На следующее утро перед входом в наш дом на Пирс-стрит остановилась черная полицейская машина без опознавательных знаков. Из нее вышли двое мужчин в дешевых костюмах и постучали в нашу дверь. Открыл Шон. Они предъявили ему свои удостоверения личности и объяснили, что хотят задать ему несколько вопросов. Я слышала весь их разговор, потому что за полчаса до этого Шон поскребся в мою дверь и спросил, не можем ли мы вместе позавтракать. Киаран к этому времени уже убежал, ему нужно было на первую пару. Я сидела в кресле-качалке, пила кофе и убеждала себя, что курить еще рано. Чтобы отвлечься от событий прошлой ночи, я пыталась читать Драйдена перед сегодняшней лекцией профессора Брауна. Но глаза впустую скользили по строчкам — я только могла представлять себе, что сейчас рассказывает Карли людям из ирландского Особого отдела и посольства США.

В голове крутились тревожные мысли, опасения и страхи, и, не в силах сосредоточиться на «Пиршестве Александра», я сидела как на иголках, ожидая властного стука в дверь.

Когда стук все-таки раздался, я чуть не свалилась с кресла. Поняв, что это всего лишь Шон, я ничуть не успокоилась, потому что была уверена — сейчас он примется обвинять меня в том, что я настучала властям на подругу.

Но Шон был неузнаваем, сама предупредительность. Не успела я открыть дверь, как он положил мне руку на плечо:

— Прости за вчерашнее, я просто перенервничал, когда копы ни с того ни с сего ворвались и потащили Меган… затем, надеюсь, чтобы запихнуть ее в ближайшую тюрьму.

— Шон, я не звонила в полицию.

И тогда я предложила ему войти и рассказала, что видела ее в Тринити в обществе маловменяемых маоистов, а потом мы с Киараном наткнулись на нее в пабе, где она сидела в компании мужчин, «которых Киаран назвал известными республиканскими боевиками».

— Он сказал конкретно, кто это был? — заинтересовался Шон.

— Нет, сказал только, что у них скверная репутация, и ничего больше.

— А ты в этом уверена?

— Абсолютно уверена, — ответила я, заметив, что, точно так же, как и Дезмонд, Шон заметно занервничал, как только были упомянуты республиканцы.

— Не вздумай кому-нибудь ляпнуть, что ты видела эту дуру с такими людьми. И мужика своего предупреди, чтобы держал язык за зубами, — прошипел Шон. — Ничего этого не было. Я говорю это ради вашей же с ним безопасности… и моей тоже.

— Договорились.

Шон облегченно вздохнул:

— Все, больше об этом ни слова. Одно скажу: ты была чертовски права ночью, это чистая, блин, правда. У меня прямо от сердца отлегло, когда эту гарпию увели. Слушай-ка, если ты еще не ела, я могу быстренько сообразить внизу завтрак. Составишь мне компанию?

Но пока Шон готовил нам завтрак, как раз и явились полицейские из Особого отдела. Он увидел в окно, как из автомобиля без опознавательных знаков выходят люди в штатском, и, прежде чем открыть дверь, шикнул, чтобы я поднялась к себе. Я взлетела вверх по лестнице, с площадки успев заметить, как в дом входят два агента Особого отдела, и закрылась у себя. Я снова высунула нос, только когда внизу хлопнула входная дверь. Выждав минут пятнадцать, не меньше, я осмелилась выйти из дома. День был тихий, неяркий — легкий туман, ощущение весны в воздухе. Я почти не сомневалась, что не успею завернуть за угол к Вестланд-роу, как мне на плечо опустится тяжелая рука и мрачный человек в темном костюме спросит: «Вы Элис Бернс?»

Но никто меня не остановил. Я нормально отучилась до конца дня, была на всех лекциях и семинарах. Правда, когда вернулась, обнаружила под дверью записку, в которой говорилось, что мне «звонили из американского посольства. Пожалуйста, перезвоните консулу Макнамара по номеру…» Внизу был нацарапан номер телефона.

Я сразу спустилась на первый этаж и постучала в дверь Шона.

— Ох и досталось мне сегодня, — сообщил он.

— О чем спрашивали в полиции?

— Да много о чем. Все хотели знать обо мне, моих политических взглядах, моих друзьях… Знаю ли я что-нибудь о прошлом твоей подружки и о ее исчезновении. Ты от меня кое-что скрыла, Элис, совсем чуточку. Почему ты не рассказала мне, что ее, оказывается, ищут уже несколько лет? Ты с самого начала знала, что она — ходячая проблема. Надо было поставить в известности власти уже несколько недель назад.

— Она взяла с меня слово, что я буду молчать, — сказала я, зная, что это вранье, и внутренне корчась от стыда и чувства вины. Хотя Дезмонд и велел мне задвинуть их подальше, я знала, что стыд и вина еще долго будут меня мучить. Решив все-таки быть с Шоном максимально правдивой, я продолжила: — Она меня запугала. Я понимаю, что это не оправдывает мое молчание и то, что я тебя не предупредила, что она не подарок, но, честно говоря, ты и сам все видел. Как только она попала к тебе в койку, вы скандалили каждую ночь. За это время ты и сам успел понять, что она за штучка. Мог бы прогнать ее.

— Да если бы я знал, что ее разыскивает ФБР как без вести пропавшую… нет, ну, Элис, твою ж мать…

— А обо мне полиция спрашивала?

— Тебя на самом деле только это и интересует, да?

— Мы все сейчас стараемся выйти сухими из воды. Так спрашивали они про меня?

— Конечно же спрашивали. И я сделал все правильно — рассказал, что она однажды свалилась как снег на голову, что ты выгнала ее после первой же ночи… а мне хватило дури приютить ее у себя. Ну и что ты не имеешь никакого отношения к опасным людям, тем радикалам, с которыми она общалась.

— Спасибо тебе. Мне звонил из американского посольства один из консулов. Судя по всему, там хотят, чтобы я дала показания. Обещаю, я постараюсь их убедить, что ты ни в чем не виноват и оказался пострадавшей стороной в этой ситуации.

— Представляешь, что мне сказал один из офицеров в Отделе? Что они завели на меня дело и будут за мной наблюдать. Вот спасибо, удружила ты мне. Втянула в такое дерьмо.

— Если бы ты выгнал ее на улицу, как только она начала безобразничать…

— Довольно, Элис. Надеюсь, больше ты меня ни во что не впутаешь. Поскольку за комнату ты платишь вовремя и не нарушаешь порядка, можешь оставаться здесь и дальше. Но впредь прошу не ждать от меня дружеского расположения.

От Шона я вышла, чувствуя себя подлой и виноватой во всех его бедах. Я боялась, что он всем в доме расскажет, как я его подставила. Но сейчас первым делом мне нужно было явиться в посольство. Найдя в кармане двухпенсовик, я бросила его в щель телефона-автомата — попав не с первого раза, так дрожали у меня руки, — набрала номер и нажала кнопку А, когда раздался голос оператора, я попросила соединить меня с консулом Макнамарой.

Мне ответила его секретарша:

— А, мисс Бернс! — Она как будто ждала звонка и сразу поняла, что это я. — Очень рада, что вы так быстро перезвонили. Вы сейчас в Дублине?

— Да, мэм.

— Можете ли вы зайти завтра в девять часов утра, чтобы побеседовать с консулом и, возможно, еще с кем-то из заинтересованных лиц?

Вы имеете в виду сотрудника Особого отдела? — хотела я спросить. Но не стала — в сложившейся ситуации это было бы просто глупо. Поэтому я задала другой вопрос:

— А нельзя ли перенести это на одиннадцать? В девять у меня лекция.

— Нет, встреча назначена на девять. Если хотите, я могу позвонить вашему профессору и объяснить, что вас вызывают в посольство.

