В то же утро я забежала в студенческое туристическое бюро на Графтон-стрит и нашла дешевый рейс до Парижа в конце недели. Потом, перейдя на другую сторону улицы, зашла на почту и дала телеграмму Питеру:

На следующий день пришел ответ от Питера, снова через «Вестерн Юнион»:

Из-за сильной грозы, разразившейся прямо над аэропортом Дублина, мой вылет задержали на два часа. В Орли я оказалась почти в полночь. В первый момент, увидев брата, я была поражена. Казалось, он постарел на десять лет после нашей последней встречи всего несколько месяцев назад. Худой как щепка. Лицо нездорово бледное, анемичное. До странности часто и глубоко затягиваясь, Питер курил сигарету, и по его виду я решила, что он не спал несколько суток. Увидев меня, брат попытался улыбнуться. У него ничего не вышло. Мы обнялись. Все сорок минут, пока мы ехали в отель, в такси висела тревожная тишина, прерванная лишь пару раз рассеянными вопросами Питера о моих успехах в Тринити. Я спросила, давно ли он в Париже. «Десять дней». Мне не терпелось узнать, почему же брат связался со мной только три дня назад, разговаривал ли он с родителями.

Время приближалось к двум часам ночи. Краем глаза я ловила картинки, мелькающие за грязным окном машины: кафе до сих пор открыты, у дерева целуется парочка, дома непривычной архитектуры, блики фонарного света на мокрых от дождя улицах. Мне хотелось погрузиться в романтичную атмосферу города. Но все, о чем я сейчас могла думать, было: что сейчас расскажет мне Питер? Решится ли он сказать правду… или хотя бы выдать свою версию событий?

— Не жди слишком многого, — сказал Питер, когда такси остановилось перед отелем. — Эта гостиница примерно однозвездочная.

И это еще было слабо сказано. Отель «Ля Луизиан» оказался в высшей степени убогим. В вестибюле горела одна-единственная лампочка, свисающая с потолка на шнуре. За стойкой регистрации сидел ночной портье с таким видом, будто он находится в камере пыток. Побарабанив пальцами по моему паспорту, он переписал данные на какой-то официальный бланк, бросил мне ключ и указал на лестницу.

— Ты, значит, решил потратить пару дней на парижские ночлежки? — спросила я.

— Отнесись к этому как к приключению, — усмехнулся Питер. — Ты читала «Тропик рака» Генри Миллера? Это точно такая же парижская комната, как та, в которой Миллер осваивал писательское ремесло.

— Что произошло в Чили?

— А это не может подождать до завтра?

На меня обрушилась новая волна усталости. Я была рядом с братом, и любое его признание могло подождать. Несмотря на чей-то стук по батарее и громкую словесную перепалку на улице, несмотря на то что в соседней комнате рвало какого-то парня, мне удалось отключиться и провалиться в сон до следующего утра. Я спала, пока не раздался стук в дверь. Десять минут спустя я, наспех умывшись в раковине, была одета и готова к выходу. День был пасмурный, холодный. Это не имело значения. Париж мгновенно покорил меня. Здесь все громко разговаривали, особенно на рынке, куда Питер повел меня завтракать. В маленьком кафе напротив рыбного прилавка, где люди в грубых резиновых передниках топориками рубили головы вполне мертвым poissons, официантка подала нам cafe au lait в фарфоровых чашках. Мы макали в горячий напиток круассаны и курили первые утренние сигареты. Питер рассказывал о районе, где он проводил много времени, о паре маленьких кинотеатров, в которых можно было за гроши посмотреть старое кино и, по сути, спрятаться в кинозале от сложностей жизни.

— Буквально вчера, перед самым твоим прилетом, я посмотрел удивительный фильм Фрица Ланга. Называется «Сильная жара». Там Гленн Форд играет копа, который сорвался с цепи, когда какие-то мафиози замочили его жену, а еще есть роковая красотка, ее играет Глория Грэм, а Ли Марвин выплескивает кофе ей в лицо, но она сумела ему отомстить, хотя и погибла.

— Месть именно так и устроена, разве нет? Ты можешь поквитаться, но в процессе этого и сам обязательно облажаешься. Примерно это случилось и с твоей подружкой Карли Коэн.

