Глава 13
Полные солнечного света дни сменяли один другой без видимых событий. Глядя на четырех обитательниц замка, слуги пришли к выводу, что в них очень мало жизни.
Сан-Сальваторе казался слугам сонным царством. Никто из посторонних не приходил к чаю, да и сами леди никуда не отлучались. Как правило, весенние арендаторы вели себя намного активнее. Постоянно придумывали разнообразные развлечения: катались на лодке, совершали дальние прогулки, заказывали пролетку Беппо и ездили по округе. Часто на холм взбирались гости из Меццаго и целые дни проводили в замке. Пространство наполнялось веселыми голосами. Иногда даже поступали заказы на шампанское. Жизнь проходила разнообразно и интересно. А сейчас? Скука смертная! Слуги даже не получали претензий и не выслушивали нотаций и, предоставленные сами себе, то и дело зевали.
Озадачивало и полное отсутствие джентльменов. Если исключить старуху, то три молодые леди вполне могли заинтересовать джентльменов, но, похоже, вовсе этого не желали.
Слугам казалось странным, что каждая дама стремилась проводить как можно больше времени в одиночестве. В результате, за исключением непродолжительных трапез, в доме царила заупокойная тишина. Казалось, что сейчас здесь пусто, как зимой, – ни малейших признаков жизни. Пожилая леди в одиночестве сидела в своей комнате. Темноглазая бродила в одиночестве, почему-то выбирая для прогулок каменистые участки: об этом рассказал встретивший ее во время работы Доменико. Самая красивая светловолосая леди постоянно лежала в плетеном кресле в верхнем саду, одна, и курила. Менее красивая, но все равно очень привлекательная рыжеволосая леди поднималась на вершину соседнего холма и часами там находилась. Одна. Изо дня в день солнце обходило вокруг замка, чтобы вечером погрузиться в море, но ничего не происходило.
Слуги скучали и зевали.
И все же, несмотря на то что тела сидели (в случае миссис Фишер), лежали (как леди Кэролайн), бродили (как миссис Арбутнот) или поднимались на вершину холма (как миссис Уилкинс), обладательницы тел вовсе не бездействовали. Умы неустанно трудились. Мыслительный процесс не прекращался даже ночью, поэтому к спящим являлись чистые, прозрачные и быстрые сны, совсем не похожие на одолевавшие их дома смутные, тяжелые видения. В воздухе замка Сан-Сальваторе витали флюиды, под действием которых все, кроме местных жителей, начинали соображать активнее и свободнее. И лишь родившиеся и выросшие здесь итальянцы, несмотря на окружающую красоту и щедрость природы, держались в рамках привычных понятий и интересов. Всю жизнь, из года в год, они превращались в невольных зрителей роскошного спектакля, который апрель разыгрывал в декорациях сада, а потому, даже если когда-то умели ценить достоинства режиссера и актеров, давным-давно разучились, став такими же равнодушными и бесчувственными существами, как спящий на солнышке пегий пес садовника Доменико.
После обычного для Лондона холодного мартовского сумрака солнце и тепло творили чудеса. Завораживала внезапно сбывшаяся мечта попасть туда, где воздух словно затаил дыхание, где золотой свет преобразил даже самые обыденные виды, а возможность перенестись в нежное тепло, в ласковые ароматы и получить в качестве декорации настоящий средневековый замок на фоне достойных кисти Перуджино пейзажей казалась непостижимым и незаслуженным подарком судьбы. И гости, конечно, не могли не сдаться под напором несравненной силы волшебного итальянского апреля. Даже привыкшая к красоте, везде побывавшая и все повидавшая леди Кэролайн не смогла противостоять потрясающей яркости впечатлений. Весна в Сан-Сальваторе выдалась на редкость благоприятной, а при хорошей погоде апрель здесь считался лучшим месяцем года. Май приносил жару и засуху; март отличался неустойчивостью и, несмотря на яркое солнце, часто оставался холодным, а вот апрель подступал мягко, словно благословение, и если выдавался погожим, то дарил такую красоту, что душа раскрывалась навстречу радости.