Только этого мне не хватало.

— Нет, ничего страшного. Я сама ему все объясню.

— Не забудьте взять с собой паспорт.

— Я не забуду.

— И не опаздывайте.

Я положила трубку в состоянии, близком к панике. Первой моей мыслью было сбегать на почту, позвонить папе из отдельной телефонной кабины и попросить подключить все его связи в правительстве, чтобы разрулить сложившуюся ситуацию. Но потом я решила не пороть горячку, потому что, обратись я к папе за помощью, пришлось бы много чего порассказать о себе, о Питере, о Карли. А после того, как я узнала от Питера о причастности отца к ЦРУ, мне как-то не слишком хотелось с ним откровенничать. Бог его знает, что именно сообщил ему Питер о Карли и о событиях в Чили. Я и так была сыта всем этим по горло… к тому же, черт возьми, вовсе не по своей воле.

Следующую ночь я провела у Киарана. Мы рано встали. Он настоял на том, чтобы приготовить завтрак.

— Приговоренная женщина получала плотный завтрак, — съязвил он, ставя передо мной полную тарелку.

— Принесешь мне повязку на глаза и последнюю сигарету перед тем, как я отправлюсь в посольство?

— Даже лучше: я провожу тебя туда и подожду снаружи… и устрою демонстрацию протеста, если они бросят тебя в застенок для непокорных девиц, давших приют еще более непокорным девицам.

— Умеешь ты подбодрить.

Киаран прошел со мной пешком примерно милю, дав возможность отрепетировать то, что я собиралась говорить консулу, он же сам взял на себя роль обвинителя, въедливо выпытывая у меня все подробности о Карли. Когда мы добрались до невысокого бетонного бублика — американского посольства, — Киаран, поцеловав меня, сказал:

— Беги! Ты уже на целую минуту опаздываешь на свой допрос. Помни, ты в этом деле пострадавшая сторона. — И легонько подтолкнул меня в спину.

За стойкой регистратора в вестибюле сидела женщина. Я объяснила, что у меня назначена встреча с консулом Макнамарой, и протянула свой паспорт. В вестибюле не было ни вооруженных охранников, ни детектора металла. Только спокойный полный мужчина в костюме, сидевший рядом со стойкой на высоком табурете. На меня он не обратил внимания. Регистратор сняла трубку и куда-то позвонила. Мне было разрешено войти. Минут через пять я сидела в небольшой комнате для переговоров, куда меня проводила та самая женщина, которая накануне говорила со мной по телефону.

— Консул подойдет через пару минут. Я рада, что вы не стали затягивать с приходом. Это в ваших интересах. Лучше поскорее со всем этим разделаться.

Однако меня довольно надолго оставили в этой комнате одну, так что я уже начала думать, что они делают это специально, чтобы выбить меня из колеи и заставить нервничать. Наконец дверь отворилась, и вошли двое. Консул Макнамара, плотный, очень деловитый мужчина, представил меня своему спутнику, детективу Кинлану. За сорок, седеющие рыжие волосы. Он изучал меня с профессиональной подозрительностью.

— Рад, что вы сразу откликнулись на приглашение, — сказал консул Макнамара, предлагая мне сесть.

Оба мужчины заняли места напротив. Консул положил перед собой папку. Детектив Кинлан вынул черный блокнотик и ручку. Когда консул открыл папку, я увидела внутри свою фотографию и несколько страниц печатного текста — рапорты. Он заметил, что я их разглядываю.

— Ну что, нравится вам Тринити? — спросил он. Ну, просто воплощенная любезность.

— Очень нравится, — был мой ответ.

— Больше, чем Боудин? Тринити — отличный колледж. К тому же там у вас были неприятности с вашим молодым человеком — футболистом.

Вот блин! С этого момента консул и детектив засыпали меня вопросами, желая знать все о моих отношениях с Карли Коэн. Я посвятила их во всю историю, начиная с Олд-Гринвича и кончая недавним появлением Карли у моих дверей в Дублине. Рассказала и о том, что после первой ночи я отказалась снова пускать ее в комнату.

— Вы, стало быть, познакомили ее с мистером Трейси и пустили все на самотек? — спросил детектив Кинлан.

— Карли подошла ко мне в пабе, где, кроме нас с Шоном, было еще несколько человек. С тех пор они тесно общались.

— И вы ведь знали, что ваша бывшая подруга в бегах, знали, что ее несчастные родители не находят себе места после ее исчезновения, знали, что ее мать была на грани самоубийства, и, несмотря на все это, вы и не подумали позвонить в Штаты и помочь всем?

К этому вопросу я подготовилась.

— Карли сразу же запугала меня угрозами, — сказала я, стараясь, чтобы голос звучал твердо. — Она показалась мне психически нестабильной и способной на все. Я испугалась, что если я сообщу, что она жива, то она отомстит. Теперь я понимаю, какую ошибку совершила. До конца жизни меня будет мучить вина за самоубийство ее матери. Не надо мне было так сильно бояться Карли. Но она и правда страшный человек.

Мне задали массу вопросов о том, что я знаю про ее политическую деятельность в Дублине. Я не вдавалась в подробности — сказала только, что видела ее в компании маоистов в Тринити. Знала ли я, что она симпатизирует республиканцам? Мой ответ: мы никогда с ней не обсуждали ирландскую политику. Им известно, сообщил Кинлан, что я «гуляю с парнишкой из Белфаста»… каковы, кстати, его взгляды на политику? Я ответила, что Киаран, как и его родители, чужды политики и сторонятся всей этой заварушки на севере. Затем Макнамара начал расспрашивать, известно ли мне о криминальной деятельности Карли в те годы, когда она считалась пропавшей. Я заранее решила, что буду все отрицать.

— Неужели она не рассказывала вам ничего о своих подвигах в Калифорнии? — В голосе Макнамары звучало сомнение.

— Она упомянула, что околачивалась где-то в области Залива, и все.

— А не упоминала она о времени, которое провела в Чили с вашим братом?

— Мы провели вместе всего один вечер, и она вела себя очень странно, злилась, была раздражена и настолько не в себе, что я тут же свернула все разговоры.

— А когда вы ездили к брату в Париж, ее имя ни разу не всплыло в разговоре?

— Вот именно, ни разу.

— Я чувствую, что вы, к сожалению, с нами не вполне искренни, — сказал Макнамара.

— Брат только рассказал мне, что он был в Сантьяго, ввязался там в политические разборки и вынужден был спешно вернуться.

— Сам факт, что ваш отец управляет рудником в Чили и имеет там большие связи наверху…

— Я в политику не лезу.

Мне стало даже интересно, неужели они рассчитывали услышать от меня что-то такое, чего сами до сих пор не знали. Они ни словом не обмолвились о том, известно ли им что-нибудь о делах Карли в Чили и о ее близком знакомстве с моим братом. А раз так, значит, чем более несведущей и наивной я буду выглядеть, тем лучше.

— И о своей работе с «Черными пантерами» она ничего не рассказывала?

— Она говорила только о своем бегстве из Олд-Гринвича после того кошмарного инцидента. Еще упоминала, как бродяжничала по Штатам…

— И как сделала себе подложные документы? — спросил Кинлан.

— Нет, об этом я первый раз слышу.

— Я вам не верю.

Я посмотрела детективу прямо в глаза, не отводя взгляда:

— Сэр, речь идет о женщине, которая своим исчезновением принесла немало бед жителям нашего городка в Штатах и разрушила жизнь своих родителей. И вдруг она появилась у меня на пороге, ворвалась в мою жизнь — безумная, пышущая ядовитой злобой. Вы хотите знать, почему я на самом деле ее выгнала? Потому что я сказала ей в лицо, что то, как она обошлась со своими родными, чудовищно. А она бросила в ответ, что я жалкая провинциалка, примерная девочка.