Питер зажмурился, явно отгораживаясь от любых упоминаний ее имени. Но вскоре открыл глаза и заговорил сам:

— Может, сначала хоть кофе допьем?

— Как хочешь. — Я не стала возражать.

После завтрака Питер сказал, что сперва мы должны как следует прогуляться по Сен-Жермен-де-Пре, и вскоре я была совершенно покорена этим городом. Мы гуляли вдоль Сены. Питер показал мне мост Пон-Нёф, мы надолго зависли в невероятном книжном магазине под названием La Hune, в котором, читай я по-французски, могла бы поселиться на всю жизнь. Питер настоял на том, чтобы отвести меня в готическую величавую церковь Сен-Сюльпис и там показал росписи Делакруа, а еще он разведал одно маленькое кафе недалеко от Люксембургского сада. Хозяином был бретонец, и потому кафе специализировалось на блинчиках и очень хмельном сидре, производимых в регионе, который Питер назвал «французским штатом Мэн».

Париж, каким мне его показал Питер, оказался чертовски прекрасным и имел мало общего с традиционными туристическими маршрутами. Пока мы ели блинчики, Питер заговорил о том, что все еще надеется освоить язык и поселиться здесь. Я невольно восхитилась жизненной силой и любознательностью своего старшего брата. А также тем, что он, не имея никакого представления о Париже, если не считать недели, проведенной здесь во время учебы на первом курсе, за каких-то за десять дней успел освоиться и обзавестись любимыми местами.

— Ты здесь знаешь кого-нибудь? — спросила я.

— Нескольких человек, — ответил Питер. — Один однокурсник из Пенна работает в посольстве на какой-то невысокой должности. Но в данных обстоятельствах я не думаю, что он пригласит меня в гости.

— Ты в бегах?

— Все не настолько драматично.

— Как и тот факт, что ты здесь, в Париже, и ты потребовал, чтобы я срочно прилетела, а увидев меня, вот уже четыре часа отвиливаешь от разговора.

— Я не хочу говорить здесь. То, что я должен тебе сказать, следует обсуждать там, где никто не услышит. Тут Люксембургский сад через дорогу.

Питер расплатился, и мы вышли. Сквозь плотные облака пробивалось солнце. В парке кое-где еще лежал снег. Питер привел меня в место, которое он назвал своим любимым уголком этого популярного у парижан зеленого массива. Издали он показал мне Пантеон, где похоронены многие знаменитые французы. Я сочла, что настал момент поговорить напрямую.

— Карли Коэн сказала, что ваш капитан приказал тебе убить редактора газеты. И что ты вышиб тому мозги, сунув дуло пистолета ему в рот.

На это Питер наконец отреагировал.

— Охренеть, — прошептал он.

— Это подтверждение или опровержение? — спросила я.

— Я не убивал Альфонсо Дуарте.

— О, так ты знаешь его имя. Это ты нажал на курок?

— Нет!

— Посмотри мне в глаза, Питер, и скажи это еще раз.

Брат посмотрел прямо мне в лицо:

— Я не убивал Альфонсо Дуарте.

— Тогда почему Карли мне так сказала?

— Потому что она злобная и жестокая. Я был против такой жестокой расправы, возражал… Меня не послушали. Дуарте похитили только после того, как головорезы Пиночета схватили одного нашего сподвижника. Похищение Дуарте стало зеркальным ответом. Но журналист сделался инструментом давления на переговорах. Мы передали хунте: Если вы хотите, чтобы ваш приспешник был освобожден, отпустите десять наших товарищей, которых держите в застенках. Мы Дуарте не пытали. Не били. Не пытались выбить из него информацию. Мы только потребовали обмена. Ты знаешь, каков был ответ хунты? Они забили насмерть десять человек… наших товарищей. У Эль Капитана не осталось иного выхода, кроме как убить Дуарте. Хунта не оставила нам выбора.

— На курок нажимал не ты?

Питер помотал головой.

— Но ты был там, когда его казнили?

После паузы брат кивнул.

— Кто спустил курок? — спросила я.

— Карли. На курок нажала Карли.

Настал мой черед ошарашенно уставиться на Питера.

— Я не верю.

— Но ты легко поверила, когда она сказала, что Дуарте убил я?

— Ничего подобного.

