Утром, когда я открыла глаза, на меня смотрел Иисус. Лампа Пресвятого Сердца отбрасывала из угла кроваво-красные блики на мою узкую кровать. После ночи, проведенной на простынях из полиэстера, тело было холодным и влажным на ощупь. Забавно, но в первые секунды я не могла понять, где нахожусь, пока не поймала на себе взгляд Господа и Спасителя нашего, распятого на кресте, и не услышала стук в дверь.

— Элис, уже половина восьмого. — Это был неодобрительный голос миссис Бреннан. — Если хотите позавтракать, лучше спускайтесь немедленно.

Через пять минут, одетая и с ощущением того, что именно сейчас мне жизненно необходима эта еженедельная ванна, я предстала перед миссис Бреннан. Дама, поприветствовав меня кивком и испепеляющим взглядом, поставила тарелку с яичницей и беконом. За столом обнаружилась и моя соседка. Когда я вошла, она застенчиво улыбнулась.

— Ты, наверное, Элис, — сказала девушка. — Добро пожаловать. А я Джасинта.

Хотя Джасинта была старше меня всего года на два или на три, она одевалась и держалась как сорокалетняя женщина. На ней были кремового цвета кардиган и тонкий свитер в тон, на шее маленький золотой крестик, украшенный жемчугом. Картину дополняли твидовая юбка, телесного цвета колготки и ярко накрашенные губы. С первого взгляда на нее мне стало ясно, что миссис Бреннан ее затюкала.

— Ну, Джасинта, расскажи-ка Элис, как вы по утрам пьете чай с отцом Райли.

— Это священник при колледже в Тринити, — объяснила Джасинта.

— Католический, — добавила миссис Бреннан.

— Он милейший человек. Такой интересный, и начитанный, и добрый. Может быть, ты хочешь заглянуть к нему со мной сегодня утром? — предложила Джасинта.

— Спасибо за предложение, но мне к десяти нужно успеть кое-куда.

— Что ж, тогда в другой раз, — согласилась Джасинта.

— Непременно, — кивнула я.

— Проследи за этим, — наставительно сказала миссис Бреннан Джасинте, которая в ответ зарделась.

Десятью минутами позже мы обе шли к автобусной остановке на Сэндимаунт-стрит Отойдя на десять шагов от дверей дома миссис Бреннан, я первым дело вынула из кармана пачку «Кэрроллс».

— Можно я у тебя стрельну одну? — спросила Джасинта. — Курить до смерти хочется.

Я протянула ей пачку сигарет и спички. Джасинта глубоко затянулась и, облегченно вздохнув, выпустила струю дыма.

— Как же меня бесит эта старая сука, — сказала она.

Такое резкое выражение в ее устах меня удивило, но слышать это было довольно приятно.

Подошел автобус 7А с надписью Ан Лар. Мы вошли и поднялись на уровень для курящих.

— Почему ты не съедешь от бабки и не найдешь другое жилье? — поинтересовалась я.

— Родители от меня откажутся.

— Обычно на словах они угрожают страшнее, чем может оказаться на деле.

— Мой па — заместитель начальника большой тюрьмы. Со мной и тремя моими братьями у него разговор короткий: «Мое слово — закон». Мама… та еще хуже. Когда они узнали, что я встречаюсь с парнем в Мейнуте…

— Он был священником, нет?

Джасинта прикрыла ладонью рот, ее реакция на мой провокационный комментарий была чем-то средним между шоком и удовольствием.

— А ты шутница. Его зовут Эйдан. А отец у него — гарда в Литриме.

— Что такое гарда?

— Полицейский. Моему отцу это должно было бы понравиться, сам же в тюрьме служит. Но как только мои узнали, что мы съездили на пару дней в Дублин… в общем, теперь в их глазах я падшая женщина. Хотя у нас ничего и не было.

— Почему же тогда?

— А как ты думаешь? Предполагается, что девушка должна хранить невинность до замужества.

— Это правило нарушают очень и очень многие, я точно знаю.

— Только не в моей семье и не в Порт-Лиише. Ты послушай, что дальше было.

— Давай, это интересно.

Я предложила Джасинте еще одну сигарету, она взяла и тут же снова закурила.

— Можно я спрошу у тебя кое о чем, — улыбнулась я. — С этим парнишкой, Эйданом… это была твоя инициатива, не доводить до конца?

— Конечно. Ты же знаешь, что такое мальчики.

— Знаю. Но я хочу задать тебе еще один вопрос. Теперь… дело прошлое… скажи, ты не жалеешь, что вы с ним не переступили черту?

— Это слишком личное. — Джасинта покраснела.

— Прости, я не хотела лезть тебе в душу. Просто…

— Да, я об этом жалею. Тем более что мне потом пришлось пройти через настоящий ад. Родители мне не поверили, хотя я клялась и божилась, что не потеряла девственность. Знаешь, что заявил мой па? «Если это так, значит, ты не будешь возражать, чтобы тебя осмотрел врач и подтвердил, что ты говоришь правду».

— Но ты, конечно, отказалась, — предположила я.

— У меня не было выбора, пришлось явиться к врачу и пройти это ужасное освидетельствование. Па грозил, что не станет платить за мое обучение, если я откажусь. Что я могла поделать?