— Так почему вы не сняли трубку и не сообщили ее родителям или кому-либо из официальных лиц, что она жива? — спросил Макнамара.

К этому вопросу я тоже была готова.

— Я сказала Карли, что чувствую себя обязанной позвонить ее родителям. Она пригрозила, что снова исчезнет или, хуже того, действительно покончит с собой, если я решусь на этот шаг. Что я могла сделать, сэр? Что?

Да, признаю, на этом последнем «Что?» я постаралась изобразить, как задыхаюсь от волнения. Я ненавидела себя за такую откровенную ложь. Но кое-что мучило меня с того дня, как я узнала о самоубийстве миссис Коэн, — вопрос, который прошлой ночью я задала в постели Киарану: если мой отец через свои каналы в Конторе знал все о похождениях Карли в Сантьяго, то почему же он никому не дал знать, что она жива? Ответ Киарана показался мне очень убедительным: «Судя по тому, что ты мне рассказала, у твоего отца есть немало тайн, которые он никогда не раскроет никому из своих близких. Так что да, я бы не удивился, если бы он и впрямь узнал о деятельности Карли через свои каналы. Однако и он, и его хозяева сочли за лучшее не сообщать никому, что твоя подруга жива, более того, бузит и не желает угомониться. Не вини себя за то, что промолчала. Точно так же поступил и твой отец». Мой спектакль перед консулом и представителем Особого отдела, казалось, возымел необходимый эффект. Они обменялись взглядами, и я почувствовала, что они готовы мне поверить. И все же Макнамара задал еще один вопрос:

— Вы далеки от политики, не так ли, мисс Бернс?

— Абсолютно, и уж точно стараюсь не вмешиваться ни во что, касающееся политических дел здесь, в Ирландии. Я здесь только гость. И неприятности мне не нужны.

Кинлан холодно посмотрел на меня:

— Согласен, они вам ни к чему.

Она задали еще несколько формальных вопросов о моих соседях по дому и о том, не кажется ли мне, что «в окружении этого Шона Трейси есть темные личности или он просто немного глуповат». Я отвечала, что, насколько я могу судить, верно второе. Еще они хотели знать, о чем я говорила с братом во время моего визита в Париж. Мой ответ был: «О семейных делах». Что-то подсказывало мне: они уже поняли, что большего от меня не добиться. А вот у меня был к ним вопрос.

— Скажите, должна ли я опасаться, что сегодня вечером Карли Коэн снова окажется под моей дверью?

— Вы хотите знать, в стране она еще или нет? — спросил Макнамара. — Буквально сейчас, пока мы с вами беседуем, она поднимается на борт самолета, вылетающего в Нью-Йорк. Она согласилась на добровольную репатриацию. Ей известно, что по возвращении ей придется дать показания в ФБР. И известно также, что дома против нее будут выдвинуты обвинения. И все же она предпочла вернуться. А ее отцу сообщили, что она жива. А также сообщили, что она не одну неделю жила со мной под одной крышей?

— Еще одно, последнее, мисс Бернс. — Кинлан пристально посмотрел мне в глаза. — Нам сообщили, что о местонахождении мисс Коэн стало известно из некоего анонимного источника. Как, по-вашему, что это мог быть за аноним?

— Понятия не имею, сэр.

— Я не удивлен, что вы понятия не имеете, потому что вы позволили третьему лицу сделать за вас всю грязную работу.

Выйдя на улицу, я нашла Киарана на скамейке у посольства с утренним выпуском «Айриш таймс». Увидев меня, он вскочил. Мы обнялись и долго целовались. А когда наконец отлепились друг от друга, его лицо осветила ироничная усмешка.

— Насколько я вижу, тебя не посадили под замок и не вышвырнули из страны, — усмехнулся он. После чего спросил, не желаю ли я посетить Белфаст и встретиться с его родителями.

Идея поехать в гости в Северную Ирландию вызвала у меня тревогу. Каждый раз, когда я включала ирландскую станцию на своем маленьком транзисторном радиоприемнике, из-за границы приходили пугающие новости. Угрозы, взрывы, убийства, тела, найденные в неглубоких могилах, с пулей в голове…

Во время нашего очередного — раз в два месяца — созвона с мамой у меня не повернулся язык сообщить ей, что в ближайшие выходные я отправлюсь на сто миль к северу, в места, которые считались зоной боевых действий. Зато я узнала из этого разговора, что по возвращении в Штаты Карли была задержана ФБР как возможная соучастница ограбления банка в районе Окленда, штат Калифорния, а ее отец нанял Уильяма Канстлера, известного адвоката по делам о защите гражданских прав, который согласился вести ее дело.

— Канстлер — левый пустобрех, — сказала мама, — из тех, кто любит поднять кипеж. Не сомневаюсь, что для Карли он подойдет идеально. Здесь ее возвращение стало сенсацией — вся пресса только о ней и писала. Особенно о том, что явись она немного раньше — могла предотвратить самоубийство матери.

Я не сказала ни слова.

— А твое молчание я считаю негласным признанием того, что и ты тоже могла спасти жизнь несчастной Синди…

— Ты не можешь обвинять меня в этом.

— Но ты обо всем знала еще тогда, когда она еще была жива и здорова.

— Я уже объясняла в посольстве…

— Знаю я все, что ты говорила в посольстве.

— Откуда ты можешь это знать?

— А ты не догадываешься? У твоего папочки всюду кроты.

— А ты знаешь, что папа спас Питера в Чили, не дав сбросить с самолета?

— Естественно.

— И ты одобряешь то, что папа участвует в чилийских делах? Кровавая диктатура, которую он не просто принял, а активно поддерживает, всепроникающая коррупция…

— Не уклоняйся от темы. Правда в том, что эта мерзкая маленькая сучка запугала тебя. Так ты сказала людям в посольстве. Это они и передали твоему отцу. Его дочь — трусиха, у которой…

Я положила трубку. На самом деле я с силой ее швырнула. И не стала поднимать, когда телефон снова зазвонил. Разговор выбил меня из колеи, мне было так скверно, что я поднялась к себе, упала на кровать и долго лежала без сил, переваривая обрушившиеся на меня обвинения. Хотя я понимала, что мать обязательно вывернет все именно так, против меня. Но меня поразило то, что мой отец узнал все подробности моего разговора с консулом и сотрудником спецслужбы и обо всем рассказал маме.

Меня не слишком удивило, когда час спустя зазвонил телефон, после чего в мою дверь постучала Шейла и крикнула:

— Элис, там тебя.

Звонил папа.

— Чему обязана такой честью? — спросила я. Стоя в коридоре, я говорила в полный голос, нисколько не беспокоясь о том, что кто-то услышит.

— Прости, что так давно не звонил.

— Ты человек занятой — coups d’état и убийства левых, должно быть, отнимают все время.

Долгое молчание.

— Эта линия может прослушиваться, — наконец сказал он. — Если ты намерена продолжать разговор в том же духе, я кладу трубку, и ты очень долго меня не услышишь.

— Твоя жена только что цитировала мне подробности моего разговора с американским консулом и сотрудником ирландских спецслужб. Дай-ка угадаю, откуда она их узнала?

— Понятия не имею.

— А еще она сообщила, что ты приложил руку к тому, чтобы до смерти напугать моего брата, усадив его в самолет с чилийскими диссидентами и…

— Элис, я знаю, ты расстроена. Но, как я уже сказал, эта линия небезопасна. И я, честно говоря, не понимаю, о чем ты говоришь.

— Да неужели? Твоя долбаная женушка только что сказала мне, что это я виновата в смерти миссис Коэн.

— Миссис Коэн уже много лет была в плохом состоянии. Так что не вини себя. И все же если бы ты пораньше сообщила о Карли…

— То что? Что? Она не покончила бы с собой?

— Возможно, у нее появился бы стимул жить.