— Ты поверила лжи, которую она тебе наговорила…

— Но зачем ей это делать?

— Зачем? Ты шутишь, что ли? Она хвасталась тем, что грабила банки с «Пантерами». Хвалилась, что нелегально добывала для них оружие. А потом появилась в Чили и вступила в El frente de liberación revolucionaria… — Питер вскочил. — Я бы много чего мог тебе рассказать, — тихо добавил он, — но сейчас мне это довольно непросто. Мне нужно прийти в себя, нужно все обдумать.

— Другими словами, оставь меня на несколько часов, а я тем временем придумаю, как лучше и логичнее объяснить свои преступления и проступки?

— Какая ты стала… Резко судишь!

— Неправда. Меня просто выбило из колеи то, что я услышала. Неужели ты не чувствуешь себя ни капли виноватым?

— Причина, по которой я полетел в Чили, связана в первую очередь с девушкой, с которой я познакомился в Йеле. Девушкой по имени Валентина Сото. Я был влюблен в нее. После переворота она вернулась в Чили, чтобы участвовать в движении против Пиночета. А недели две назад ее убили.

Я увидела у брата слезы на глазах, он едва сдерживался, чтобы не расплакаться.

— Ты был рядом, когда ее убили? — спросила я.

Питер молча кивнул.

— А если ты был там, когда ее убили, почему пощадили тебя?

— Все это сложно объяснить. — Питер обшарил карманы в поисках сигареты, закурил и взглянул на часы: — Уже почти три. Вот что, я тебя сейчас оставлю, увидимся в гостинице часов в шесть. Так нормально? Ну, то есть ты не заблудишься, не растеряешься?

— Я большая девочка, которая выросла в большом городе. Со мной все будет в порядке. А ты?

— Я — нет.

Потом брат ушел. Минут десять после этого я просто сидела на скамейке. У меня кружилась голова. Неужели это Карли убила несчастного газетчика? Неужели она настолько извращена, что могла обвинить моего брата в преступлении, которое совершила сама? Понимала ли она, что я, наслушавшись ее рассказов, наброшусь на Питера, требуя объяснений? Догадывалась ли, что между нами проляжет пропасть недоверия, когда Питер откажется подтвердить ее слова? Вела ли она эту игру намеренно — с целью вбить клин между мной и моим братом?

Холод все же заставил меня подняться со скамейки. Я провела час в Пантеоне, в месте упокоения Вольтера, Руссо, Гюго, Золя, размышляя о том, каково это — стариться, вспоминая деда, который всегда казался мне щеголем, хотя и старым. Когда он умер в возрасте восьмидесяти двух лет, я думала: какой же он древний. Мама тогда сказала мне: «В шестнадцать лет невозможно понять одного — насколько стремительно пролетит твоя жизнь. Поверь, когда я была в твоем возрасте, мне казалось, что год — это очень много, а до летних каникул далеко-далеко. А сейчас время от сентября до июля пролетает, не успеешь глазом моргнуть. Все люди, когда-либо жившие на земле, думают об одном и том же: почему все так быстро проходит?»

Когда я вышла на улицу, падал легкий снег. Несмотря на то что заметно похолодало, я решила побродить по городу и отправиться куда глаза глядят, а потом примерно в половине шестого найти ближайшую станцию метро и доехать до нашей захудалой гостиницы. Я долго блуждала в узких кривых переулках и пересекала широкие бульвары, то и дело останавливаясь перед витринами магазинов. Провела десять дурманящих минут во fromagerie, подумав, что если бы я жила здесь, то питалась бы исключительно сыром, багетами, красным вином и при этом выкуривала несметное количество сигарет в день, чтобы не растолстеть. Я стала обращать внимание на жизнь вокруг: вот состоятельная буржуазная пара в кафе, где я остановилась выпить бокал вина; вот молодой парень в тонкой кожаной куртке пытается заигрывать с девушкой примерно моего возраста… Ощущение родства с Парижем возникло у меня сразу. Я представляла себе, что живу в маленькой квартирке — разумеется, на чердаке — и работаю в «Интернешнл геральд трибьюн». Я бы проводила много времени в кафе, а вечера — в маленьких кинотеатрах, став настоящим фанатом кино. Главное, я была бы вдали от оков, которые меня связывали, — от безумной жизни Америки, безумной жизни моей семьи. Этому не мешала даже мысль, время от времени приходившая мне в голову: именно этот город всегда мечтала назвать своим моя мать.

