеской ноге с его главным редактором Джорджем Плимптоном, а сейчас самозабвенно слушала оживленную скороговорку моего друга. Я ощутила укол разочарования. Сколько бы ни пыталась я убедить себя в обратном, она все равно существовала — глубокая, неразрешенная потребность в полноценном общении с кем-то, кто стал бы для меня якорем в моей бестолковой жизни, помог бы мне почувствовать, что я не одинока. Таким был для меня Киаран. Я ясно видела, что и Дункан всей душой стремится к тому же самому… и раз за разом связывается не с теми, как будто не хочет впускать свет внутрь себя. Откуда она, эта раздвоенность, с одной стороны, жажда глубокого, истинного взаимодействия с другой душой, а с другой — необходимость ее оттолкнуть? Может, всему виной последствия бесконечных семейных проблем?

У Полы были очень черные волосы, очень красная помада и круглые черные очки в тон с черным платьем в обтяжку. Имидж — интеллектуальная стерва. Я знала, вечером Дункан уйдет домой с ней. А потом у него начинался книжный тур по десяти городам, сразу же после которого он улетал в Касабланку… и на несколько месяцев исчезал где-то на просторах земного шара. Я наблюдала, как Пола начала атаку: сначала коснулась его руки, потом наклонилась и шепнула что-то ему на ухо. Дункан улыбнулся. Пола заулыбалась в ответ и пожала ему руку. Затем встала и направилась в сторону жутковатого туалета, расположенного позади кухни.

— Похоже, у тебя появилась новая интересная поклонница, — заметила я.

Дункан просто пожал плечами:

— Сегодня утром мне позвонил папочка. Он получил экземпляр книги, которую по моей просьбе ему прислали из издательства. Знаешь, что он мне сказал? Цитирую дословно: «Одно из многочисленных достоинств Рейгана заключается в том, что он покажет вам, придуркам, какими быстротечными и дурацкими были шестидесятые годы. По этой же причине никто не станет читать твою пафосную книжонку».

— Послушай моего совета: когда этот злобный человечек снова позвонит, просто брось трубку. Он ненавидит тебя за то, что ты сумел вырваться за пределы унылого корпоративного мирка, в котором он увяз навсегда.

— Для него я навсегда останусь странным мальчишкой с нелепой походкой, неспособным оправдать его надежды на сына-мачо.

— Я считаю, что всем детям отставных морских пехотинцев в США должны предоставлять бесплатного психотерапевта. Потому что и мой отец, и твой — все они вымещают на нас свой извращенный жизненный опыт. И они нажили все эти безумные представления о чести и долге, о Semper Fi, которые в реальном мире просто-напросто не действуют. А уж если их дети не соответствуют их представлениям и тем стандартам, что были приняты в их полку… ну, тогда вообще туши свет.

— Надо мне было сразу его послать. А я спасовал, начал мямлить что-то насчет хорошей рецензии в «Нью-Йорк таймс», которая выйдет в воскресенье.

— Отправляйся в свой книжный тур, прокатись по Северной Африке и помни: ты живешь своей жизнью, а он кусает себе локти, потому что и сам хотел бы такую, но не вышло, ведь ему не хватает воображения и таланта, чтобы добиться того, что удалось тебе. Но учти, если тебя убьют где-то на полпути между Касабланкой и Тель-Авивом, ты разобьешь мне сердце. Боюсь, еще одну потерю я не перенесу.

Дункан внимательно посмотрел на меня. Сказанное мной его не обескуражило, но определенно заинтриговало. А вот меня застали врасплох неожиданно вырвавшиеся слова. Но, с другой стороны, разве, выпалив что-то, не подумав, мы не выдаем невольно то, что таилось на сердце? Мы с Дунканом не успели ничего больше сказать друг другу — к столу вернулась Пола и подозрительно посмотрела на меня.

— О чем это вы оба так глубоко задумались? — спросила она.

— Просто вспоминаем былые денечки в Боудине, — отговорился Дункан.

— А… ясно, старые товарищи, все такое…

Пола наклонилась и снова зашептала что-то Дункану на ухо, а затем быстро, но вполне демонстративно клюнула его в губы.