— Итак, ты все же обвиняешь меня, хотя я объяснила твоим знакомым в посольстве, что оказалась в дико сложном положении с этой тощей стервой. Или приятели из ЦРУ этого тебе не рассказали?

Раздались гудки. Отец бросил трубку. Я поняла, что почти все это время орала во весь голос. Как только разговор прервался, открылась дверь Шона, и он заполнил весь проем своим крупным нескладным телом.

— Вот я и узнал правду: это ты заложила Карли, сдала ее копам и цэрэушникам из вашего посольства.

— Думайте все, что хотите.

— Не сомневайся, так и будет. — И Шон захлопнул дверь.

Час спустя мы с Киараном катили на поезде от станции Коннолли на север — в Белфаст. В Дублине выдался один из тех редких дней, когда солнце жарило в полную силу. Едва появившись у моей двери — я с небольшой сумкой и паспортом в руке уже была готова выйти, — Киаран понял, что дела у меня плохи.

— Заокеанский звонок? — догадался он.

— Мои родители должны давать уроки людям, как вызывать чувство вины у других.

По проходу прошла женщина, толкая перед собой тележку с напитками и закусками. Киаран взял нам по маленькой бутылочке «Бушмиллс».

— Твоя матушка, очевидно, ищет способ побольнее тебя уколоть, — сказал он, — чтобы заставить тебя расплачиваться за грех. А заключается твой грех в том, что ты в ней больше не нуждаешься. Вспоминаются слова одного ирландского писателя — сдается мне, что это был Джон Макгахерн, — о том, что матери готовы руки-ноги своим детям переломать, лишь бы оставаться нужными. Он говорил об ирландских матерях.

— С таким же успехом он мог говорить и о еврейских.

Когда мы подъехали к границе, я, не отрывая глаз, смотрела в окно, ожидая увидеть что-то похожее на знакомый мне по фотографиям «Чекпойнт Чарли». Но здесь не было ни стены, ни наблюдательных вышек. Когда поезд замедлил ход, я заметила несколько броневиков, скромно украшенных изображением британского флага, и много колючей проволоки вокруг. На земле лежали несколько солдат в камуфляже, а их винтовки на подставках-треногах были нацелены на наш поезд. Нас ждала самая настоящая пограничная проверка с предъявлением паспортов или других документов, удостоверяющих личность. Киаран сказал, что обычно такому досмотру подвергают тех, кто пересекает границу на автомобилях, да и то частенько, если ваш вид не вызывает у пограничников сомнений, они могут просто пропустить машину, махнув рукой.

Сейчас в вагон поднялись два солдата, одетые в такую же камуфляжную форму и береты, что и стрелки снаружи. У каждого на поясе был пистолет, а на груди — большая автоматическая винтовка. Я обратила внимание на то, что один из солдат нервно поигрывает спусковым крючком своего оружия. Парни прошли по проходу, оглядывая пассажиров. Я не ожидала увидеть вооруженных солдат и невольно занервничала. Противное чувство: Наверное, я в чем-то виновата. Что это было — результат жизни в семье, в которой, как я недавно лишний раз убедилась, каждый был хоть в чем-то да замешан? Один из солдат остановился совсем близко — никак не старше двадцати лет, прыщавый, с плохими зубами, голова обрита, холодное, бесстрастное выражение лица смягчалось спокойным, беззлобным взглядом. Он осмотрел Киарана, затем меня. Наши глаза встретились, и я увидела на его лице чуть заметную улыбку.

— Как делишки у вас нынче? — спросил он.

Я заметила, что у Киарана напряглись плечи.

— Можно мне поговорить с твоей куколкой, приятель?

Киаран прикрыл глаза и медленно кивнул.

Но солдат этим не удовлетворился:

— Не слышал ответа, дружище.

— Конечно можно.

— Ты чертовски прав, мне можно, приятель. И почему вы двое едете в Белфаст?

— В гости к родителям.

— А в Дублине что делали?

— Мы там учимся.

— В Дублине, видать, красота, хоть и далеко от дома.

Киаран подался вперед:

— Ты ведь сейчас тоже далеко от дома.

Солдат не вспылил и не воспринял эти слова как обидные. Скорее своим спокойным, приветливым тоном Киаран как бы давал парню понять: «Я представляю, что и тебе тоже нелегко». Видя, как смягчился взгляд мальчишки-солдата, я осознала, что за его грубовато-развязной манерой скрывались страх и тоска по дому. Он отвернулся от нас — Киарану удалось одной фразой разрядить ситуацию. Солдат продолжил проверять документы других пассажиров. Через несколько минут я услышала свисток и увидела в окно солдат, выходящих из поезда. Раздался второй свисток. Вагон дернулся, и мы поехали. Опустилась ночь, но тяжелые прожекторы освещали поезд и окружающую землю странным светом люминесцентных ламп. Спустя несколько мгновений мы оказались в темноте. Киаран помахал женщине, толкающей тележку с напитками, купил еще два маленьких «Бушмиллс» и одним глотком осушил свою бутылочку почти до дна.

— Черт! — сказал он почти шепотом. — Как же я ненавижу эту гребаную границу.

— Здорово у тебя получилось. — Я взяла его за руку.

— Ты хочешь сказать, я молодец, что меня не высадил с поезда какой-то паршивый британский солдатишко, наделенный ничтожной властью, которую он решил применить ко мне.

— Он просто перепуганный ребенок. Немного доброты — и ты его переиграл. Ты победил.

— Да не хотел я, черт возьми, побеждать. Вот в чем проблема этой чертовой провинции — каждый хочет выиграть, стать победителем в этом долбаном вечном споре.

— Все же позади, — сказала я, подумав, что снова изображаю Полианну.

— Здесь, в этом месте, ничто не остается позади, Элис, — махнул рукой Киаран. — Ты слышала слова Эйнштейна о том, что безумие — это когда делаешь одно и то же и каждый раз ожидаешь другого результата? Так вот, Северная Ирландия продолжает устраивать эти пляски с тех самых пор, как по Земле перестали бродить динозавры.

Прошло меньше часа, и перед нами возник Белфаст — тускло освещенный город с викторианскими башнями, множеством церковных шпилей над бесконечными скоплениями маленьких домов и узкими извилистыми улочками. Заранее настроив себя на мысль о том, что еду в место зловещее и неспокойное, я ощущала растущую тревогу. Киаран — он всегда удивительно тонко чувствовал мое беспокойство — пожал мне руку:

— Это только издали похоже на шоу ужасов.

А десять минут спустя я встретилась с двойником Киарана. Сразу было видно, что отец и сын друг другу симпатичны и между ними существует настоящее взаимопонимание.

— Я впечатлен тем, что вы бросили вызов здравому смыслу и решились приехать в наш маленький не-зачарованный лес, — улыбнулся Джон Кигг, глядя прямо на меня. — Ваши родители, должно быть, в полном ужасе от этого.

— Я сочла, что им об этой поездке знать совсем не обязательно.

— Это заставляет меня чувствовать тройную ответственность за ваше благополучие. Поскольку я в качестве кулинара совершенно безнадежен, а Энн весь день была на работе, я подумал, что лучше всего будет заскочить по дороге за едой в лучший в городе индийский ресторан, если такая аномалия, как поедание карри в Северной Ирландии, вас не возмутит.

Я решила, что Джон Квигг мне нравится.

По дороге к стоянке такси он продолжал говорить:

— Мой друг Раджив из «Бомбейского дворца» заверил, что нас будут ждать целая курица тандури, три порции карри и всевозможные наан, лепешки и чатни, которые остается только забрать.

Мы поймали черное такси, Джон объяснил, что черные такси — нейтральные. Но если, например, мы ехали бы по той же самой что ни на есть католической Фоллз-Роуд к Дивиш-Флэтс, то в самом начале Фоллз-Роуд нормальное черное такси нас бы высадило, и пришлось бы пересаживаться на другое черное такси, из тех, которые ездят только в той зоне.