Как мы видели, миссис Уилкинс в первое же утро поддалась воздействию апрельских чар. Можно сказать, что легким движением скинула надоевшую одежду и с блаженным восторгом, без тени сомнения погрузилась в неведомое прежде счастье.
Миссис Арбутнот тоже была взволнована и тронута, но иначе. Ее охватили странные чувства, которые будут описаны в должное время.
Знакомая и с прекрасными пейзажами, и с мягким климатом леди Кэролайн изумления не испытала, однако ее реакция оказалась столь же стремительной и бурной, как у миссис Уилкинс. Замок Сан-Сальваторе повлиял на ее нежную душу парадоксальным образом, и одну составляющую влияния Кэролайн отчетливо осознала: в первый же вечер проснулась совесть, и захотелось думать.
Совесть с досадным и даже пугающим упорством кричала, что она вела себя безвкусно. Леди Кэролайн не хотела принимать произнесенное совестью обидное слово, однако оно настойчиво повторялось, а значит, его следовало обдумать.
Наутро после первого совместного обеда она проснулась с чувством сожаления о том, что вечером, за столом, чересчур разговорилась с миссис Уилкинс. Интересно, с какой стати? Теперь, конечно, миссис Уилкинс заявит на нее права, захочет использовать, присвоить, превратить в неразлучную подругу. Мысль о неразлучной дружбе продолжительностью четыре недели вызвала головокружение и тошноту. Несомненно, воодушевленная вчерашним общением миссис Уилкинс будет поджидать в верхнем саду, чтобы при первой же возможности перехватить, по-утреннему бодро поприветствовать и с обычной непосредственностью завести душевный разговор. До чего же надоели по-утреннему бодрые приветствия! Любые приветствия! Ни в коем случае не следовало вчера допускать, а тем более поощрять, откровения. Поощрение фатально. Даже держаться нейтрально, не поддерживая разговор, было бы вредно, потому что просто сидеть и молчать уже означало бы участвовать в ситуации, но поощрять – самое настоящее самоубийство. Что же заставило так себя вести? Теперь придется потратить драгоценное, предназначенное для размышлений время на то, чтобы избавиться от миссис Уилкинс и остаться наедине с собой.
Одевшись, с неимоверной осторожностью ступая на цыпочках, чтобы не скрипнул ни единый камешек, леди Кэролайн прокралась в свой любимый уголок, но сад оказался пустым и избавляться ни от кого не потребовалось. Не было видно ни миссис Уилкинс, ни кого бы то ни было еще. Весь сад находился в ее полном распоряжении. Если не считать Доменико, который вскоре явился, чтобы полить растения – причем, разумеется, ближайшие к ней, – вообще никто не пришел. А когда после настойчивой погони за убегающими мыслями с несколькими короткими перерывами на сон леди Кэролайн ощутила голод и посмотрела на часы, оказалась, что уже три. Никто даже не позаботился позвать на ленч! Получилось, что если от кого-то избавились, то именно от нее.
Новое, не испытанное прежде ощущение доставило радость. Вот теперь-то действительно удастся спокойно подумать. До чего же приятно, когда о тебе забывают!
И все же чувство голода не отпускало. После вчерашнего чрезмерного дружелюбия миссис Уилкинс могла хотя бы сообщить, что ленч готов. А леди Кэролайн и в самом деле держалась с чрезмерным дружелюбием: активно поддерживала размещение Меллерша в свободной комнате. Обычно ее подобные вопросы не интересовали, а точнее – никогда не интересовали. Можно смело сказать, что вчера, приняв столь активное участие в делах миссис Уилкинс, она едва ли не изменила себе. И что в ответ? Та даже минуты не нашла, чтобы позвать ее на ленч.
