10
Самое поганое во всей этой ситуации – то, что дело произошло аккурат через дорогу от Натальиного логова. Вот-вот сейчас выползет и заведет свою шарманку… Ладно, отставить.
Итак, имеет место погорелый кусок земли, примерно десять на десять метров. Самое близкое обитаемое жилье – сараи-дровницы не считаем – через дорогу хибара чокнутой Введенской. Место, указанное Колькой, более всего походило на давнее пожарище – вокруг деревья, черные с одной стороны и зеленые с другой. Судя по отсутствию кирпичей и вообще следов фундамента, горело не жилье, а что-то из хозяйственных построек. Возможно, именно сараи – как раз по ту сторону дороги стоят свежепостроенные. Двадцатый век на дворе, а народ все суевериями страдает – не строится на пепелищах.
Ну а тут все, что могло зарасти и развалиться, заросло и развалилось, что было можно – уже растащили на дрова. Кое-какие остовы еще торчали, просто их, как ни старались, не смогли разобрать.
«Вот носит же эту молодежь невесть где. Чего их сюда занесло? Гуляли бы, как порядочные люди, по культурным местам да по паркам», – бурчал про себя Акимов, то и дело посматривая в сторону Натальиного дома, чтобы не пропустить момент для побега.
Как раз по его опасениям скрипнула дверь – Сергей зайцем прыснул в кустарник и замер. Но из дома появилась не Наталья, а какой-то посторонний, прилично одетый гражданин, высокий блондин в легком костюме. Он двинулся в сторону станции, держа под мышкой нечто, упакованное в ткань и связанное бечевкой. Видимо, кто-то из покупателей за очередной репродукцией.
Натальина дверь закрылась. Выждав некоторое время – все было спокойно, – Сергей для очистки совести обошел пожарище, раздвинув ветки, полюбовался на костлявую суку, вокруг которой возились штук двенадцать щенят. За кустами слышался шорох и сдавленные звуки грызни, видать, остальная стая шныряла где-то неподалеку. Но, очевидно, имея опыт общения с вооруженным человеком, на глаза не показывалась.
«Тут особо ничего и не увидишь, – соображал Акимов, – трава по пояс. Откуда они что могли выкатить – непонятно. Надо бы поднять документы по пожару, нет ли криминала? Что за адрес-то тут?»
Он повертел головой, но указателей и ориентиров не наблюдалось. Ну и ладно. К пожарным надо будет наведаться, а пока с чистой совестью можно возвращаться в отделение.
Так бы и получилось, если бы не Сергеевна. Неугомонная практикантка вынырнула, вертя головой по сторонам. По всей видимости, она тоже была не прочь узнать, где эта улица, где этот дом.
– Здорово, Катерина, ты за мной?
– Здравия желаю, Сергей Павлович. А вы что шепотом-то?
– Да так, – неопределенно протянул Акимов.
– А вы не знаете, где тут Третья улица Красной Сосны? – спросила Сергеевна, сверяясь с блокнотом. – Иван Саныч вот чего-то нарисовал, я уже который круг нарезаю, а все – или Первая, или Вторая, или Четвертая.
– Ага, – со значением протянул Акимов.
«Ну вот и отлично, не надо ничего уточнять. Если Катька уже побывала на всех остальных улицах и это были не Третьи, то, надо полагать, они как раз на Третьей».
Чтобы не потерять лица при девчонке, он назидательно, тоном заправского краеведа сообщил, что, по всему видать, это и есть бывшая Третья улица Красной Сосны, упраздненная, надо полагать, за ненадобностью, ибо ни дворов, ни жителей на ней не осталось.
Терпеливо выслушав его треп, Сергеевна заметила:
– А вон дом стоит.
– Ради одного дома огород городить?
– То-то я смотрю. Тогда получается, что мы на ней и стоим, на Третьей.
– Так и есть.
– А там что? – Сергеевна с интересом посмотрела на собачью обитель, потом отправилась было поближе, но Акимов ее остановил:
– Погоди, там целая стая.
– Я не боюсь, – заверила она, вытаскивая из своего портфеля сверток в промасленной бумаге. В нем оказалось несколько бутербродов с маргарином. Катя бестрепетно залезла в кусты, где возилось собачье семейство. Заросли были густыми, ничего не было видно, были лишь слышны повизгивания, тявканье и шелест бумаги.
– Вроде бы понятно, – констатировала Сергеевна, выходя из кустов и вытирая платком руки. Достав блокнот, она осмотрелась, начертила схему и нанесла какие-то крестики-нолики, – а это вот не Введенской дом?
– Ее.
– Так вот почему вы тут прячетесь. Лично я – всё, а вы, Сергей Павлович, остаетесь?