— Если тебе по душе террористический туризм, то Фоллз и Шенкилл — это своего рода Триумфальная арка Белфаста, — пояснил Киаран.

Такси остановилось перед индийским рестораном, и Джон выбежал. Как только он вышел из такси, я наклонилась и, обняв, с чувством расцеловала Киарана:

— Папа у тебя просто замечательный.

— Так я должен отца благодарить за то, что ты так в меня вцепилась?

— Ха-ха, очень смешно. Просто когда видишь, как вы здорово ладите, как вам хорошо вместе…

— Это заводит?

— О да, еще как, я хочу тебя прямо сейчас.

— Боюсь, прямо сейчас это немного проблематично.

— Ладно, вернемся к этому позже.

— Мои родители запросто могут поселить нас в отдельные комнаты. На самом деле я почти наверняка знаю, что так и будет… просто у мамы на эту тему свои заморочки.

— Заморочки?

— При всей своей образованности и толерантности она все равно вряд ли смирится с мыслью, что ее единственное дитя, ее крохотный мальчик, окажется в объятиях чокнутой американки, да еще и под крышей ее дома.

— Что ты ей обо мне наболтал?

— Кроме того, что ты выросла в коммуне, которую возглавляли священники-расстриги и эмансипированные кармелитки, совсем ничего.

Отворилась дверца, и появился Джон с двумя полными доверху, исходящими паром бумажными сумками.

— Раджив не подкачал, — сказал Джон. — А дома у меня припасена бутылка отличного красного вина из Болгарии.

— А что, разве в Болгарии делают вино? — ехидно спросил Киаран.

— В Болгарии производят дешевое и вполне пригодное к употреблению вино, — ответил Джон, укоризненно взглянув на сына.

Такси тронулось с места. Немного поколесив по узким проулкам, мы выехали на большую зеленую площадь с несколькими готическим башнями поодаль.

— Университет, — пояснил Джон.

Посыпал мелкий дождь, ухудшив видимость. Но мне все же удавалось разглядеть солидные викторианские дома и административные здания на площади, переулки с аккуратными домами с террасами, двух- и трехэтажными. Думаю, мы находились как раз в той части города, о которой Киаран говорил, что она укрыта от вооруженных стычек, которые были так характерны тогда для Белфаста. Мы подъехали к кирпичному дому, узкому, в три этажа.

— Chez nous, — объявил Джон.

Что меня сразу поразило в доме Киарана, так это количество книг. Это, пожалуй, было самое книжное жилище, какое мне приходилось когда-либо видеть. Квартира была уютная, с отциклеванными половицами, симпатичными изжелта-белыми стенами, удобной викторианской мебелью и книгами, книгами, книгами. Книги были повсюду — даже за унитазом в туалете подвального этажа, наваленные грудой до самого бачка. В прихожей полки высились от пола до потолка, в уютной гостиной три стены из четырех имеющихся были плотно заставлены шкафами, и на кухне тоже были книги.

А в комнате Киарана, стены которой были увешаны множеством плакатов с портретами самых разных персонажей, от Оскара Уайльда и Джима Моррисона до Бенджамина Дизраэли, на настенных полках были представлены детские и юношеские увлечения моего парня. Еще я обнаружила даже еще более внушительную коллекцию альбомов рока и джаза, чем видела в его дублинской квартире.

Тем временем появилась и мама Киарана, Энн, женщина лет сорока пяти, как и ее супруг, привлекающая своеобразной суровой красотой.

— Кого мы видим! — широко улыбнулась она сыну.

Киаран тоже просиял. Энн без церемоний обняла сына и, задержав руку на его плече, внимательно посмотрела на него.

— Вид у тебя цветущий, — заметила она.

— Твоими молитвами, — усмехнулся Киаран.

— Мой сын считает, что я всегда и ко всему придираюсь, — обратилась она ко мне. — Очень рада познакомиться, Элис.

— И я рада, мэм.

— Ни к чему нам эти викторианские церемонии. Энн будет в самый раз. — Наклонившись, женщина поцеловала сидящего мужа: — Вижу, Джон сделал все правильно, доверив готовку Радживу.

— Я объяснил, что к кухне меня лучше не подпускать. Это опасно.

— Смертельно опасно — так будет точнее. Но я за тебя выходила не из-за твоих поварских талантов.

— И я не из-за этого на тебе женился.

Они улыбнулись друг другу, как заговорщики. Такое было для меня в новинку, поскольку до сих пор я не видела ни одной пары супругов из поколения родителей, которые бы искренне любили друг друга. Об этом красноречиво говорили невербальные знаки — мимика, жесты родителей Киарана и то, как они друг на друга смотрели, ясно свидетельствовали о том, что между ними существует физическое притяжение и они наверняка занимаются сексом, причем регулярно (да еще и слегка поддразнивают друг друга из-за неумения готовить — то, из-за чего мой отец вечно подкалывал маму). Рядом с кухней находилась столовая с овальным столом красного дерева и стульями. Нам всем раздали поручения, чтобы ускорить ужин. Мне сказали, где найти скатерть, салфетки и столовое серебро, а тем временем Киаран кормил кошек, Джон расставлял бокалы и открывал вино, а Энн разложила всю еду на тарелки и в вазочки. Джон и Энн оказались очень увлеченными, творческими людьми. Энн готовила вечернюю аналитическую программу о текущих событиях на Радио-Ольстер. Она была поразительно эрудирована, информирована обо всем на свете и отлично разбиралась в международной политике. В тот вечер из Чили пришли очередные новости — о том, что Пиночет начал преследования интеллигенции, настроенной против хунты. На миг я впала в панику, решив, что Киаран может что-то сказать родителям о связи моей семьи с этими событиями. Но Энн продолжала рассказывать о том, что ведущий чилийский поэт, Пабло Неруда, подверг себя серьезному риску, во всеуслышание назвав Пиночета диктатором, а Киаран нашел под столом мою руку и пожал — сигнал о том, что он не собирается подрывать мое доверие, пересказывая то, что услышал от меня об отце и Питере в Сантьяго. Впрочем, Энн все же задала мне вопрос о проблемах внешней политики Никсона и Киссинджера, потом строго допросила, что я думаю о бомбардировках Камбоджи, есть ли шансы у президента пережить Уотергейт и считаю ли я, что нео консерватизм, его теоретики и апологеты Ирвинг Кристол и Мидж Дектер и «простоватый Рональд Рейган, которого, однако, не стоит недооценивать», могут задать тон в ближайшем будущем? Меня порадовали искренний интерес матери Киарана к тому, что я говорю, и желание вовлечь всех в обсуждение важных вопросов, что она и делала, мастерски поддерживая общий разговор. Когда же Джон, отклонившись от темы, принялся расспрашивать о джазовых клубах Нью-Йорка, оказалось, что он настоящий фанатик того, что он назвал «величайшим вкладом Америки в универсальный язык музыки». Он рассказал, что они с Энн — за год до рождения Киарана — провели лето 1953 года на Манхэттене, что он слышал Чарли Паркера в клубе «Бердленд», Билла Эванса и Декстера Гордона в «Вэнгарде» и что «в моей следующей жизни я наверняка буду жителем Нью-Йорка».

Поскольку мы приехали вечером в пятницу и на следующий день никому не нужно было вставать рано, мы приговорили две бутылки вина и по капельке «Блэк Буш». Разговор перескочил на Даунинг-стрит, где премьер-министр Хит сменил Вильсона, потом на блестящего белфастского романиста Брайана Мура, которого мне непременно нужно было прочитать, затем Энн снова расспрашивала меня о Уотергейте и о том, приведет ли наконец этот скандал к падению Никсона.