Хорошо, что, несмотря на голод, пропущенная трапеза ничуть не расстроила. Жизнь и так сплошная трапеза. Миссис Фишер, например, растягивала процесс потребления пищи до бесконечности. Уже дважды Кэролайн доводилось с ней обедать, и всякий раз дама с тростью никак не могла встать из-за стола: медленно грызла бесконечные орехи, цедила вино, которое, казалось, никогда не закончится. Может, имеет смысл всегда пропускать ленч? А поскольку завтракает она в своей комнате, а чай можно заказать в сад, орехи и вино придется терпеть всего один раз в день.
Кэролайн поправила под головой подушку, скрестила ноги на низком парапете и приготовилась вернуться к размышлениям. А для этого, как уже не раз делала утром, в очередной раз напомнила себе, что собирается начать думать, однако, не обладая привычкой к процессу, так и не смогла сосредоточиться. Внимание постоянно рассеивалось, а сознание то и дело ускользало. Решив исследовать прошлое, чтобы переключиться с него на будущее и для начала найти оправдание огорчительному слову «безвкусно», вскоре леди Кэролайн заметила, что думает вовсе не об актуальной проблеме, а о мистере Уилкинсе.
Что же, думать об этом джентльмене было очень легко, хотя и не очень приятно. Его появление внушало дурные предчувствия. Во-первых, присутствие мужчины в женском обществе всегда рождало множество досадных ограничений – тем более такого мужчины, каким, несомненно, был мистер Уилкинс. А во-вторых, основываясь на утомительном личном опыте, леди Кэролайн боялась, что он начнет проявлять назойливый интерес.
Судя по всему, досадная вероятность еще не пришла в голову миссис Уилкинс, а самой привлечь ее внимание к нависшей опасности было бы слишком глупо. Оставалось лишь надеяться, что мистер Уилкинс окажется уникальным исключением из отвратительного правила. Если нечто подобное случится, то она проникнется к нему такой глубокой благодарностью, что даже заставит себя испытать симпатию.
И все же дурные предчувствия не рассеивались. Что, если он поведет себя настолько надоедливо, что ей придется покинуть свой любимый верхний сад? Что, если забавное мерцающее лицо миссис Уилкинс вдруг погаснет? Кэролайн очень не хотелось, чтобы это произошло, и все-таки она еще ни разу в жизни не встречала жены, способной понять, что ее муж может оказаться не востребованным другой женщиной. Нередко встречались жены, которым их мужья тоже не были нужны, однако от этого они негодовали ничуть не меньше и, видя, как благоверный увивается вокруг какой-нибудь Лапочки, самым серьезным образом подозревали ее в намерении украсть чужое сокровище. Украсть чужого мужа! Одна лишь мысль о подобных ситуациях, одно лишь мимолетное воспоминание вызвало такую невыносимую скуку, что мгновенно повергло в сон.
Проснувшись, леди Кэролайн вернулась к размышлениям о мистере Уилкинсе. Если он не окажется исключением, а поведет себя так же, как все остальные мужчины, сумеет ли миссис Уилкинс правильно понять ситуацию, или обстоятельство испортит ей отдых? Она вроде бы весьма сообразительная особа, но проявится ли сообразительность в данном случае? Не исчезнет ли ее способность понимать и даже видеть людей насквозь, когда дело коснется мужа?
Опытная в сердечных делах леди Кэролайн Дестер, окончательно запутавшись, изменила положение ног на парапете, поправила под головой подушку. Может, в оставшееся до приезда время попытаться объяснить миссис Уилкинс – конечно, в общих чертах, уклончиво и абстрактно – свое отношение к подобным ситуациям? Не помешает также подчеркнуть особое отвращение к чужим мужьям и глубокое желание провести в гордом одиночестве хотя бы месяц. Однако и эта тактика вызвала сомнения. Разговор такого рода означал определенную фамильярность, претензию на дружбу с миссис Уилкинс. А если окажется, что после причиненных дружбой неудобств мистер Уилкинс все-таки проявит изобретательность – а мужчины, когда чего-то очень хотят, проявляют чудеса изобретательности – и сумеет пробраться в верхний сад, миссис Уилкинс, скорее всего, решит, что ее обманули и предали. Она, Кэролайн, обманула и предала! Из-за мистера Уилкинса! Подумать только! Жены поистине жалки, а нередко и презренны.