— Нам пора, пожалуй, — объявил Дункан сидящим за столом. — Тем более что мне завтра рано вставать — еду в Бостон на поезде.

Похоже, в ту ночь ему удалось уложить Полу в постель. Она даже сопровождала его на большом отрезке книжного тура — от Лос-Анджелеса до Сиэтла. Четыре недели спустя, вернувшись в Нью-Йорк, Дункан попросил нас с Хоуи проводить его на рейс до Парижа.

— А Пола разве не хочет проститься наедине? — спросила я.

— Она уже со мной простилась неделю назад.

— Прости.

— Со мной всегда так, — махнул Дункан рукой.

Хоуи предложил нам втроем встретиться в баре в зале вылета аэропорта Кеннеди. Вылетающего пассажира можно было провожать до зоны выхода на посадку, пройдя небрежный осмотр металлоискателем. В углу этой странного архитектурного шедевра эпохи 1960-х находился коктейль-бар — белый бетонный терминал с изображением крыльев самолета на стеклянной стене.

— Итак, что мы имеем? Три тысячи долларов в дорожных чеках, паспорт, один маленький рюкзак, сумка через плечо с пятью чистыми блокнотами, авторучка, пара десятков баллончиков с синими и черными чернилами и абсолютно никаких контактов.

— А в Касабланке ты закрутишь бурный роман с какой-нибудь знойной алжирской красоткой… — Под действием двух мартини Хоуи повысил голос на октаву, а то и на две, почти срываясь на крик, так что люди за соседними столиками уже оглядывались.

Дункан, надо отдать ему должное, только улыбнулся и покачал головой:

— Ну ты и фантазер, Хоуи. Ты правда думаешь, что я отправляюсь прямо в кино-дешевку сороковых с Клодом Рейнсом и Хеди Ламарр?

— А что, разве в старых лентах «Уорнер Бразерс» что-то не так показано?

— Боюсь, современный Алжир тебя бы несколько разочаровал. По отзывам, это самая настоящая мусульманская Гавана на Средиземном море — точно такая же страна социализма, со всеми его унылыми побочными эффектами.

— Теперь вы убедились, что наш друг — истинный мастер слова? — Хоуи поднял палец.

— Ой, да брось ты… — отмахнулся Дункан.

— Хоуи прав, — вклинилась я в разговор. — Ты жонглируешь словами, как никто другой.

— И это единственный мой талант, — усмехнулся Дункан.

— Это намек на «Что с разбитым сердцем станет?». — И Хоуи завопил первый куплет песни.

— Как насчет последнего мартини на дорожку? — спросил Дункан.

— Звучит так, как будто ты идешь на расстрел, — заметила я.

— Просто еду в неизвестность, — ответил Дункан. — И страшно, и весело.

Хоуи хотел было что-то сказать, но внезапно отвернулся, по щекам у него потекли слезы. Дункан порывисто обнял друга за плечи.

— Возвращайся живым, — сказал Хоуи. — Я не перенесу смерти еще одного друга.

— Не собираюсь я умирать, — пробормотал Дункан.

— Так что поосторожнее там, капитан Сорвиголова.

— Как Джек? — спросил Дункан.

Хоуи опустил голову, теперь слезы лились в три ручья.

— Перед тем как ехать сюда, мы были в больнице, — сказала я. — Дела у него совсем плохи.

Джек попал в больницу Сент-Винсент всего пять дней назад, побывав накануне в офисе в последний раз. Добраться до кабинета самостоятельно он в последнее время не мог, требовалась моя помощь. Он ходил, опираясь на две трости. Саркомы Капоши на носу и во рту уже нагноились. До этого Хоуи несколько дней ночевал у Джека на диване в качестве ночной сиделки. Рано утром Хоуи возвращался к себе, чтобы принять душ и переодеться для работы, целыми днями ничего не ел, держался только на кофе и антидепрессантах. На смену Хоуи появлялась я, кое-как помогала Джеку одеться и загружала нас обоих в ожидающую машину. Члены совета директоров «Фаулер, Ньюмен и Каплан», надо отдать им должное, не только сообщили, что, пока у Джека есть силы появляться в издательстве, ему здесь всегда будут рады, но и предоставили машину с водителем, чтобы он мог в любое время поехать, куда ему нужно. (Это избавляло нас от многих унижений, так как таксисты часто проносились мимо, не желая перевозить явно больного человека.) Финансовый директор дома, Мел Морган, сказал мне с глазу на глаз, что, если Джеку понадобится ночная сиделка, он решит проблему с оплатой. Но Хоуи, услышав об этом от меня, заявил, что сам будет рядом с Джеком с заката до восхода солнца.