К тому времени, как Энн показала мне гостевую спальню — снова коснувшись моей руки и сказав: «Как хорошо, что ты здесь, с нами», — я втайне мучилась ревностью, думая: бывают же, оказывается, семьи, где все со всеми нормально ладят.

Той же ночью, но гораздо позднее, после того как Киаран тихонько постучался ко мне и мы занялись безумной любовью на полутораспальной кровати в гостевой комнате, стараясь не очень шуметь, я прошептала, прильнув к нему:

— Знаешь, мне даже грустно стало оттого, какие у тебя чудесные родители. Потому что я поняла, что никогда не видела ничего хорошего в семейной жизни.

— Как и все, они не идеальны. Папа, когда он чем-то озабочен, может уходить в себя и ничего не замечать вокруг. А моей маме лучше не говорить слова поперек. Она может впасть в ступор, если в чем-то сомневается или если кто-то или что-то ее расстроит. В остальном — особенно после твоих рассказов о твоих глубоко несчастных ма и па — согласен, мне здорово повезло отхватить таких родителей.

— Кроме того, они образцовая супружеская пара.

— Ты хочешь сказать, что они до сих пор друг другу нравятся?

— Вот именно.

— В том-то вся и хитрость, точно? Сохранить влюбленность.

— Мне вот интересно, мои-то родители были хоть когда-то по-настоящему влюблены друг в друга?

— Наверняка были… или, по крайней мере, убедили себя в этом…

— Что вместе проще выжить?

— Мой отец недавно сказал интересную штуку про Северную Ирландию, у меня его слова прямо отозвались в душе. «Неважно, о семье речь или об обществе, быть несчастным — это всегда вопрос выбора».

У меня по коже побежали мурашки. Я вздрогнула.

— Я что-то не то сказал? — спросил Киаран.

— Печально, но ты сказал чистую правду.

Наутро, когда все мы проснулись, стояла чудесная весенняя погода. За завтраком я обмолвилась, что хотела бы увидеть те уголки Белфаста, куда не ходят туристы.

Джон переглянулся с Энн, а Киаран обрадованно заявил:

— Папа, ты же не откажешься провести для Элис свою фирменную экскурсию по Фоллз-Роуд и Шенкилл-Роуд?

— Что это за экскурсия, чем она знаменита?

— Однажды сюда приезжала делегация ректоров из иностранных университетов, — объяснила Энн, — и ректор Квинса попросил вот этого великого философа взять на себя роль радушного хозяина и все им показать. Кто бы сомневался, все захотели увидеть зоны боевых действий…

— И, конечно, тебе я их тоже покажу, — улыбнулся Джон.

Энн попросила Киарана уделить ей несколько часов и съездить с ней в дом ее покойной сестры в Лисберне, чтобы помочь ей собрать те немногие вещи, который она хотела оставить, а остальное отправить в благотворительный фонд.

— Шейла, моя сестра, была всего на два года старше, — рассказала Энн. — Но мы с ней были совершенно разными. Она никогда не уезжала из Лисберна, никогда не была замужем. И еще в городе у нее сложилась грозная репутация директора великолепной средней школы. Близки мы не были, но ее смерть от рака… с этим мне трудно смириться.

— Киаран мне рассказывал. Я очень вам сочувствую.

— Никак я не ждала, что это случится так рано, когда мы все еще молодые. Ее похоронили в феврале, и с тех пор я все откладывала поездку в ее дом. Но, если позволишь, то хочу на один день похитить Киарана. Просто чувствую, что мне будет легче все это пережить, если сын будет рядом.

— Хотя ты всегда меня учила не говорить плохо о покойных, факт остается фактом: тетя Шейла была немного занудной.

Энн прыснула:

— Я уже говорила тебе, что ты несносен? Шейла не была немного занудной. Она была чудовищной занудой. Что лишь усугубляет боль от потери.

На протяжении следующих нескольких часов я прослушала краткое введение в географию разделенного на сектора Белфаста. Мы проехали мимо офиса Би-би-си, заметив у хорошо укрепленного входа на радиостанцию танки и бронемашины британской армии. Джон сказал, что Энн сталкивается с этим каждый день и уже считает это частью своей работы.

Мы катили по Шенкилл-Роуд. Невысокие обшарпанные дома, встречались и заброшенные, повсюду граффити, мусор, разруха.

— Учитывая мою религиозную принадлежность, — заметил Джон, — я, вероятно, не должен был здесь находиться, но сейчас утро субботы, а ирландские террористы не ездят на «Моррис-майнор», так что, если нас кто-нибудь тормознет, я попрошу тебя с ними поговорить и предъявить паспорт — он же у тебя с собой, нет?..

Я кивнула.

— Как только они узнают, что ты американка, сразу оставят нас в покое. То же самое касается и Фоллз-Роуд. Но, скорее всего, никаких проблем у нас не будет.

— Я целиком полагаюсь на вас, сэр.

Сделав два поворота, мы подъехали к такому месту, где броневики, танки и солдаты мелькали на каждом шагу.

— Ты, наверное, уже догадалась, я говорил именно об этом перекрестке, — сказал Джон.

Бронетранспортеры стояли так, что между ними образовался узкий коридор, через который могли проезжать машины. Мы медленно продвигались вперед, когда компания местных подростков, подойдя сзади, начала выкрикивать в нашу сторону оскорбления, как будто сам по себе тот факт, что мы собирались перейти на другую сторону, уже обличал нас как врагов. На капот машины внезапно упал воздушный шарик, перепугав меня, тем более что он взорвался, обрызгав лобовое стекло жидкостью.

— Что это было? — спросила я, искренне пораженная случившимся.

— Скорее всего, один из мальчишек помладше помочился в этот шарик, бросил его на дорогу и просто ждал, когда на него наедет машина. К несчастью, это оказались мы.

Я заметила, что солдаты британской армии на нас поглядывают. Остановил нас один из них — постучал в окно и попросил предъявить наши документы. Джон отдал свое удостоверение преподавателя университета Квинса, а я протянула свой паспорт. Солдат оказался шотландцем.

— Могу я поинтересоваться, что привело сюда вас, янки? — спросил он.

— Она работает под моим руководством над диссертацией о волнениях в Ольстере, — пояснил Джон.

— Тогда, значит, вы привезли ее в нужное место. Кажется, эти маленькие засранцы забросили один из своих шариков с мочой вам на капот. По крайней мере, ваша фамилия должна уберечь вас от неприятностей на той стороне.

С этими словами солдат махнул нам рукой. Вокруг толпились еще какие-то люди, но на них не было ни формы, ни каких-либо опознавательных знаков. Все они были в куртках, на головах балаклавы, оставляющие на виду лишь глаза да губы. Собравшиеся ухмылялись, выставляя напоказ скверные зубы.

— Не бойся, это не так страшно, как кажется. — Джон попытался меня приободрить.

Один из этих типов постучал в окно нашего автомобиля. Джон опустил стекло и вежливо поздоровался. Оба мы держали наготове свои удостоверения личности. Тип в балаклаве взял удостоверение Джона, просмотрел его и молча вернул, показав большим пальцем, что можно проезжать.

Как только машина двинулась вперед, Джон сказал мне:

— Второе данное мне при крещении имя — О’Коннелл, и этот факт всегда помогает мне пройти границу без лишних вопросов.

— Потому что они понимают, что вы католик?

— Еще потому, что некий Дэниел О’Коннелл был известен как Великий освободитель — он выступил против британцев в начале девятнадцатого века.

— А почему вы получили свое второе имя? Кто-то из Киггов приходился ему родственником?

— Ничего подобного, но им я в этом точно не признаюсь.