Питер оставил мне записку под дверью, сообщив, что ждет меня у себя. Я поднялась к нему в номер 312. Эта комната была заметно просторнее, чем моя. Здесь к тому же стояли кресло, широкая кровать и незамысловатый письменный стол, заваленный тетрадями, аэрограммами, газетами. А еще портативная пишущая машинка и фотографии очаровательной темноволосой женщины лет двадцати с небольшим.

— Это Валентина? — спросила я. — Она красивая.

— Она была настоящей красавицей. — Питер подчеркнул слово «была».

Мы вышли и добрались до пивной неподалеку от Сорбонны. Питер заказал нам два абсента перно и показал, как превратить его из прозрачного в молочно-белый, капнув немного воды.

— Ну, ты хорошо все продумал? Решил, что можно мне рассказать, а о чем лучше промолчать?

— Да, я думал и об этом, пока гулял. Это одна из многих мыслей, мелькавших в моей сумасбродной башке.

— Ты кто угодно, но не сумасброд, Питер. Ты, наверное, отличный богослов, ты можешь быть зациклен на своих убеждениях, но при всем этом ты до предела упорядочен и крайне рационален.

— В чем-то ты, возможно, права. Но все дело в том, что я попал в поистине иррациональную ситуацию.

— Расскажешь?

Брат огляделся, как будто боясь, что нас кто-то может подслушать. Убедившись, что рядом с нами никого нет, кроме пожилой четы французов, явно не работающих ни на одну разведку, Питер сделал большой глоток перно и закурил очередную сигарету.

— Вид у тебя такой, будто тебе предстоит взойти на эшафот.

— Может, так оно и есть. Я чувствую огромную вину, и это невыносимо.

— Расскажи о Валентине.

— Она занималась сравнительной лингвистикой. Ее отец — крупный банкир из Сантьяго. Человек тяжелый, с очень большими связями. А мать — светская дамочка… из тех, для которых вся жизнь состоит из званых обедов, шопинга и тенниса в закрытых клубах, где собираются все сливки общества. У Валентины две старшие сестры, обе рано вышли замуж. Она была бунтаркой: космополиткой, убежденной в том, что отец пытается навязать ей жизнь, которая для нее неприемлема. Поэтому она занялась учебой, совершенствовала английский, блестяще окончила бакалавриат в Университете Сантьяго и, когда Йельский университет принял ее в магистратуру, убедила отца оплатить ей учебу. Ее папочка не возражал — учитывая симпатии дочери к Альенде и его социалистическому правительству, он счел за благо убрать Валентину из страны. Скажу больше: я догадываюсь, что этот господин знал о планах свержения Альенде и хотел, чтобы дочка оказалась подальше в тот момент, когда начнется заваруха. Я познакомился с Валентиной в начале этого учебного года. Она выходила с лекции, а я несся по кампусу и налетел на нее. Знаешь французское выражение un coup de foudre? Вот так у нас и было. Мы только посмотрели друг на друга и сразу поняли: это судьба. — Питер снова сделал глоток перно. — Через неделю мы стали неразлучны.

— А почему ты никому из нас ничего об этом не рассказал? Догадываюсь, что это как-то связано с участием нашего отца в чилийских делах. Тем более что он вполне мог быть знаком с отцом Валентины.