— Давай я подменю тебя хотя бы на две ночи в неделю, — предложила я.

— Предложение принято с благодарностью и отклонено. Я провожу Джека, буду при нем до того момента, пока он еще может оставаться дома. Другими словами, до конца.

А финал приближался с трагической неизбежностью. Пять дней назад, добравшись до своего кабинета — он опирался на трость, а с другой стороны его поддерживала я, — Джек потерял сознание, не успев сесть за письменный стол. Вызвали «скорую помощь». Дежурные врачи, оценив состояние Джека, экстренно госпитализировали его в больницу Сент-Винсент. Я поехала с ним в машине «Скорой помощи», велев своей помощнице срочно позвонить на работу Хоуи и сообщить, что случилось. Довольно долго мы с Джеком ждали в приемном покое, он то приходил в себя, то впадал в забытье. Потом два санитара подняли его на каталку. Я смотрела, как Джека вкатили в большой лифт и доставили наверх, в специализированное отделение, где занимались жертвами этой все еще не излечимой смертоносной заразы. Когда я заявила санитарам, что поеду вместе с Джеком, они не возражали. Дверь лифта открылась, и передо мной открылась незабываемая картина — управляемый хаос. Все палаты были настолько переполнены, что для Джека там не было места. Его разместили в центральном коридоре отделения. Оглядываясь по сторонам, я видела мужчин — и нескольких женщин — на разных стадиях умирания. Рядом с ними, пытаясь облегчить своим близким смерть или оказать хоть какую-то помощь, толпились друзья, члены семей, сотрудники. Врачи и медсестры метались от постели к постели, пытаясь поддерживать хоть какой-то порядок, под крики и стоны пациентов и тех, кто за ними ухаживал, сливавшиеся в жуткую, угнетающую какофонию, унять которую было невозможно, хотя она тревожила всех.

— Пожалуйста, осмотрите моего друга, он нуждается в помощи. — С этими словами я бросалась к врачам в белых халатах и медсестрам в синих.

Трое врачей и две сестры прошли мимо, бросив на ходу, что займутся Джеком, как только разберутся с остальными.

После того как от меня отмахнулись в пятый раз, я заорала на проходившего мимо врача:

— Какая, к черту, очередь, когда человек так страдает?

В этот момент мне на плечо опустилась рука Хоуи.

— Я этим займусь, — бросил он и буквально вцепился в какую-то медсестру, требовательно спросив у нее, дежурит ли доктор Барри.

Ошеломленная девушка ответила, что доктор здесь.

— Скажите ему, что здесь Говард Д’Амато с одним из своих ближайших друзей.

Медсестра серьезно кивнула и поспешила прочь.

— Находясь в зоне боевых действий, важно знать хоть одного из начальников, — сказал Хоуи.

Лежащий на каталке Джек застонал. Я взяла его за руку и увидела, что ткань его брюк в промежности намокла. Заметив это, Хоуи заметался по коридору, остановил проходившую медсестру и начал объяснять ей, что Джек может умереть, не дождавшись помощи, если к нему не подойдут немедленно.

— Придется еще немного подождать, — с каменным лицом сказала она.

Хоуи взорвался:

— Послушай-ка ты, сестра Рэтчед, не смей разговаривать со мной, с нами, как будто от тебя, суки, зависит…

— Довольно, друг мой.

Между Хоуи и медсестрой твердо встал доктор Норман Барри, человек лет сорока, маленький, лысеющий, с огромными мешками под глазами, но с очень цепким и внимательным взглядом.

— А теперь, прежде чем я займусь больным, Говард, — сказал он, — извольте немедленно извиниться перед моей коллегой, замечательной, перегруженной работой медсестрой Клэнси.