— А когда врач доложил им, что твоя девственная плева действительно цела…

— Не так громко, пожалуйста.

Вообще-то, свой вопрос я задала шепотом, но решила не спорить.

— Что сказал твой отец, когда узнал, что ты говоришь правду?

— Он все равно пошел и поговорил со священником, который отвечал за студентов. Он, по сути, заявил, что хочет, чтобы я возвращалась к себе домой не позднее девяти… потому что я девушка неуравновешенная и меня могут снова ввести в искушение.

— И священник подчинился?

— Еще бы. Этот ублюдок-садист — прости, Господи, меня за такие слова — ловил кайф оттого, что был моим тюремщиком на последнем курсе универа.

— Тюремщик дома, тюремщик в универе. Бедняга.

— Теперь ты можешь понять, почему я застряла на год у миссис Бреннан. И я почти уверена, мои родители рассказали ей об этом парне, потому что она постоянно отпускает замечания типа: «Надеюсь, вы не флиртуете с регбистами из Тринити, а?» Как же она меня бесит. Как же хочется сказать чертовой суке, чтобы занималась своими делами.

— Так и сказала бы. И почему бы тебе не сказать родителям, что твоя жизнь — это твоя жизнь, твое тело — это твое тело?

— У вас в Нью-Йорке так, наверное, можно. Но здесь? Немыслимо. Меня бы сделали парией, приказали никогда не возвращаться домой.

— И это самое страшное в жизни?

По испуганному выражению лица Джасинты я поняла, что она никогда раньше не задумывалась над этим вопросом. Девушка часто заморгала, борясь со слезами. Внезапно испугавшись, что так ее расстроила, я положила руку ей на плечо:

— Прости, я не должна была…

— Ты права, конечно. Но я боюсь даже думать о таких вещах. И сейчас несла полную чушь…

— Поверь, я тебя прекрасно понимаю. Уж я-то знаю, как это трудно — уйти от психованных родителей.

Всего за два дня до этого я шла к выходу на посадку в аэропорту Кеннеди. Провожала меня мама. Отец снова уехал в Чили с Адамом, приводить в порядок дела на своем вновь приватизированном руднике. Он заверил нас с мамой, что у Питера все в порядке, хотя от брата мы так и не слышали ни слова за два месяца, с тех пор как он отправился в Южную Америку. Как я ни старалась гнать от себя пугающие мысли, они меня одолевали. Я отправила Адаму письмо и две открытки до востребования на «Америкен Экспресс» в Сантьяго, но ответом было его молчание. В Нью-Йорке падал легкий снежок. Все рейсы, за исключением одного — в Шеннон и далее в Дублин, — были задержаны. Сказать, что я нервничала, значило бы не сказать ничего. Но больше всего меня выбило из колеи то, что мама, идя со мной к выходу на посадку, вдруг решила заплакать.

— Сегодня вечером я приеду в пустой дом, — всхлипывала она. — Вы все меня бросили.

— Мам, дома никто не живет уже года полтора, даже больше.

— Но, по крайней мере, Питер был недалеко, в Нью-Хэйвене, а ты всего в шести в часах езды, в Мэне.

— Все течет, все изменяется.

— С каких это пор ты стала таким философом?

— С тех пор, как узнала кое-что о сердечной боли.

— И с какой это стати ты с сигаретой?

— С такой, что я курю, вот с какой. Твоя родная мать смолила как ненормальная, и ничего, дожила до старости.

— А если б не курила, могла прожить еще лет десять — пятнадцать.

— Сколько я себя помню, ты постоянно жаловалась на то, какая она хитрая, жестокая и как тобой манипулирует.

— Мне позволительно такое говорить, а тебе нет.

— Это еще почему?

— Потому что тебе она не была матерью. И потому что ты точно так же думаешь обо мне. Я же знаю, ты меня ненавидишь.

— Это неправда, даже несмотря на то, что ты делаешь жизнь невыносимой… в основном для самой себя.

У мамы был такой вид, словно я ударила ее кулаком в живот.

— Спасибо, что высказала мне это за минуту до того, как улететь… Надеюсь, ты не натворишь там глупостей? Не надумаешь, например, съездить в Белфаст. В Ирландии, между прочим, война.

— Так это на севере, а я лечу не туда. Пожалуй, гулять по Восьмой авеню в два часа ночи более опасно.

— Потому мы и живем в провинции, чтобы избежать опасности.

— Хотя в провинции полно своих ужасов.

— И не говори. Вчера я на улице встретила Синди. От Карли до сих пор нет ни слова… и никакой надежды на то, что она жива.

Я закрыла глаза. С некоторых пор я перестала отвечать на письма миссис Коэн, потому что каждое письмо было как нож в ране — такой раной было для меня самоубийство Карли. Сейчас, после того что случилось с профессором Хэнкоком, я просто вынуждена была гнать от себя мысли о том, что могла бы что-нибудь сделать, чтобы предотвратить две эти чудовищные, никому не нужные смерти.

— Мам, давай не будем об этом, ладно?

— Ты не представляешь, до чего исхудала бедняжка Синди.

— Я уверена, что она проклинает себя за переезд в Коннектикут, — сказала я. — Останься Карли в Нью-Йорке, и всех этих ужасов с ней могло бы и не случиться.