— Да, это меня очень тревожило. Конечно, Валентине я сразу об этом сказал. Она аккуратно провела небольшое расследование. Наши отцы были хорошо знакомы, и это означало, что наш папа мог, мягко говоря, беспокоиться из-за моей связи с девушкой таких открытых левых взглядов. А потом произошел путч. Валентина узнала, что пропали трое ее университетских друзей и что ее отец связан с режимом Пиночета. Я умолял ее не возвращаться в Сантьяго, говорил, что это слишком опасно. Она меня не послушала. Валентина была — в хорошем смысле — истинной чилийской патриоткой. Она считала, что у нее нет другого выхода — только вернуться и присоединиться к оппозиции. Ну, и она в самом деле уехала. Месяц-полтора от нее не было никаких вестей. И вдруг мне среди ночи позвонил чувак, который назвался Энрико. Сказал, что они с Валентиной — участники одного движения и что ее схватила служба безопасности, потому что она участвовала в неудавшейся попытке похищения. Еще он сказал, что Валентина дала ему мой номер телефона на случай, если с ней что-то случится. Предположительно ее держали в следственном изоляторе, предназначенном специально для врагов режима. Я спросил, пытался ли отец Валентины освободить ее. Он мне ответил: «Ее отец хочет, чтобы Валентину держали под замком». Потом он бросил трубку. Сначала я хотел позвонить отцу и попросить его вмешаться. Но побоялся. Решил, что если он узнает о моей связи с Валентиной и о том, что я с ума схожу от неизвестности, то, наоборот, задействует все свои связи, чтобы меня задержали при вылете или на чилийской границе. Я понял, что мне ничего не остается делать, кроме как лететь туда самому и войти в контакт с Эль Френте.

— Ты всерьез надеялся, что сможешь вырвать девушку из лап военных?

— Я совсем потерял голову, меня приводила в ужас мысль, что, пока я медлю, ее там могут убить. И была эта безумная, иррациональная уверенность в том, что если я окажусь в Сантьяго, то смогу как-то исправить положение. Я снял со счета все деньги, которые накопил за последние пять лет, купил билет до Сантьяго и отправился в Эль Френте. Сперва странный гринго вызвал у товарищей Валентины подозрения. Но оказалось, что девушка рассказала им все обо мне. Когда они учинили мне допрос и все разъяснилось, мое появление наделало там переполох. Я узнал, что Валентину задержали после того, как она и еще трое товарищей из Эль Френте пытались похитить банкира, у которого дочь была замужем за министром иностранных дел в правительстве Пиночета. Все пошло не по плану, налетела полиция, и один из товарищей Валентины убил банкира, а потом и его самого застрелили. Живьем захватили только одну Валентину. А самое плохое то, что убитый банкир был одним из ближайших друзей ее отца.

— А ты, вместо того чтобы сообразить, что и так уж прыгнул выше головы, и потихоньку умотать домой…

— Ты вообще ничего не понимаешь. Женщина, которую я любил, оказалась в лапах самых настоящих зверей.

— После того как участвовала в попытке похищения и убийстве человека, который хоть и был связан с режимом, но людей не убивал.

— Он ведал финансами хунты. Да, в тот момент я мог просто уйти. Рациональная часть моего мозга твердила: Уноси ноги… немедленно. Но оказалось, что во мне живет еще и романтик — человек, жаждущий приключений, желающий доказать самому себе, что он не рохля, что у него есть cojones, чтобы бороться с жестокой диктатурой. И я заявил Эль Капитану, что хочу быть с ними. И они стали называть меня своим товарищем.

— Когда появилась Карли?

— Приблизительно месяц спустя. Ты можешь представить себе мое удивление, когда она через несколько дней призналась, что Меган Козински — это псевдоним, что она знает и помнит меня по Олд-Гринвичу. И о тебе она очень много расспрашивала. Так что, когда она попросила твой адрес, объяснив, что хочет тебе написать, я не увидел в этом ничего дурного.

— Ты не подумал уговорить Карли сообщить родителям, что она жива?

— Мы были практически на войне. Нас всех могли убить в любой момент.

— Тогда почему переспать с ней для тебя не было проблемой?

— Я тосковал по Валентине. И нуждался в утешении.

— Почему она сказала мне, что Дуарте убил ты?

— Ты что, мне не веришь?

— Я хочу верить тебе. Но вот могу ли?

— Как ты можешь верить ей?

— Уж ей-то я не верю и подавно. Так что поверю тебе на слово, что ты не нажимал на курок. Но вот о чем я хочу тебя спросить — как Карли смогла выбраться из страны, совершив убийство?

— В ту ночь, застрелив журналиста и избавившись от тела, мы вернулись в свое тайное убежище и залегли на дно.

— Так ты помогал избавиться от тела?