— Я патентованный засранец, — обратился к сестре Хоуи.

— Это не извинение, — сказал доктор Барри.

— Простите. Мне очень жаль. Я не должен был называть вас так. Просто…

Медсестра Клэнси положила руку Хоуи на плечо:

— Я все понимаю. — И обернулась на доктора Барри: — Может быть, я отвезу его в альтернативную палату?

— Это единственное свободное место, другого сейчас не найти, — кивнул доктор. Повернувшись ко мне, он с сомнением добавил: — Это комнатка за моргом, которую мы переоборудовали в импровизированную палату.

— По крайней мере, это палата, — сказала я.

— И расположена очень удобно, — добавил Хоуи.

— Мне жаль, что я снова вижу вас здесь, Говард, — обратился доктор Барри к моему другу.

Хоуи покачал головой, глядя себе под ноги:

— Столько потерь…

— Поверьте, я вас понимаю. Это похоже на Черную смерть, и непонятно, как ее остановить.

— Как вы думаете, сколько ему осталось? — спросила я сдавленным шепотом.

Внезапно с каталки раздался глухой голос Джека:

— Хрен вам, я собираюсь жить до ста лет.

Каким-то образом он сумел приподнять руки. Я схватила одну, Хоуи другую.

— И обязательно доживете, — сказала я.

— Спасибо, Поллианна, — просипел Джек.

— Ты молодец, крепкий орешек, — обратился к нему Хоуи.

— Это у меня от отца. Морской пехотинец… прямо как старик Элис. Только мой презирал сына и называл «голубым цветочком».

— Значит, он-то и повел себя как презренный трус, — возмутился Хоуи. — Плюнь на него. Ненавистники всегда найдутся. А вот ты настоящий храбрец. И сейчас держишься как герой.

Я всхлипнула.

— Не распускайте нюни, Бернс, — сказал Джек. — Здесь уже и так эмоции зашкаливают.

Доктор Барри улыбнулся:

— Думаю, пора нам отправлять Хамфри Богарта в ту палату.

Джек сумел улыбнуться ему в ответ.

— Всегда мечтал стать гейским Богартом, — сказал он.

Хоуи нагнулся ко мне и прошептал на ухо, что через час двадцать пять минут мы должны быть в аэропорту, чтобы проводить Дункана.

— Я все слышал, — раздался голос Джека.

— Придется Дункану поскучать без нас.

Я снова взяла Джека за руку.

— Я не планирую умирать сегодня вечером, да и в ближайшее время тоже. Отправляйтесь в аэропорт — я требую! — а потом возвращайтесь. И привезите мне охлажденный мартини с бомбейским ромом.

— Если мы вернемся сегодня в десять, — спросил Хоуи у медсестры Клэнси, — можно нам будет навестить нашего друга?

Женщина вопросительно взглянула на доктора Барри. Тот кивнул, давая согласие.

— Это против правил, — сказала медсестра Клэнси, — но попросите, чтобы меня вызвали, а я проведу вас к нему. Без джина.

И вот сейчас мы сидели в аэропорту с Дунканом, допивая по третьему мартини. Хоуи, расчувствовавшись еще сильнее, заговорил:

— Жизнь чертовски хрупкая штука. И когда я смотрю на вас, ребята, когда я понимаю…

— Ты к чему ведешь, Хоуи? — спросил Дункан.

— Вы должны пожениться.

Я тут же почувствовала, что неудержимо краснею, а потом заметила, что у Дункана цвет лица такой же, как мой.

— Вы только посмотрите на себя, — продолжал Хоуи. — Что таращите глаза, как два очумевших Бэмби? Сами видите, я прав. А теперь мне требуется отлить. Слишком много смерти, слишком много джина, слишком много напряжения, черт его возьми совсем!

Не успел он скрыться в ближайшем сортире, по громкой связи объявили посадку на рейс Дункана до Парижа. Вдруг — как гром среди ясного неба! — мой давний (вот уже восемь лет) друг вдруг наклонился и поцеловал меня. По-настоящему, в полную силу. А я ответила на этот долгий поцелуй. Оторвавшись наконец, мы потрясенно уставились друг на друга… впрочем, это было приятное потрясение, сродни изумленному узнаванию.