Шенкилл-Роуд производила тяжелое впечатление из-за беспросветной нищеты. Улица выглядела как реконструированная версия викторианских трущоб начала 1970-х, если прибавить толику военной напряженности. Но Фоллз-Роуд была совершенно другой. Полное запустение шокировало, всюду стены пестрели трехцветными пропагандистскими лозунгами: «Британцы, убирайтесь!», «За Единую Ирландию!», а также портретами республиканских мучеников, подвергшихся жестокому обращению или убитых «оккупантами». Я обратила внимание на то, как много вокруг детей. Была суббота, и они гуляли по улицам: чинно прохаживались девочки с игрушечными колясками, пинали мяч мальчики, подростки обоего пола с сигаретами настороженно поглядывали друг на друга. Мягкой походкой хищников прогуливались бандитского вида парни, некоторые с дубинками в руке, очень похожие на местных силовиков. На каждом углу стояли какие-то суровые мужчины — взъерошенные, хмурые, с подозрительными глазами, — с интересом провожавшие каждую проезжающую машину. Впечатление они производили неприятное, мне не хотелось бы с такими столкнуться.

— Вы уверены, что здесь безопасно? — прошептала я.

Джон мне улыбнулся:

— Там, на улице, нас не слышат. И нам ничего не грозит. Потому что, как только мы выехали на Фоллз-Роуд, один из парней, не сомневаюсь, связался по рации с дорожными патрулями и сообщил, что мы прошли проверку. Как бы то ни было, ты же хотела на все это взглянуть. В башне на вершине горы Дивис — я о той большой многоэтажке — расположен сейчас командный пункт британской армии. Вертолет — единственный способ, которым британцы могут доставить своих людей. Нелегко им там, в углу.

Мы поехали прямо туда, наверх. Навстречу машине вышла компания молодых парней, настроенных, как мне показалось, агрессивно — лица у них были закрыты платками, как у плохих парней из старых вестернов. Один из них ударил по оконному стеклу чем-то вроде мясницкого молотка. Я застыла. Джон жестом велел мне не показывать страх, после чего опустил стекло.

— Ну и чё вы тут делаете? — задиристо спросил хулиган. Хотя его лицо было закрыто, я поняла, что ему не больше шестнадцати.

— Даю возможность вот этой американской студентке взглянуть на здешнюю жизнь.

— Все наше дерьмо — это, по-твоему, долбаный туризм? Дайка сюда свои права, до поживей.

Немного растерявшись, Джон вытащил из бумажника водительские права и передал парню.

— А эта девчонка с тобой… она, блин, янки, что ли?

— Я правда гребаная янки, — сказала я очень громко.

Главарь швырнул права Джону на колени:

— Валите отсюда к черту.

Как только они отошли, Джон повернулся ко мне:

— Ну, насмотрелась?

Я кивнула. Джон запустил мотор, и мы поехали обратно.

Через пятнадцать минут мы уже были в спокойном университетском квартале, в итальянском ресторанчике. Джон настоял на том, чтобы заказать бутылку домашнего красного вина.

— Надо отметить — я почувствовал, что это было настоящее боевое крещение.

— Но я сама попросила.

Пауза.

— Ты, наверное, думаешь: почему мы с Энн не удерем отсюда? — спросил Джон.

— Нет, об этом я не думаю. — Я помотала головой.

— Думаешь, и правильно делаешь. Нам давно следовало бы переехать, но мы оба упрямы. В этой злополучной дыре мы оба выросли, получили образование, встретились, полюбили друг друга и решили жить вместе. Ольстер для нас — это что-то вроде брачной клятвы: «В радости и в горе».

Принесли вино. Официант наполнил бокалы.

Джон поднял свой и чокнулся со мной:

— Добро пожаловать в семью… если позволишь мне так выразиться.

— Да, конечно.

Поздно ночью, лежа рядом с Киараном, я пересказала ему свой разговор с его отцом. Киаран искренне удивился — не потому, что счел, будто отец каким-то образом вмешивается в его личную жизнь, а потому, что уж очень нехарактерно для его отца было выносить поспешные суждения в таких вопросах.

— Моя мать, кажется, тоже души в тебе не чает, а она, поверь, не их тех, кому легко угодить. Как ты считаешь, когда дело дойдет до моего знакомства с твоими родителями, есть шанс, что они меня примут так же благосклонно?

— Если в этот момент не будут орать друг на друга… да, конечно, ты им обязательно понравишься. И братьям тоже — особенно Питеру… Бедняга, ему здорово досталось.

— Судя по твоим рассказам, твоему отцу тоже досталось немало.

— Папа, мне кажется, родился с указующим перстом в голове, и этот перст вечно подталкивает его к каким-то делам, которые ему на самом деле не особо нравятся.

— Ну, лихие приключения с ЦРУ были ему по крайней мере интересны.

— Ты ведь своим про это не рассказал?

— Когда меня просят хранить секрет, я его храню.

— Дай Бог тебе здоровья!

— За что это?

— За порядочность. Я так мало с этим сталкивалась в жизни, особенно в собственной семье.

И, прижавшись к парню, я заснула в его объятиях.

На другой день родители Киарана не беспокоили нас до полудня. Проснулась я на узкой кровати, все еще обнимая своего любимого, и подумала: я даже представить себе не могла, что в моей жизни такое случится. Хотя я отчаянно хотела встретить кого-то, чтобы почувствовать себя любимой, проблема была во мне: в глубине души я считала себя недостойной любви и боялась, что, отдав кому-то свое сердце, неизбежно навлеку на нас обоих боль и мучения. Впрочем, Киаран, хоть мы и были вместе чуть больше месяца, вел себя со мной так безукоризненно, что я начала забывать о своих страхах.

Когда мы садились в поезд на Центральном вокзале, Энн удивила меня неожиданным порывом — крепко обняла меня и шепнула на ухо:

— Спасибо, что сделала Киарана таким счастливым.

В ответ я прошептала:

— Он тоже делает меня счастливой. А вы с Джоном просто замечательные. Я очень вам благодарна.

По дороге на юг Киаран спросил, думала ли я уже о планах на предстоящее лето. Ему предложили стажировку в адвокатской палате в Дублине, но поскольку это были последние его летние каникулы перед выпускным курсом, «а потом в ближайшие сорок пять лет я буду пахать и пахать», то он и подумал, не помотаться ли нам вдвоем по Европе в июле и августе.

— У меня есть друг из Белфаста, так он проводит это замечательное лето на греческом острове Наксос, управляет баром своего отца. К их пансионату пристроен небольшой гостевой домик, который он нам отдал на две недели даром. Мы могли бы полететь в Афины, сесть на паром до Наксоса, провести там две недели, а затем решить, куда отправиться дальше. Покрутимся летом по дешевке по континенту и вернемся в Дублин к середине сентября, задолго до начала семестра. Как тебе такое?

— У меня нет абсолютно никаких планов на лето, — ответила я, беря Киарана за руку, — и уж точно я не собираюсь домой — к мамочке и папочке, Уотергейту, войне и прочим американским безумствам. Я определенно хочу путешествовать… причем с тобой. Считай, что я в деле.

Киаран нагнулся и поцеловал меня:

— Я знал, что стоит попробовать тебя уговорить.

Вернувшись в Дублин, мы оба погрузились в заботы — пора было готовиться к экзаменам. Мысль о том, что судьбу моего обучения на ближайший год определят эти несколько часов в экзаменационных аудиториях, не давала мне покоя. Я по восемь часов в день проводила в библиотеке, а большую часть ночей — у Киарана. По ночам в его квартире было абсолютно тихо, и мне нравилось просыпаться рядом с ним. Шон по-прежнему разговаривал со мной сквозь зубы, а новичок, поселившийся на Пирс-стрит на моем этаже — Шейла окрестила его головорезом, — оказался любителем хэви-метала и круглыми сутками крутил Black Sabbath.