В половине пятого из-за кустов волчьих ягод донесся звон посуды. Ей несут чай?
Нет, звуки затихли возле дома. Значит, пьют чай в саду, причем в ее саду. Кэролайн подумала, что, по крайней мере, могли бы спросить, не возражает ли она против присутствия посторонних. Всем ведь известно, что она здесь сидит.
Может, принесут чаю и в ее уголок?
Нет, не принесли.
Леди Кэролайн до такой степени проголодалась, что решила присоединиться к остальным, но на будущее дать Франческе строгие указания.
Она встала и с той ленивой грацией, которая числилась среди ее бесконечных достоинств, направилась туда, откуда доносился звон посуды. Помимо голода действиями ее управляло желание побеседовать с миссис Уилкинс на волнующую тему. Несмотря на вчерашнее дружелюбие, та не проявила назойливости и не попыталась посягнуть на свободу. Конечно, порой она вела себя странно, а к обеду выходила в шелковом блузоне, но не навязывалась, и это внушало надежду на светлое будущее. К чайному столу Кэролайн подошла, ожидая увидеть миссис Уилкинс, однако увидела только двух других компаньонок. Миссис Фишер разливала чай, а миссис Арбутнот предлагала ей миндальное печенье. Всякий раз, когда миссис Фишер что-то подавала, будь то чашка, сахар или молоко, миссис Арбутнот в ответ протягивала корзинку с печеньем, предлагая угощение с болезненной, переходящей в назойливость настойчивостью. Кэролайн села за стол, тоже взяла печенье и подумала, что это, скорее всего, своеобразная игра, а потом поинтересовалась:
– А где миссис Уилкинс?
Никто не знал, то есть не знала миссис Арбутнот, в то время как миссис Фишер ограничилась выражением полного безразличия на надменном лице.
Выяснилось, что сразу после завтрака миссис Уилкинс исчезла. Миссис Арбутнот даже предположить не могла, куда она отправилась. Кэролайн сегодня ее страшно не хватало. В полном молчании она жевала миндальные печенья – самые большие и самые вкусные на свете. Чай без миссис Уилкинс казался унылым. К тому же миссис Арбутнот обладала убийственным стремлением заботиться, опекать, жалеть, уговаривать что-нибудь съесть, хотя она и так с откровенной жадностью поглощала одно печенье за другим. Казалось, не знавшая меры, излишне благожелательная соседка больше никогда не отвяжется. Почему бы ей просто не оставить ее в покое? Она вполне способна есть без постороннего вмешательства. Попытка охладить пыл миссис Арбутнот с помощью подчеркнуто кратких ответов успехом не увенчалась. Краткость оказалась неочевидной, так как, подобно всем неприязненным чувствам Кэролайн, скрылась за непроницаемым занавесом очарования.
Миссис Фишер сидела словно статуя, демонстративно не замечая компаньонок. День прошел необычно, и она слегка тревожилась. Ни одна из трех молодых женщин к ленчу не пришла, и она оказалась за столом в полном одиночестве. Больше того, ни одна даже не потрудилась предупредить о предстоящем отсутствии. А за чаем, до того, как появилась леди Кэролайн и привлекла к себе внимание, миссис Арбутнот вела себя очень странно.