— Эта девочка была изгоем. Из нее везде могли сделать жертву.

— Почему ты так защищаешь место, которое сама ненавидишь?

— Ты ничего ни о чем не знаешь — по крайней мере, о людях.

— Но вот что я знаю: у каждого из нас всего одна жизнь, и поэтому мы можем ей распоряжаться, как сами захотим.

— Как наивно это звучит! Ты сама не понимаешь, до чего ты наивна — ты же ничего не понимаешь про то дерьмо, в котором мы все плаваем.

— Ты надо мной издеваешься? — Мой голос внезапно зазвучал громче. — После всего, через что мне недавно пришлось пройти, ты считаешь, что я наивная дура и не разбираюсь в этой проклятой гребаной жизни?

— Необязательно так выражаться.

— Нет, обязательно. Потому что ты никогда меня не слушаешь. Потому что думаешь, что только тебе одной больно. Потому что цепляешься за жизнь, которая тебе не нравится, но ты и пальцем не пошевелишь, чтобы хоть что-то в ней изменить. А потом тебе хватает решимости сказать мне…

Эту фразу я не закончила, потому что моя мать решительно развернулась и устремилась к выходу, оставив меня у терминала с открытым на полуслове ртом и все еще кипящей от злости. Я не стала окликать маму, не побежала за ней, потому что понимала: именно на это она и рассчитывает. Я просто нашла свободный пластиковый стул возле терминала, выбросила окурок и закурила новую сигарету. Руки дрожали — я ощущала привычную смесь ярости и вины, которую так часто вызывала во мне мать.

Не прошло и трех минут, как мама появилась снова.

— Не надейся, что так просто от меня избавишься, — сказала она, обнимая меня одной рукой. — Не могла же я уйти, не вручив тебе прощальный подарок. — Она сунула руку в карман и протянула мне маленькую плоскую коробочку. — Уж извини, с подарочной упаковкой я не стала заморачиваться.

Я сняла крышку и обнаружила красную авторучку с красно-черным колпачком и золотым пером.

— Это ручка твоего дедушки. «Паркер Биг Ред». Папа мне рассказывал, что ее подарил ему его отец в 1918 году в честь того, что он сумел выжить на Западном фронте в Первой мировой войне. Я знаю, дедушка хотел бы, чтобы ручка оказалась у тебя. Ну, можем мы хоть расстаться на положительной ноте? Пожалуйста…

Не договорив, мама подавила всхлип. Я положила свободную руку на мамину.

— На самом деле я тебя люблю, — сказала я.

Она снова начала плакать, порывисто обняла меня, чтобы тут же высвободиться из моих объятий.

— Ты можешь представить, что моя родная мать никогда мне этого не говорила?

— Это печально, — сказала я.

— Да нет, просто тогда жизнь была так устроена.

За стойкой показалась женщина в зеленой униформе. Взяв микрофон, она объявила, что начинается посадка на рейс 107 компании «Эр Лингус» до Шеннона и Дублина.

Мама схватила сумочку, вынула конверт:

— Еще один маленький прощальный подарочек.

Я заглянула в конверт. Внутри лежали десять банкнот по пятьдесят долларов.

— Мам, ты с ума сошла.

— Это такой способ сказать спасибо?

— Спасибо, спасибо, но это же огромные деньги!

— Как только прилетишь в Дублин, пойди в банк и обменяй их на дорожные чеки и на следующее лето сможешь на них куда-нибудь съездить. Я настаиваю, чтобы ты навестила Париж: единственный город, где я хочу жить до тех пор, пока не покину этот бренный мир. А может, ты найдешь меня там уже на будущий год, в июне.

Я снова обняла маму:

— Это слишком щедро с твоей стороны.

— Со мной иногда случается. А теперь мне пора отпустить тебя на самолет. Обещай мне, чтобы будешь держаться подальше от зоны военных действий и безумных леваков. И умоляю, бросай курить. И пожалуйста, позвони мне через пару дней.

— Если ты настаиваешь.

— Я настаиваю.

Но, слушая рассказ Джасинты о ее нелегкой жизни, я думала об одном: да, мои родители сумасшедшие, но не угнетатели.

Автобус подъезжал к Колледж-грин.

— Как ни крути, а все равно придется сегодня к десяти вернуться, — сказала я Джасинте, — а то ведь не пустят.

— Знаешь что? Мы дождемся, пока бабка уснет, спустимся вниз и будем трепаться. Я, может, куплю нам маленький мерзавчик виски.

— Звучит заманчиво. Ладно, я сейчас выхожу. Если мне повезет и мы договоримся, то на следующей неделе я съеду.

— Не уверена, что у тебя все так быстро получится.

— А я уверена. Только прошу, не проболтайся старухе. Ни слова ей, пока я сама не скажу.

— Везет тебе.

— В каком смысле?

— Ты явно намного свободнее, чем я.

— Питер, мой старший брат, один раз сказал мне интересную вещь: «Мы все жалуемся, что нас во всем ограничивают, а по сути сами же себя и ограничиваем».

— Ты внушаешь мне разные нехорошие мысли.

— Принимаю это как комплимент.

— Храни тебя Господь.