Поэтому на Пирс-стрит я появлялась нечасто. Забегала раз в несколько дней проверить, нет ли писем и не звонил ли мне кто. Тишина в эфире от родителей меня только радовала. А вот от Питера пришло длинное письмо:

Боже, благослови моего сложного, необычного и интересного брата. Заправив лист бумаги в пишущую машинку, я села писать ему ответ. В итоге письмо получилось довольно длинное — пять страниц с одинарным интервалом. В нем я сообщала Питеру свою главную новость: я серьезно влюбилась… и чувствую, что ему понравится мой выбор. Еще я написала о том, что у меня до сих пор сердце щемит из-за пережитых им чилийских ужасов и что я понимаю — нам обоим по наследству перешло множество мишигас (мне страшно нравилось это еврейское словцо), но что он один из немногих людей, постоянно и неизменно присутствующих в моей жизни, что я люблю и уважаю его и хочу, чтобы он об этом знал. Еще мне захотелось рассказать брату, что сейчас я занимаюсь по десять часов в день, потому что боюсь не набрать достаточно хороший балл.

Перечитав письмо, я отправилась к почтовому отделению на Эндрюс-стрит, чтобы отправить его до того, как вернусь в библиотеку Тринити, чтобы снова до закрытия корпеть там над книгами. Киаран тоже зубрил как сумасшедший. Обычно мы встречались где-нибудь за ужином часов около шести вечера, затем опять садились за учебники и, наконец, возвращались в паб в десять, после того как библиотека закрылась. Такой была наша жизнь целых три недели. Ежедневно я проводила по часу в университетском бассейне, пытаясь снять стресс, в который меня повергала эта лихорадочная попытка наладить в жизни все разом.

Наконец восьмого июня началась экзаменационная сессия. В день, который выдался особенно дождливым, мы с Киараном, крепко обнявшись, брели от его дома к задним воротам Тринити и я рассказывала, как мне страшно. Он заверял меня, что все будет в порядке, гадая вслух, почему мне все видится в черном свете… и не в том ли причина, что отсутствие снисхождения и излишне критичное отношение в прошлом вызвали во мне боязнь неудачи. В тот день, когда я вытянула свой первый билет, именно рассуждения Киарана об страхе, преследовавшем меня в жизни, помогли мне собраться и ответить на вопросы профессора Брауна о сэре Филиппе Сидни с такой уверенностью и легкостью, что я сама удивилась.

Спустя еще два дня, отвечая на сложные вопросы профессора Норриса по «Мертвым» Джойса, я была не вполне уверена в себе, зато хорошо справилась с дискуссией о том, насколько «Портрет художника в юности» соответствует традициям романа воспитания. Работы по О’Фаолайну и О’Коннору дались мне без особого труда, а что до английских романтиков, то, хорошо ориентируясь в этой теме, я рассуждала о них свободно и уверенно.

Но главным в этих безумных восьми днях, которым предшествовали недели работы и беспокойства, было то, что я настолько погрузилась в этот круговорот, что даже не пыталась анализировать, справилась ли. Киаран ощущал то же самое — он признался, что выпускной экзамен для него был чем-то вроде подъема в гору и что он «без малейшего понятия, хорошо его сдал или облажался».

Тем не менее когда утром 19 июня гонка закончилась, мы отпраздновали это событие в дешевом итальянском ресторанчике на Трокадеро отличным обедом, который затянулся на три часа. Уф-ф, мы прошли через эту мучительную пытку. Через неделю начинались летние каникулы. Мы нашли два дешевых рейса в Афины через Амстердам и решили, что сначала проведем несколько дней в голландской столице. Я принесла только что купленный путеводитель по Голландии и болтала, рассказывая Киарану о недорогом и привлекательном отеле недалеко от Центрального вокзала, и о том, что обязательно нужно съездить на денек в Дельфы, и о том, что я нашла место недалеко от старого афинского района Плака, где можно остановиться, и…

— Такая гиперорганизация — это твой способ поскорее забыть о кошмарах последнего месяца? — сочувственно спросил Киаран.

— Ты меня понимаешь, как никто. — Я улыбнулась.

Он наклонился и поцеловал меня, положив под столом руку мне на бедро.

— Я так тебя хочу, прямо сейчас, — шепнул он.

— Как и я, — ответила я, — но время работает против нас.

Я посмотрела на часы. Было почти четыре пятнадцать, а в 17:50 отходил поезд, на котором мы собирались отправиться в Белфаст к родителям Киарана на выходные. Когда я напомнила ему об этом, мой любимый улыбнулся:

— Тогда давай закажем вторую бутылку вина.

Идея напиться не привела меня в восторг, и я предложила вместо этого взять такси до вокзала Коннолли, чтобы сесть на другой поезд, в 16:30. Но душа Киарана требовала праздника, он заявил, что мы заслужили того, чтобы немного поддать перед отъездом на север.

— Введи меня в искушение, — сказала я, взяв его за руку.

— С удовольствием, — хмыкнул он.

Через час, в четверть шестого, выйдя из ресторана, мы направились прямо к мосту О’Коннелла, затем свернули на Тэлбот-стрит. Я взглянула на часы. Пять двадцать семь, а мне ужасно хотелось курить.

— Не возражаешь, если я сюда забегу? — спросила я, указывая на магазинчик на углу.

— Давай-давай, подкорми свою зависимость, — усмехнулся Киаран, давая понять, что подождет снаружи.

В магазине передо мной стояла какая-то толстая тетка, которая невыносимо долго разговаривала со здоровенным продавцом за прилавком, вынося ему и мне мозг занудным рассказом о своей соседке, которая якобы вечно орала на своего мужа, называя его никчемным сраным остолопом, и не давала ей спать, потому что устраивала эти ссоры за полночь…

— Простите, — вмешалась я, — но я тороплюсь на поезд…

Толстуха уставилась на меня так, будто я только что прилетела с Марса:

— Какого хрена делает янки в этой части города?

— Как я уже сказала, иду на вокзал.

— Что ж, нам это ни к чему, чтобы ее высочество опоздала на поезд…

— Будет тебе, завязывай, — сказал ей здоровяк и повернулся ко мне с ослепительной улыбкой: — Так что я могу вам предложить?

Я улыбнулась в ответ.

— Пачку…

Но я не успела закончить фразу. Потому что мир снаружи ослепительно вспыхнул. Поднялась огненная буря дыма, пламени, летающих стекол. Я стояла спиной к дверям магазина. Взрывом меня отбросило вперед, и я ударилась головой о стоявшие там полки. Мир перед моими глазами потемнел, а очнувшись, я долго не могла понять, долго ли я пролежала, кто меня нокаутировал и что вообще произошло. Шатаясь, я поднялась на ноги. Магазин превратился в груды обугленных обломков, толстуха стояла на коленях, и все ее лицо было изрезано осколками стекла, мужчина за прилавком неподвижно лежал на полу, его грудь была разорвана, оттуда хлестала кровь, красная лужа подбиралась к моим туфлям.

Я хотела закричать. Но не смогла. Я как будто оледенела. Ступор был настолько сильным, что когда я почувствовала на спине странную сырость и, коснувшись плеча, увидела, что все пальцы в крови, то даже не поняла, что я ранена и истекаю кровью.

Я снова попыталась закричать и смогла выдавить одно-единственное слово:

— Киаран…

И тут я рванулась вперед и, хотя ноги подкашивались, кое-как сумела пробраться через курящиеся дымом обломки, оставшиеся от магазина, на улицу.

— Киаран… — пыталась я выкрикнуть его имя.

Я попробовала сфокусировать взгляд на разрушениях передо мной. Но перед глазами все плыло, их разъедал густой дым, и повсюду были тела. Я опустила взгляд. У моих ног лежала голова. Крик, который бушевал у меня внутри, теперь вырвался наружу. Я упала на колени. Мир снова померк.

Киаран!