Миссис Фишер из всей компании выделяла только миссис Арбутнот, потому что пробор и мягкое выражение лица придавали облику женственность, однако некоторые из ее привычек симпатии не вызывали. Например, трудно было ожидать постоянного повторения любого произнесенного слова: какое бы блюдо или напиток вы ни предложили, она тут же возвращала его вам. «Не желаете ли еще чаю или кофе?» Такой вопрос не требовал иного ответа, кроме «да» или «нет», но миссис Арбутнот упорно повторяла придуманный вчера, во время первого совместного завтрака, фокус: к «да» или «нет» непременно добавляла: «А вы?» Сегодня так было за завтраком и вот сейчас, за чаем, то есть во время каждой из трапез, где миссис Фишер сидела во главе стола и распоряжалась напитками. Ничего, кроме недоумения, ее манера не вызывала.
Но не это ее тревожило. Странность поведения миссис Арбутнот казалась мелочью по сравнению с тем пугающим обстоятельством, что сегодня сама она никак не могла найти себе применения и не делала ровным счетом ничего, только без конца бродила из гостиной на крепостную стену и обратно. День прошел впустую, а, как известно, миссис Фишер не любила пустых трат – даже пустой траты времени. Попыталась почитать, начала письмо Кейт Ламли, но все напрасно: несколько страниц из книги, несколько строчек на бумаге, – и опять вставала, выходила на крепостную стену и долго смотрела на море.
Неважно, что письмо так и осталось незаконченным: времени еще предостаточно, – но пусть остальные считают, что Кейт Ламли обязательно приедет. Так даже лучше. Во всяком случае, мистер Уилкинс не займет свободную комнату, а поселится на законном месте. Кейт подождет, превратится в своеобразный резерв. Кстати, Кейт в резерве ничуть не хуже, чем Кейт во плоти, даже, пожалуй, лучше: у настоящей Кейт отсутствуют некоторые положительные качества Кейт резервной. Например, если тревожное состояние миссис Фишер не исчезнет, то подруге лучше его не видеть. Обладательница трости не терпела суеты, но что еще важнее, сегодня не смогла прочитать ни одной страницы из произведений своих великих усопших друзей: даже Браунинга, который провел в Италии так много времени; даже Рёскина, чьи «Камни Венеции» привезла с собой, чтобы прочитать почти на том самом месте, где был создан великий трехтомный трактат. Не смогла она сосредоточиться даже на чрезвычайно интересной книге о личной жизни германского императора Вильгельма II, которую нашла в своей гостиной. Бедняга! В девяностые годы, когда биография была написана, он еще грешил сам, а не превратился в жертву греха, как это, несомненно, происходило сейчас. Книга содержала множество интересных сведений о рождении августейшей особы, левой руке и тщетных стараниях лейб-медиков. И все же миссис Фишер отложила даже этот увлекательный труд, встала, вышла на крепостную стену и устремила взгляд в морскую даль. Читать надо постоянно: только так можно сохранить память и ясность ума, – да и как иначе? Всем известно, что упражнение и развитие ума – первостепенный долг всякой образованной личности. Но как же можно читать, если только и делаешь, что встаешь, выходишь на крепостную стену и смотришь на море? Странное беспокойство. Может быть, подкрадывается какая-то коварная болезнь? Но нет, на самочувствие она не жаловалась, скорее наоборот: ходила быстро, почти бегала, причем без трости. Странно, что невозможно усидеть на месте. Нахмурившись, она посмотрела поверх букета фиолетовых гиацинтов на мерцавший за мысом залив Специя. Странно и то, что, привыкнув ходить очень медленно, опираясь на трость, она вдруг приобрела давно забытую подвижность.
Миссис Фишер подумала, что было бы интересно с кем-нибудь обсудить столь странные перемены. Нет, не с Кейт Ламли, а с кем-то посторонним: Кейт ограничится долгим глубокомысленным взглядом и предложением чашки чая, как всегда. Кроме того, у Кейт маловыразительное лицо, а вот миссис Уилкинс, несмотря на излишнюю разговорчивость, бестактность и даже дерзость, пожалуй, смогла бы понять суть проблемы и даже определить причину. Но делиться личными переживаниями с миссис Уилкинс не позволяет чувство собственного достоинства. Довериться неадекватной даме? Нет, ни за что.