Со временем я поняла, что «Храни тебя Господь» — местный эквивалент «Пока, увидимся», религиозный вариант обычного прощания и пожелания здоровья.

Еще одно серое дождливое утро. Я быстро и решительно прошла по Пирс-стрит до дома 75а. На этот раз дверь открыли после четвертого звонка. Шон был в той же самой рубашке в огурцы, тех же пижамных штанах и кардигане, что и накануне.

— Почему, интересно, я так и думал, что в городе, где все опаздывают минимум на полчаса, вы явитесь точно с боем часов?

— Потому что я так воспитана — хорошая девочка никогда не опаздывает.

— Придется поработать над избавлением от скверных привычек.

— Можно войти?

— Простите, простите, что застрял тут в дверях и болтаю. Входите, а я приготовлю вам чашку чаю.

Следом за Шоном я прошла в его комнату. Там на кровати лежала Шейла с сигаретой, одетая только в пожелтевшую мужскую белую рубашку, и читала «Айриш таймс».

Я поздоровалась. Она не ответила, даже не оторвала глаз от газеты. Шон подошел и что-то прошептал ей на ухо. Схватив свою газету, Шейла слезла с кровати, всем своим видом показывая, что настроена враждебно. На полпути к двери она обернулась ко мне и прошипела:

— Не давай ему себя трахнуть. Он дерьмо.

Хлопнула дверь, и в комнате повисло неловкое молчание, которое, хоть и не сразу, нарушил Шон:

— М-да, нам определенно необходим чай.

— А знаете, у вас появился почитатель. Я вчера почитала ваши стихи. Мне понравилось.

Шон, засыпавший заварку в чайник, замер.

— Может быть, что-то понравилось особенно? — спросил он.

— Стихотворение о том, как вы навещаете могилу отца в этом городке в Уиклоу…

— Энникскерри.

— Точно. Какой там переход от чувства вины за то, что так и не сумели сблизиться с ним, к зловещему дереву прямо за кладбищенской стеной, которое скрипит на ветру, пока вы пытаетесь раскрыть… Там удивительная фраза, как же это?..

— Нескончаемую тайну безмолвья вечного.

— Да, точно. И заглавное стихотворение — о человеке, который садится на пароход, чтобы плыть в Лондон, и оглядывается на Дун Лэаре… я правильно произнесла?

Шон кивнул.

— Вы там пишете, что «уход — когда едешь туда, где кончается карта, / далеко за пределы всего, чем являешься ты». Эти строчки мне запомнились, серьезно.

У Шона прояснился взгляд. Жестом он пригласил меня сесть, поспешно подал чай и тарелку с хлебом и маслом и засыпал вопросами о том, что я думаю про его работу. Вскоре расспросы сменились пространным монологом о его детстве, неудачном браке, двух проблемных дочерях и романе, из-за которого он ушел из семьи.

В конце концов мне пришлось его перебить:

— Вы интересный человек, Шон. И чай завариваете очень здорово. Но мне все-таки хотелось бы знать…

— Да, вы получите комнату.

Я выбросила в воздух руку со сжатым кулаком:

— Фантастика. Выходит, «сам» согласился на все мои условия?

— С каждым из них, но с одним дополнением: если по какой-то причине вы решите съехать раньше июня следующего года, вы должны будете уведомить об этом за два месяца, в противном случае с вас будет удержана плата за лишних два месяца. Что-то мне подсказывает, что такое условие вы вполне потянете.

— Я тоже так думаю. Когда я могу приступить к работе?

— Да хоть сейчас, если угодно. Мне от вас потребуется задаток — двадцать четыре фунта. А еще предлагаю вам поставить у себя банку из-под варенья и держать в ней монетки по десять пенсов — фунтов примерно пять. Потому что в вашей комнате есть счетчик на включение электричества. За десять пенсов свет будет гореть часа три-четыре, если, конечно, не включать еще и электрокамин. Но это все потом, я, наверное, забегаю вперед.

Шон позвонил своему жившему поблизости другу, который держал малярную мастерскую. Я сбегала туда и выбрала для стен простые матовые белила и глянцевую краску. Когда я объяснила, что хочу покрасить пол, хозяин пообещал, что доставит краски сам и даст своего подручного, чтобы тот помог мне ободрать со стен старую бумагу и вынести заплесневелое ковровое покрытие. «Дадите ему фунт за старания». Подручного, прибывшего в тот же день с несколькими банками краски, тряпками, валиком и двумя кистями, за которые я заплатила в общей сложности одиннадцать фунтов, звали Джерард. Тихий юноша слегка заикался и явно страдал застенчивостью. Но он заверил меня, что умеет обращаться с кистью. Точно так же он мгновенно сообразил, что пузырящиеся старые обои скрывают массу дефектов («грехов», как он выразился), так что стену необходимо выровнять и повторно оштукатурить. Подняв угол покрытия, Джерард сразу увидел, что половицы в плачевном состоянии и их нужно закреплять, циклевать и покрыть несколькими слоями лака. Увидев, как у меня вытянулось лицо — я же собиралась делать легкий ремонт своими руками, — он быстро смекнул, что к чему:

— Вот что я вам скажу. Если ваш мужчина Шон это одобрит, я могу приходить после работы, хоть сегодня вечером, и сделаю для вас всю работу. Сильно шуметь я не буду, не считая шлифовальной машины — я ее одолжу в магазине и попробую использовать в воскресенье после двенадцати дня, чтобы никому не мешать спать.