– Нет, нечего мне тут делать, – решительно заявил он. – А позволь узнать, Сергеевна, чего это ты тут делала? – как бы мимоходом спросил Акимов. – Чертила карту острова сокровищ?
– Что-то наподобие того, – улыбнулась девушка, – просто проверяла одну версию…
– Что за версия?
– Да я пока толком и сказать-то не смогу, – уклончиво ответила она, – а знаете, что я сегодня видела?
«Жучка аль ероплан?» – чуть не брякнул Сергей, уж так сияли и горели воодушевлением ее чистые глазенки.
– Видите ли, сегодня товарищ Остапчук одного деда выловил, любопытный такой дед, скрюченный, здоровенный, один глаз заплыл, бородища – во! А разговаривает – ну просто Лука, человечный старик.
– Это кто еще? – не сразу уловил Акимов.
– Горький, «На дне», – охотно пояснила Сергеевна. – Ходил там такой шарлатан гуманности, лукавый успокоитель страждущих. Не это важно. У него вообще-то сто первый километр, прописка в Александрове, а он тут ошивается, да еще по несколько дней.
Акимов насторожился. Черепушки непонятные – это не факт, а вот нарушение режима – уже что-то – статья и палочка в отчетности:
– У кого?
– То-то и оно, что у Введенской.
– С чего вдруг? Родичи?
– Он утверждает, что отец.
– А по документам?
– И по документам: Лука Ильич Введенский, одна тысяча восемьсот семьдесят девятого года рождения…
– А она?
– И она то же говорит – папенька, мол.
– И что? Оно, конечно, нарушение. Но все-таки, если по-людски…
– Ничего, – пожала плечами практикантка, – непонятно, с чего это она папенькой обзавелась, ведь, по официальным данным, из отдела кадров и загса, она – сиротка круглая.
Акимов почесал затылок.
– Ах вот оно что. Кать, но это тоже не того… мало ли, не переоформила бумаги, она же все-таки недоумок. Нередко бывает, что вырастил чужой дед. Народ-то у нас, сама знаешь, душевный.
– Я-то ничего, – снова заявила Сергеевна, – просто удивительно, с чего у него такая любовь даже не к родной дочке, что он рискует сесть на год за нарушение режима.
Некоторое время они шли молча, но было очевидно: что-то Катю грызет и гложет.
– Сергеевна, – внушительно начал Акимов, – не скрипи умом в одиночку, не имей такой привычки.
– Да вот, Сергей Палыч, понимаете ли, чемодан у него…
– Какой чемодан? Прекращай свою дедукцию, говори толком.
– Так я же с самого начала сказала: не знаю, в чем дело, – пояснила Катя, – чего это он с чемоданом туда-сюда катается, а в чемодане – ничего, кроме, извините, кальсон и зубной щетки. Зачем ему под такой багаж такая тара? Любит чемоданы? Почему не сидор, не вещмешок?
– Может, это весь скарб, другого нет, – предположил Сергей, – боится оставлять по месту прописки, вот и носит с собой.
– Может, – кивнула практикантка, хмуря брови. Было видно, что соглашается исключительно из вежливости.
– А еще – борода… Она такая – прямо до глаз. Как будто прячется за ней, как за кустом.
– Сергеевна, хватит, – призвал к порядку Акимов.
Она надулась и замолчала.
«Вот повезет какому-то бедолаге, – благодушно подумал лейтенант, – эдакая малость, а какая въедливая, ведь прямо под кожу влезает. Тут не то что гульнуть – вильнуть налево не получится, факт».
Когда они добрались до отделения, суровый Остапчук уже заканчивал воспитательно-разъяснительную работу и напутствовал обсуждаемого субъекта:
– Имей в виду, Введенский, еще одна такая выходка – и ты так просто не отделаешься, оформим путевку сам знаешь куда.
Задержанный, крупный широкоплечий старик, сидел, ломая картуз, и сокрушенно мотал вороной с сильной проседью головой, лохматой, как воронье гнездо. Того и гляди, разлетятся оттуда с карканьем. Выслушав внушение, он загудел густым басом, как пароход в тумане:
– Что же вы, господин… гражданин хороший, старого человека за то, что дочку и внучку приехал повидать, гостинчиков привез, перекусить кой-чего деревенского, – и так сразу карать.
– Я тебя не за то предупреждаю, что своих навещаешь. Хоть каждый день езди, но ночевать изволь по месту прописки – и точка. И на жалость не бери. Когда на Столешниковом чужие вещи толкал – небось не о дочке-внучке думал.
– Думал! – возмутился старик и вздернул голову.