— Времени вообще не осталось, — сказала я, сжав его руки.

— Я могу пропустить самолет, — предложил Дункан.

— Нет, тебе нужно идти.

— Не нужно мне идти.

— Ты должен написать книгу. А для этого надо отправиться в поездку. Но обещай, что вернешься ко мне.

— Обещаю.

Выйдя из туалета, Хоуи деликатно стоял в сторонке, не подходя к обнявшейся паре, поглощенной друг другом и не желавшей разнимать рук. Мы даже не услышали объявления о завершении посадки на рейс Дункана. Тогда Хоуи положил руку мне на плечо.

— Не люблю быть вестником дурных новостей, — сказал он. — Но…

Всю дорогу до Манхэттена я сидела в такси молча, голова у меня кружилась, лицо было мокро от слез. Хоуи держал меня за руку, не произнося ни слова. Кроме одной фразы:

— Неужели ты не счастлива?

— Он хотел все отменить и остаться. А я сказала, чтобы летел.

— Это любовь. Я хорошо знаю этого парня. Ему это нужно, ты нужна больше всего на свете. А значит, вы оба счастливчики. Взаимная любовь. Блин, это же такая редкость.

Хоуи попросил водителя остановиться, не доезжая больницы, перед винным магазином и расплатился. В магазине он попросил у застенчивого индуса — сикха в тюрбане и с глазами, в которых отражалась вся мировая скорбь, — принести шейкер для коктейлей, бутылку бомбейского джина, небольшую бутылочку вермута, три бокала для коктейлей и банку оливок.

— И не могли бы вы наполнить шейкер толченым льдом? Будьте добры!

Через десять минут в приемной Сент-Винсент мы попросили сотрудницу вызвать медсестру Клэнси. Наш полевой набор для мартини был упрятан в мою сумку на длинном ремне. Мы договорились, что, как только медсестра отлучится, обязательно приготовим для Джека мартини.

— Даже если нас за это посадят, — возбужденно заметил Хоуи.

Медсестра Клэнси прибыла незамедлительно. Она вышла с таким же мрачным лицом, как и раньше, но сейчас видно было, насколько она взволнованна. Мы с Хоуи вскочили на ноги.

— Вам нужно поспешить, — сказала медсестра Клэнси. — Остались считаные минуты.

Надо признать, медсестра буквально бегом потащила нас наверх по черной лестнице, потом вниз по коридорам. Когда мы подошли к каталке, на которой лежал Джек, я с облегчением увидела, что глаза у него еще открыты, хотя он то и дело впадал в забытье. Подбежав, мы с Хоуи взяли его за руки. Джек дышал прерывисто и слабо. Я увидела страх в его глазах. Он попытался что-то сказать. Мы оба наклонились вперед. Еле слышно он произнес одно едва различимое слово:

— Мартини.

Скосив глаза на Хоуи, я увидела, что он кивает, как бы говоря: давай скорее.

Я не мешкая распаковала содержимое сумки. Медсестра Клэнси стояла поблизости, но даже не заикнулась о нарушении режима, о правилах и предписаниях. Плеснув джина на еще нерастаявший лед в шейкере, я добавила вермута, закрыла крышку и энергично встряхнула, зная, что Джек любит свой бомбейский мартини очень холодным. Вылив содержимое шейкера в стакан, я передала его Хоуи, а он поднес стакан к губам Джека. Когда крошечная порция джина и вермута коснулась его языка, наш друг мимолетно улыбнулся и закрыл глаза. Еще два неуверенных вздоха. И он перестал дышать. Хоуи опустил голову, подавляя рыдания. У меня защипало глаза, потом хлынули слезы. Мы оба продолжали сжимать пальцы Джека. Хоуи поднял стакан и, благословляя, перекрестил нашего друга. Потом сделал глоток мартини и передал стакан мне. Я тоже отпила. В следующие несколько минут стакан ходил туда-сюда над Джеком, пока мы допивали его последнее мартини, и наше горе становилось сильнее с каждым глотком.