— Вообще-то, бюджет у меня ограничен.

— Десять фунтов мне на руки, и я даже перекрашу все шкафы в кухне.

— Договорились.

Джерард согласился начать следующим вечером.

Шон отнесся к идее поручить работу Джерарду с пониманием («Потому что, только не обижайся, результат, скорее всего, будет лучше, чем если бы ты работала сама»). Я зашла в банк и сняла пятнадцать фунтов, так как Джерард хотел получить половину вперед и наличными. Я дождалась его возвращения, заплатила и предупредила, что мне обязательно нужно въехать в комнату через шесть дней. Парень заверил, что сделает все вовремя.

Потом Шон предложил отвезти меня к своему другу, торговавшему подержанной мебелью на набережной, идущей вдоль реки Лиффи, там могли найтись кровать и кресло. К этому моменту я уже начинала немного нервничать из-за денег. Плачу больше тридцатки — это больше месячной арендной платы — за то, чтобы не заниматься ремонтом самой, думала я, качая головой. Еще кровать, кресло, письменный стол, стул… Шон пообещал мне подобрать все это для меня примерно за десять фунтов. Потом — постельное белье, полотенца, посуда, электрический чайник и тому подобное. Да благословит Господь папу и маму, которые дали мне с собой денег: только благодаря им я сейчас могла все это себе позволить. Но чуть позже, сидя в живописном городском парке под названием Стивенс-Грин в верхней части Графтон-стрит, я только диву давалась, как мне повезло в первые же сутки столкнуться с целым ворохом непредвиденных обстоятельств.

Там, в дублинском парке, кутаясь от холода в свою армейскую шинель, я поймала себя на мысли, что если я хочу когда-нибудь жить свободно, ни на что не оглядываясь, то в моей жизни не должно быть детей. Я никогда и ни за что не заставлю сына или дочь почувствовать себя ошибкой, которую совершила я. Жизнь в одиночку в этой комнатенке на Пирс-стрит… может быть, она станет моим первым реальным шагом на пути к независимости.

Я докурила сигарету, холод пробирал до костей и гнал меня прочь. Пройдя до северной оконечности парка, я побрела оттуда вниз по Графтон-стрит. Здесь располагалась одна из двух основных торговых зон города. Бутики мужской одежды, ювелирные магазины, роскошные универмаги, книжный, несколько пабов в примыкающих переулках, немало уличных музыкантов и кафе, к которому меня сразу потянуло. Называлось оно «Бьюли» — именно там Шон посоветовал мне покупать чай. Войдя, я сразу же почувствовала: это место, куда я буду часто приходить, где буду проводить много времени. Идеальное место, если намерен побездельничать. Фасад украшала массивная дверь полированного красного дерева со вставкой из травленого матового стекла. По обе стороны от двери витрины со всевозможными чаями и сдобой. Внутри ощущение атмосферы викторианской Ирландии только усиливалось. Повсюду блестящее полированное дерево и латунь. Длинные витринные шкафы с хлебом и выпечкой множества сортов, великолепный выбор чая и даже настоящие кофейные зерна, что, как я успела обнаружить, в Дублине 1973 года было редкостью. За магазином было кафе, располагавшееся на трех этажах. Я, как в водоворот, окунулась в обстановку раннего дублинского вечера — все столы забиты самыми разными людьми: старушки сплетничают, сбившись в стайку; орава студентов из Тринити расположилась за двумя столиками; тихо переговариваются двое мужчин, похожих на литераторов; священник — под сорок, жилистый, в очках — читает газету, курит и украдкой поглядывает на хорошо одетую, элегантную женщину лет тридцати, сидящую напротив него с маленькой собачкой на коленях.

— Вы, похоже, заблудились, детка.

Обернувшись, я оказалась нос к носу с официанткой «Бьюли», женщиной лет сорока. С собранными в пучок волосами, в кремовой униформе и фартуке, она была похожа на прислугу из какого-нибудь романа о жизни в английской усадьбе. На украшенном золотом беджике значилось ее имя — Пруденс.

— Я просто искала свободный столик, — объяснила я.

— Боюсь, совсем свободных нет, детка. Но можно же взять стул и подсесть за любой.

— Это разрешается?

— Здесь у нас не принято держать стол только для себя, если за ним есть свободные места. Так что ищите себе место, а потом советую попробовать наши булочки в глазури. Они неприлично хороши.

Я подсела к элегантной даме. Она натянуто улыбнулась и кивнула, когда я спросила, свободно ли место рядом. Сев за стол, я увидела рядом с пепельницей тарелку с булочками.

— Скажите, это вы заказали или владелец выставляет это для всех? — обратилась я к даме.

— Это не мое. — Дама чуть ли не отшатнулась при одной мысли о том, что могла бы втихую поедать сладкие булочки.

— Можно мне съесть одну?

— Я не стану вам мешать.

Я невольно улыбнулась. И потянулась за булочкой. Через пару минут подошла официантка Пруденс:

— А… вижу, вы нашли хорошую компанию. Не хотите ли кофе к булочке?