Какого деда Луку имела в виду Катя – неясно. Сергею он показался похожим на Гришку Распутина: большой, костистый, заросший диким черно-седым волосом по самые глаза, один из которых был полузакрыт и косил к большому носу.
– Как раз и думал! Мне-то зачем все эти денежки, я ими и брезгую. А девкам моим надо и покушать, и к чаю что, да и чая самого! А?
Остапчук оборвал:
– Хорош, заладил. Я тебе сказал, повторять не собираюсь: приезжать приезжай, навещай, тут не звери какие, а ночевать выметывайся куда следует. Не зли власть.
Старик снова кивнул:
– Понял, гражданин начальник, что ж не понять. Не буду злить. Власть позлишь, пожалуй! Это все равно что с ломовой кобылой в горелки играть. Прощайте покамест.
Он встал и, кряхтя, поковылял со своим чемоданом прочь.
«Эк какой скрюченный, – отметил Акимов, – вот бедолага-то».
Кровожадный Остапчук проводил старика голодным взглядом:
– Засадить бы его, гада. Ишь, шастают.
– Что ты на инвалида напал? – призвал к человечности Акимов. – Чего попусту сажать-то?
– Попусту, как же! Все миндальничаем, гуманизмом страдаем. А он, черт волосатый, пользуясь нуждой народной, по области рыщет, за керосин-сахар иконы выменивает, мешочник подлый.
– Иконы все равно пропадут, – заметил Сергей.
– Вот-вот. А так связи бы отработать, Иван Александрович, – подала голос Катя.
– Ты еще тут! – возмутился Остапчук. – Опросила соседей по этому, как его?
– Да, – хладнокровно заявила Сергеевна, ничуть не испугавшись, – и по Ивановым с Центральной, и по Корнейчукам с Привокзальной. Можно я пойду, мне в институт, руководителя повидать.
– Вот и вали, недоучка. Свободна! Чего без толку ошиваешься?
– Да, Сергеевна, давай иди, иди, – поторопил Акимов, стремясь закруглить конфликт, – а потом вон в кино, что ли, сгоняй.
Катя, невозмутимо кивнув, испарилась, столкнувшись в дверях с Сорокиным.
– Ишь, заводной веник, – к чему-то заметил капитан, глядя ей вслед то ли с одобрением, то ли с укором.
– Связи ей, – продолжал пыхтеть Остапчук, – а то я не знаю! Этого черта на куски режь – не скажет ничего, только бубнит чего-то, уши вянут. Введенские, мол, своих не сдают, пятое-десятое…
– Ты все? – уточнил Сорокин. – Тогда докладывайте.
Выслушав Акимова, Николай Николаевич поинтересовался:
– Что за погорелище, выяснил?
– Нет пока, товарищ капитан, завтра запрошу у пожарных.
– Охота людей дергать, – подал голос Остапчук, который, раскочегарившись однажды, успокаивался не скоро, – тоже мне, тайна мадридского двора. Полыхнули там дровяные сараи.
– Как давно?
– Да который год уж пошел, чуть ли не на другой день, как Ванька Палкин сбежал. Многие тогда без дров остались, и Наталья с малой – до кучи, чтобы уж наверняка жизнь медом не казалась. Сараи потом оттуда перенесли.
Сорокин покивал:
– Понятно. Коли бы криминал какой был, пожарные бы прислали сигнал. Хотя для очистки совести, Акимов, наведайся туда, мало ли, следок какой. Да, между прочим, Иван Саныч, когда результаты экспертизы будут?
– Через месяц обещались, Николай Николаевич.
Сорокин выкатил глаз:
– Какой месяц? Ты куда материал зафутболил, в Академию наук, что ли?
Остапчук заявил с достоинством:
– А я виноват? Я приехал, как было велено, а там ученые бегают. Гром-стук и дым до небес. Как раз по научной линии. Запрашивают для эксперимента материалы, черепушки нужны – черепушек нет. Из наших никто не отдает, у всех все горит.
– А у нас что? – язвительно вопросил Сорокин.
– А у нас – не горит! Дела нет, прокурора нет, да и отношение вы мне, Николай Николаевич, криво оформили.
– Поговори тут, – пригрозил Сорокин, – но в целом, думаю, правильно рассудил. Кто это – непонятно, может, и давний. Тем более и сигнала от пожарных не было. Разберутся. А заодно и науку подвигаем. Да, а что за эксперимент-то?
Остапчук выложил отношение с резолюцией и штампом, Сорокин прочел:
– «Применение в криминалистике метода М. М. Герасимова». Ишь ты! Слыхал. Интересно. Ладно. Будем считать, что это мы освоили, переходим к текучке.