— У меня не было выбора. Приказ Эль Капитана. Да, меня до конца жизни будет мучить чувство вины. Так вот, мы вернулись в подвал, где уже провели несколько суток — вообще, мы меняли адреса каждые два-три дня, — а наутро, когда я проснулся, Карли исчезла. Вместе со своим рюкзаком, паспортом и всем остальным. А еще вместе с ней пропали чилийские песо на сумму пятьсот долларов, выданные мне на текущие расходы.

— Она тебя обокрала?

— Судя по всему. Я думаю, она добралась до аэропорта Сантьяго и вскочила на первый же самолет, улетающий из страны… но, сама понимаешь, кто же ее знает? Это же Карли — ни единому слову этой бабы верить нельзя, и мы теперь оба это понимаем.

— А сам-то ты как выбрался из страны?

Мой вопрос заставил Питера вздрогнуть. Его глаза начали наполняться слезами. Мне вдруг стало очень неуютно. Я взяла брата за руку. Он опустил голову и, помолчав минуту, начал рассказывать:

— Через два дня после того, как был убит Дуарте, нам предстояло перебраться в новое укрытие на север от города. Через десять минут после того, как мы выехали из Сантьяго, нас схватила полиция. Нас в машине было трое. Полицейские вывели двух моих товарищей на обочину дороги и расстреляли в упор, там тела и оставили. А меня они затолкали в свою машину. Коп на заднем сиденье сильно ударил меня в висок, давая понять, что я в полном дерьме. От удара я потерял сознание, может, даже получил сотрясение. Этот коп стал трясти меня и бить по лицу, пытаясь привести в чувство. Ему это удалось, и тогда он снова ударил кулаком. На этот раз я отключился надолго. Пришел в себя в крошечной камере без окон. Цементные стены, грязный матрас, света нет, воды нет, вместо сортира ведро. Там меня держали два дня. У меня раскалывалась голова. Три раза в день дверь открывалась, и в камеру просовывали воду и хлеб.

Я орал. Я вопил. Пришел тюремщик и два раза ударил меня в живот. У меня болело абсолютно все. Они оставили меня лежать там и ничего не предпринимали. Я лежал совершенно беспомощный и уже решил, что там и подохну. На другой день тюремщик пришел снова и приказал мне вставать. Меня отвели в отвратительно грязную ванную комнату, велели раздеться, сунули кусок грязного мыла и затолкали под холодный душ. Я два раза терял сознание, но умудрился помыться и даже вымыл голову. После этого мне выдали чистую одежду — мешковатые штаны, белую рубаху, сандалии. Когда я оделся, двое вооруженных до зубов конвоиров долго вели меня по коридорам и наконец притащили в комнату, где сидели три человека. Двое — чилийцы в дешевых костюмах и при галстуках. Они сидели, сняв пиджаки, так что была видна наплечная кобура с оружием — у обоих! А третий был в легком костюме цвета хаки, рубашке с воротничком на пуговицах и полосатом галстуке Йельского университета. Он представился Говардом Лонерганом и сообщил, что работает в нашем посольстве.

Лонерган спросил у детективов разрешения поговорить со мной — испанский у него был отличный, — подошел к стулу, на который мне приказано было сесть, нагнулся и зашептал мне на ухо:

— Питер, я знаю, кто ты. Я знаю, где ты рос, в какую школу ходил, в каком колледже учился, и про твою аспирантуру тоже все знаю. Мы связались с твоим отцом — они с твоим братом здесь, в Чили, — и сообщили ему о том, в какое сложное положение ты попал. Должен сообщить тебе, что эти люди — сотрудники Особой службы — знают о твоей причастности к убийству Альфонсо Дуарте. Если расскажешь им то, что они хотят знать, мы попытаемся с ними договориться и увезем тебя из страны. Поэтому мы советуем тебе начать сотрудничать с этими джентльменами и не делать глупостей.

— Вы можете гарантировать мне безопасность? — спросил я.

Лонерган покачал головой:

— Гарантировать я могу тебе только одно — полный кошмар в случае отказа с ними сотрудничать. И еще гарантирую, что тогда мы ничем не сможем тебе помочь.

Что мне оставалось делать? Двух моих товарищей убили у меня на глазах… Я вынужден был расколоться.

— Ты все им рассказал?

— Не все.

— То есть…

— Сказал им, что Дуарте застрелил один из парней, которых они сами убили, Густаво.

— Почему, черт возьми, ты так сказал? — Я почти кричала.