— Конечно, я с радостью попробую ваш кофе.

Я открыла сумку, достала сигареты, спички и аэрограмму: голубой бланк из тонкой бумаги, на котором можно было написать целое письмо, а потом сложить по обозначенным сгибам, и наружная сторона аэрограммы превращалась в настоящий конверт, оставалось только написать адрес получателя. Вытащила я и свою красную ручку и, сняв колпачок, начала писать папе. Элегантная дама просто молча сидела, глядя на пустую кофейную чашку перед собой. На коленях у нее сидел пекинес, на столе лежал свежий номер «Космополитен» обложкой вверх.

Принесли мой кофе. Я понюхала. Сделала глоток. Этот кофе не был похож ни на один сорт кофе из тех, что мне доводилось пробовать, и был он, я бы сказала, намного лучше, чем я ожидала. Жидкость в чашке была светлой от добавленного горячего молока, но и в этом, как я обнаружила, имелась своя прелесть. Права оказалась Пруденс: от сладких булочек трудно было оторваться. Так, совершенно счастливая, я просидела полчаса, в краткой форме описывая папе последние тридцать шесть часов своей жизни и горячо благодаря его за дополнительную сумму на моем счету, которая позволяла мне обустроить жилье на свой вкус.

Мое перо летало по аэрограмме, но время от времени я исподтишка посматривала на Мадам Элегантность, которая, уставив невидящий взгляд в пространство, рассеянно теребила правое ухо своего песика. Странная смесь скуки и изнеженного отчаяния, как если бы женщина была озабочена единственной мыслью: Мне здесь нечего делать, мне нечем заняться, и этим обо мне всё сказано, верно?

Но, когда я сложила аэрограмму и написала на лицевой стороне адрес папиного офиса, дама неожиданно нагнулась и взглянула на мою каллиграфию.

— А… вы из Америки, значит? — спросила она низким, с хрипотцой голосом.

— Да, я из Америки.

— Я однажды была там. Летом, мне было девятнадцать. Работала в баре в округе Колумбия. Очень понравилось.

— А больше с тех пор не возвращались?

Дама, изящно опустив голову, помотала ею. В следующее мгновение она ушла.

А еще через секунду к столу подошла Пруденс:

— Заметила, что вы разговаривали с леди.

— Перекинулись двумя словами.

— Видно, пришлось ей вернуться в Боллсбридж к важным делам.

— А что такое Боллсбридж?

— Вы надолго к нам в Дублин?

— Я только вчера прилетела, но какое-то время буду учиться в Тринити.

— Ну, еще успеете понять, почему Боллсбридж — это Боллс-бридж.

Пруденс подала мне счет на двадцать два пенса за булочку и кофе.

Когда я вернулась на Пирс-стрит, Шон повел меня по набережной в магазин на южной стороне моста Полпенни. Магазин оказался полуразвалившимся сараем, забитым мебелью на разных стадиях разрушения.

— Пэдди, поздоровайся с Элис, она недавно приехала из Штатов, чтобы провести здесь несколько лет, так что ты должен ей помочь… и без всяких штучек, ясно?

Пэдди оказался весьма немолод, однако с длинными волосами до плеч, хотя спереди голова у него была лысой, как коленка. Картину дополняли большие гусарские усы, основательный пивной живот и грустные глаза. Я спросила, найдется ли у него кровать, письменный стол и маленький столик, а также поинтересовалась, реально ли подыскать большую гнутую качалку — я видела такую в комнате Шона.

— Вся красота внизу, — сообщил Пэдди.

Мы спустились по лестнице в подвал, в выставочную зону, и первое, что я увидела, это несколько попорченных манекенов из магазинов готового платья и целая коллекция детских колясок, словно взятых из фильмов 1940-х годов.

— Жениться надумал, Пэдди? — осведомился Шон.

— Не пори ерунды, — буркнул Пэдди в ответ.

В углу подвала были свалены детали кроватей. Пэдди выудил комплект — латунь, местами поцарапанная и потертая.

— Вот, могу продать вам это и прислать своего парня, он соберет кровать прямо на месте. Уговорю его, чтобы сбегал на склад пиломатериалов и купил свежих деревянных реек — выйдет красиво и прочно.

— А сколько это будет стоить? — спросила я.

— Об этом позже поговорим.

Дальше Пэдди показал мне большой стол-бюро с выдвижной крышкой. Вещь нуждалась в ремонте, шлифовке и покрытии лаком, но, без сомнения, впечатляющая, в стиле мистера Микобера. Стол реально был диккенсовским… и слишком громоздким для моей комнатушки. Зато потом мне был продемонстрирован небольшой письменный столик в викторианском стиле — узкий, затянутый зеленой кожей в чернильных пятнах и разорванной в двух местах.

— Сверху положите свои книги и тетради, — сказал Пэдди, — и ничего этого видно не будет.

Он запросил восемьдесят фунтов за все, включая доставку и сборку. Я сказала, что могу заплатить только сорок — это и так уже выходило за рамки моего бюджета (пятьсот баксов на поездку, которые дала мама, я трогать не хотела). После того как я оплачу ремонт и мебель и внесу месячный залог, у меня должно было остаться всего сто восемьдесят фунтов, а продержаться предстояло до 31 марта. Это означало, что придется жить примерно на восемнадцать фунтов в неделю, из которых семь отдавать за жилье. Мне представлялось, что это возможно и я справлюсь. В то время можно было пообедать в студенческой столовой примерно за двадцать пенсов. Очень приличный официальный ужин в трапезной Тринити, на который нужно было являться в черной мантии, обходился в тридцать пенсов. Пинта пива стоила двадцать пенсов, пачка сигарет примерно столько же. Билеты в театр тоже были дешевыми. Да и в кино можно было сходить за гроши. Так что я вполне могла прожить на полтора фунта в день и не чувствовать себя нищей или голодающей.

Поэтому, когда Пэдди предложил снизить цену до семидесяти фунтов за все, я назвала свою — сорок пять. А когда он с тяжким вздохом заявил: «Пятьдесят пять фунтов — больше ничего не могу для вас сделать», я согласилась, ухитрившись, правда, стребовать с него еще матрас за те же деньги.

Когда мы наконец сторговались, Пэдди предложил заглянуть в «Голову оленя» — так назывался паб на Дейм-стрит. Стены — панели из темного дерева, барная стойка тоже из темного дерева и латуни. За стеклянной дверью с причудливой гравировкой располагался небольшой зальчик, который здесь называли «закуток». И да, в самом деле на стене висела большая оленья голова со стеклянными глазами. Мне сразу понравилось это место, особенно закуток и непередаваемое ощущение уюта, когда оказываешься за закрытой дверью. Пэдди настоял на том, чтобы заплатить за первую порцию выпивки. Когда спустя три часа мы покинули бар, я была не только слегка навеселе, но и ошеломлена разнообразием тематики нашей беседы, ставшей украшением дня, начиная с недавней забастовки мусорщиков в Дублине («При такой работе имеешь смутное представление о природе человека», — заметил Шон) и заканчивая тем, насколько жизнеспособно коалиционное правительство Ирландии: «Шинн Фейн» в союзе с лейбористами. Попутно я совершила краткий экскурс в историю ирландской политики, узнав, что вражда между «Фине Гэл» и «Фианна Фойл» прослеживается еще со времен гражданской войны. Мне задавали всевозможные вопросы об Америке, например продержится ли Никсон, ведь вокруг его шеи уже затягивалась петля Уотергейта. С неменьшим интересом Пэдди расспрашивал о Нью-Йорке и его джазовых клубах. Я поведала, как меня в одиннадцать лет против воли отлучили от этого прекрасного города, к которому я до сих пор очень привязана.

— Что ж, после университета вернешься, — заметил Шон, — и, возможно, там все будет не таким, как тебе запомнилось. Потому что все меняется.

— Кроме тебя, — подытожил Пэдди.

— Ну, и кто из нас порет чушь? — Шон усмехнулся.

«Гиннесс» пился на удивление легко. Примерно в полдевятого Шон предложил всем нам отправиться в знакомый ему ресторанчик под названием «У Гая», на Лоуэр-Бэггот-стрит, где еду подавали до десяти вечера. Мы сели в такси, пролетели по переулкам, направляясь к северу от Стивенс-Грин, и, миновав потрясающе красивую площадь в георгианском стиле, выехали на Бэггот-стрит. Шон заплатил таксисту двадцать пять пенсов. Мы вышли из машины перед скромным домом в ряду сплошной застройки, поднялись по лестнице и оказались в довольно простой комнате с несколькими плакатами на белых стенах. На плакатах были изображены Че Гевара, а также усатый мужчина в одежде рабочего начала века, стоящий на мыльнице, — он призывал к объединению.

К нам вышла необъятных размеров женщина в комбинезоне и настороженно посмотрела на Шона:

— Господи Иисусе, вот удача, что ты приперся сюда на ночь глядя.

— Как дела, Мэгги? По-прежнему сражаешься за революцию?

— Отвали, дурень. Что за милашку ты сегодня решил испортить?

— Это Элис…

— И я уже испорчена, — добавила я.

— Как скажешь, — хмыкнула Мэгги. — Вид и говор у тебя как у американки за границей. Смотри не подпускай к себе этого старого потаскуна. Тем более что в этом деле он — дерьмо.

— Благодарю за потрясающую рекомендацию, — фыркнул Шон. — В следующий раз, когда я тебя оседлаю, процитирую тебе эти слова.

— Раньше чертова чума вернется на этот берег, чем я позволю тебе снова себя оседлать, — буркнула Мэгги повернулась ко мне: — Будешь наше обычное — баранину с жареной картошкой?

Спиртное «У Гая» не подавали. Только чай в больших глиняных чайниках. Мэгги вернулась через несколько минут с чайником, тремя чашками, молоком и сахаром. Когда она устремилась к следующему столу — в ресторанчике было многолюдно, — Шон покачал головой:

— Вечно меня тянет к сердитым.

— Вроде Шейлы — той женщины, которая была у вас утром?

— Шейла не сердитая. Просто ей больше по душе делить ложе с женщинами. Эта сучка недостойна того, чтобы ты о ней даже вспоминала.