— Потому что не хотел впутывать живых… тем более что из вопросов, которые мне задавали, я понял, что чилийским спецслужбам ничего не было известно про Карли.

— Почему ты не рассказал им правду?

— Что бы это дало?

— Если Карли убила того человека…

— Она его убила.

— Получается, ты выгородил убийцу.

— Элис, прошу тебя, попытайся понять… Я видел, как тому человеку разнесло затылок. Меня заставили смотреть на казнь двух моих товарищей. Я получил два сильнейших удара по голове. Два дня меня держали в карцере, в грязи и зловонии. Тот тип из посольства недвусмысленно дал понять, что отказ от сотрудничества обеспечит мне куда более долгий срок в этих страшных застенках.

— И все же ты решил Карли покрывать?

— Да, решил. Сознаюсь, виноват. Но, предположим, я бы назвал ее имя — и что? Допустим, я бы обвинил ее. Чилийцы сочли бы это выдумкой… а если нет, то обвинили бы меня, что я с Карли в сговоре. А тот парень, на которого я указал как на убийцу Дуарте, был уже мертв. Меня допрашивали очень долго, но ничто даже не намекало, что чилийцам хоть что-то известно о существовании Карли. Допрос длился восемь часов… они орали мне прямо в уши, осыпали оскорблениями, называли наивным американским идиотом, вмешивающимся в дела их страны. А я пел свою песню, как гребаная канарейка, потому что Говард Лонерган все кивал мне, как будто говоря: выложи им все, что знаешь, сынок. После многочасового допроса мне сообщили, что благодаря заступничеству отца и его связям с режимом Пиночета меня просто депортируют. Но сначала чилийским спецслужбам нужно узнать, что привело меня сюда. Я ответил: идеализм и желание выступить против Никсона и Киссинджера.

Затем какой-то полицейский спросил меня, не замешана ли в этом женщина. Я отрицал. Он назвал меня лжецом и, показав фотографию Валентины, заявил, что им известно, что мы с ней были неразлучны. Лонерган кивнул с мрачным видом и сообщил, что на нас с Валентиной у чилийцев есть досье. Полицейский открыл папку и показал мне фотографии, на которых мы вдвоем гуляем по Нью-Хейвену, держась за руки. «Кто это снимал?» — спросил я. Лонерган ответил совершенно невозмутимо: «Она нас интересовала, нам было известно о ее деятельности в поддержку Сальвадора Альенде». Мне ничего не оставалось, как признать: да, мы были влюблены; да, я последовал за ней; да, из-за нее я присоединился к Эль Френте. Наконец чилийцы ушли, предупредив, что через несколько минут вернутся. Лонерган сказал, что все хорошо и что мне повезло выбраться живым из всей этой неразберихи. Через пять минут дверь открылась. В нее вошла Валентина. Она ахнула, увидев меня. И я тоже ахнул. Лицо девушки представляло собой одну сплошную рану — видимо, ее много раз избивали. Она еле держалась на ногах, и я подумал, что ее подвергали пыткам. Глаза остекленели — складывалось впечатление, что Валентина в шоке. Однако она все равно оставалась красивой. Один из полицейских что-то сказал Валентине по-испански. Она заплакала. Я рванулся к ней, чтобы обнять, утешить, но Лонерган схватил меня за плечо и оттянул назад. Валентина начала кричать на меня по-английски, что я агент ЦРУ, шпион, что я предал ее и все движение, что я провокатор. Я заорал на полицейского: «Что, черт возьми, вы ей наговорили?» Вместо ответа он так ударил меня в живот, что я, согнувшись пополам, свалился на пол. Валентину увели. Лонерган посмотрел на меня сверху вниз: «Это предел глупости!» С этими словами он вышел из комнаты.

Через десять минут в комнату вошел тот коп, что разговаривал по-английски, и сообщил, что планы изменились. Меня передали двум вооруженным конвойным, которые вывели меня и втолкнули в автобус, где уже сидели десятка два арестантов. Среди них была и Валентина, она все еще плакала, не поднимая головы. Когда я попытался с ней заговорить, конвойный отвесил мне пощечину. Я повалился на сиденье. По узкому проходу автобуса расхаживали двое конвоиров с автоматами наизготовку. Ехали мы примерно полчаса и оказались на летном поле аэродрома. Всех нас погрузили в большой транспортный самолет. Внутри нас встретили пять совершенно омерзительных головорезов, каких только можно себе представить. Все в чилийской военной форме и с полицейскими дубинками. Одного за другим нас приковали наручниками к стальным поручням — они были в самолете с двух сторон. Приковывали за обе руки, обвязав поручень цепью, так что мы стояли лицом к стенкам самолета. Как только погрузили всех, люк закрыли, и самолет поднялся в воздух. Летели где-то около часа. Я оказался напротив иллюминатора. Ночь была ясная. Я посмотрел вниз. Мы летели не над землей, а над морем. Точнее, над Тихим океаном. В это время люди в армейской форме вскочили на ноги. Они открыли дверь по левому борту. Я вдруг понял, что сейчас произойдет. Остальные, видимо, тоже догадались, потому что начали кричать, плакать, умолять, выкрикивать непристойности. Наши конвоиры действовали слаженно. Вдвоем они хватали узника, заламывали ему руки, чтобы он не мог вырваться. Третий снимал с бедолаги наручники. Потом мужчину — или женщину! — волокли к открытой двери и, не обращая внимания на крики, выбрасывали в темноту. Одного за другим они вышвырнули всех. Голоса людей, просивших сохранить им жизнь, мольбы, яростные угрозы… это невозможно представить. Я не мог поверить в то, что это происходит в реальности и что моя жизнь сейчас оборвется. Все это время я отчаянно пытался поймать взгляд Валентины. Мне необходимо было увидеть ее до того, как меня тоже отправят в океан с высоты десять тысяч футов. Но цепь была закреплена так, что я не мог повернуть головы. Вдруг я услышал голос любимой — она выкрикнула мое имя и два слова: te amo, — а потом раздался последний вскрик. Наступила тишина. Головорез подошел ко мне, и я приготовился последовать за Валентиной. Но он положил руку мне на плечо и на плохом английском сказал: «Кто-то хочет, чтоб ты был жив, estúpido. И зачем кому-то нужен живым такой дрянной кусок дерьма вроде тебя?» И плюнул на меня. Меня держали прикованным к поручню всю дорогу обратно до Сантьяго. В международном аэропорту меня отвели в какой-то тихий кабинет. При мне неотлучно находились двое полицейских, а потом я снова лицом к лицу оказался с Говардом Лонерганом. Он принес рюкзак, этот рюкзак лежал в багажнике машины, на которой мы ехали, когда попали в полицейскую засаду. В рюкзаке оказались две смены одежды, мой паспорт и какие-то вещи первой необходимости. Лонерган отпустил копов и велел мне переодеться. Потом с улыбкой показал на пишущую машинку в черном чехле: «Ну кто же тащит с собой такую вещь в революцию? Дилетант — вот кто ты». Я спросил Лонергана, почему меня пощадили. Он ответил: «Благодари отца. У него здесь связи в верхних эшелонах власти. И он один из нас». «Один из нас…» Ну, вот и все: я всегда подозревал, что отец работает на ЦРУ, а теперь получил подтверждение. Больше я ни о чем не стал расспрашивать Лонергана — не видел смысла. И все же задал только последний вопрос: «У отца Валентины тоже большие связи. И, по сути дела, он работает на Пиночета. Почему же ей не сохранили жизнь?» Лонерган демонстративно отвернулся от меня и буркнул: «Об этом спроси у ее отца». Затем он вручил мне конверт. Внутри было полторы тысячи долларов наличными. «Маленький подарок от твоего папочки. Он хотел быть сегодня здесь. Но в сложившихся обстоятельствах для всех лучше, чтобы он держался подальше». Больше всего мне хотелось швырнуть эти деньги в лицо цэрэушнику. Но я поступил разумно, и это один из немногих умных поступков, которые я совершил с момента приезда в Сантьяго. Я положил деньги в рюкзак и отошел. «А когда я вернусь в Нью-Йорк…» — начал я, уверенный, что в аэропорту меня схватят либо федералы, либо цэрэушники. И знаешь, что ответил мне Лонерган? «Когда вернешься в США, можешь делать что хочешь. В конце концов, у нас свободная страна».