— По-вашему, все женщины — сучки, Шон? — Я возмутилась его сексистским тоном.

Положив руку мне на колено, Шон погладил его:

— Ах, до чего мне нравится эта женская солидарность.

Пэдди, сняв с чайника крышку, помешал ложкой чернильно-черную жидкость:

— О чае Мэгги одно можно сказать наверняка: он, блин, такой крепкий, что можно мертвеца оживить.

— Что она наверняка и проделала не раз, — усмехнулся Шон.

— Ты никак решил выдать нам свои интимные секреты, Шон? — Пэдди засмеялся.

— Видишь, Элис, какой он говнюк? — повернулся ко мне Шон.

Я лишь улыбнулась, ведь во мне еще бродили четыре пинты, принятые в «Голове оленя».

— Элис — дипломат, — сказал Пэдди.

— Элис сейчас нужно поесть чего-нибудь и выпить убийственного чайку Мэгги. — И Шон подвинул ко мне чашку.

Чай оказался именно такой крепости, как предупреждал Пэдди. Баранина была зажарена до румяной корочки в том же масле, что и картошка. Я наблюдала за Пэдди, который положил себе в чай четыре ложечки сахара, а картошку полил уксусом.

— Это что-то новенькое, — с трудом выговорила я, гадая, насколько внятно это прозвучало. — Уксус на картошку фри.

— Ясен пень, американка ждет, что сейчас все зальют кетчупом.

— Ничего я не жду. Это просто наблюдение и пьяная болтовня.

— Запихни-ка лучше в себя эту жратву — увидишь, пойдет на ура.

От ресторанчика нас вытолкали около одиннадцати. Пэдди спохватился, что ему пора домой, «а не то хозяюшка устроит чертов ад за то, что я исчез на весь вечер». Я впервые услышала, что он женат. Только после того, как он нас оставил (на прощание он долго тряс мне руку, обхватив ее обеими своими, и обещал доставить все на следующей неделе, как только комната будет отремонтирована и готова к заселению), я осознала, мгновенно протрезвев, что сегодня вечером домой не попаду. Услышав об этом, Шон в ответ обнял меня:

— Добро пожаловать ко мне в постель. — И добавил, рыгнув: — Ну, давай, что ли, поцелуемся.

Бывают моменты, когда чувствуешь себя идиоткой. Шон открыл рот и обдал меня смешанным запахом баранины, картошки с уксусом и пива «Гиннесс», которое мы пили несколько часов назад. Я попятилась, уклонившись от его попытки обнять меня.

В это время мимо проезжало такси, я протянула руку и отчаянно замахала. Добравшись до дома миссис Бреннан, я, пошатываясь, подошла к двери. Мне удалось вставить ключ в замок. Я попыталась провернуть его, чтобы отпереть замок. Не получилось. Я попробовала еще раз. Снова не повезло. Дверь была заперта. Моя квартирная хозяйка, как и обещала, оставила меня на улице в наказание за опоздание. Я огляделась. Освальд-роуд была пуста, как кладбище ночью, окна во всех домах наглухо закрыты ставнями. Делать было нечего, и я поплелась к окну, располагавшемуся рядом с дверью. Вцепившись пальцами в раму, я попробовала поднять ее, уверенная, что окно тоже заперто. Но на сей раз удача была на моей стороне, и рама подалась. Она поднялась не так высоко, как мне бы хотелось, но достаточно, чтобы я, кряхтя и морщась, протиснулась в отверстие высотой около двух футов. Я лезла головой вперед. В комнате было темно, хоть глаз выколи. Ночь стояла пасмурная и безлунная, а Освальд-роуд освещена не самым лучшим образом, так что и снаружи никакого спасительного света не предполагалось. Поскольку хмель от «Гиннесса» еще не выветрился у меня из головы, я просчитала свои действия не лучшим образом. Решив лезть головой вперед в кромешную тьму гостиной миссис Бреннан, я не учла маленького столика, стоявшего прямо под окном. Я не только сшибла его набок, но и услышала, как на пол падают какие-то предметы. Я замерла и оставалась в такой неловкой позе — голова упирается в пол, а ноги наполовину еще в окне — до тех пор, пока вспыхнул свет и ворвалась миссис Бреннан, в кружевном халате и с выражением ярости на лице:

— Святой Иисусе, что вы тут натворили?

— Простите, пожалуйста, мне правда очень жаль, — покаянно пробормотала я.

— Жаль? Ей жаль! Вы разбили Пресвятую Деву, малолетняя негодяйка!

Подняв глаза, я увидела, как сверху по лестнице бежит Джасинта, тоже в халате и меховых тапочках. Моя соседка изобразила потрясение, однако ей явно стоило немалого труда подавить смешок. Потому что на полу передо мной лежала отдельно голова Матери Иисуса, а Ее тело в хитоне — на другом конце комнаты. Блестящие глаза Марии смотрели на меня с немым укором.

— Я завтра же куплю вам новую, — услышала я собственный голос.

— Эту статуэтку я купила в Лурде, — прорыдала хозяйка. — Она была освящена.

— Если бы вы не заперли эту проклятую дверь…

— Ну, с меня довольно. Это святотатство переполнило чашу моего терпения. Завтра же утром вы отсюда съедете.