Заботливо опекая своевольную леди Кэролайн за чайным столом, миссис Арбутнот тоже чувствовала, что день выдался странным. Так же как день миссис Фишер, он прошел активно, но в отличие от миссис Фишер вся активность Роуз сосредоточилась в сознании. В то время как тело находилось в покое, ум ни на миг не прекращал лихорадочно работать. Уже много лет она старалась не оставлять времени на раздумья. Плотно расписанный график приходской жизни не допускал ни воспоминаний, ни сожалений, ни желаний. А сегодня, словно освободившись из заточения, воспоминания, сожаления и желания набросились агрессивной толпой. К чаю миссис Арбутнот вышла опечаленной, а от того, что ей грустно в таком месте, где все вокруг призывает к радости, опечалилась еще больше. Но разве можно радоваться в одиночестве? Неужели кто-то способен радоваться, наслаждаться и ценить красоту – по-настоящему ценить – в одиночестве? Если только Лотти. Да, Лотти, кажется, обладает этой уникальной способностью. Сразу после завтрака она направилась вниз по тропинке – одна, но в прекрасном настроении, даже что-то напевала на ходу, – а вот подругу с собой не позвала.
Роуз провела весь день в укромном уголке сада: обхватив руками колени, сидела и смотрела на серые клинки агав и бледные цветки ирисов на высоких стеблях. А дальше, за ирисами, между серыми листьями и причудливыми голубыми кружевами синело море. Она нашла уединенное место, где между нагретыми солнцем камнями благоухал чабрец и вряд ли кто-то мог появиться, невидимое из окон небольшое пространство в стороне от нахоженных троп, почти в самом конце мыса, села и замерла в такой естественной неподвижности, что вскоре по ногам стали бегать ящерицы, а какие-то похожие на зябликов крохотные птички сначала испугались и улетели, а потом вернулись и принялись порхать среди кустов, как будто ее и не было рядом. Необыкновенная красота! Но зачем нужна красота, если рядом нет того, с кем хочется ее разделить, кому хочется сказать: «Посмотри»? А еще можно сказать: «Посмотри, дорогой». Да, лучше добавить «дорогой». Обращенное к любимому ласковое слово подарило бы ему счастье.
Роуз сидела, обхватив руками колени, и смотрела в пространство. Странно, что в Сан-Сальваторе совсем не возникало желания молиться. Дома она молилась постоянно, а здесь почему-то не могла себя заставить. В первое утро, едва проснувшись, она коротко поблагодарила Небеса и сразу подошла к окну, чтобы посмотреть на чудесный земной мир, потом небрежно, словно мячик, бросила в пространство короткое «спасибо» и сразу забыла. А сегодня вспомнила, устыдилась и решительно опустилась на колени. Но, наверное, решительность мешает молитве, потому что в голову не пришло ни единого слова. И перед сном она тоже совсем не помолилась. Просто забыла. А когда легла в постель, то, не успев задуматься, сразу закружилась среди ярких, легких сновидений.
Что произошло? Куда делся якорь молитвы? И бедные вспоминались с трудом – поблек даже сам факт существования на свете бедняков. Каникулы, конечно, полезны: все так считают, – но должны ли они начисто стирать из памяти настоящую жизнь, превращать реальность в хаос? Возможно, на время забыть о бедняках полезно: с тем большим рвением она к ним вернется, – но забыть о молитвах вряд ли, и уж совсем вредно не переживать из-за того, что забыла.
А Роуз не переживала: знала, что не переживает, – и больше того: знала, что не переживает из-за того, что не переживает. Здесь, в Италии, сразу утратило значение все, что годами наполняло жизнь и даже придавало существованию видимость счастья. О, если бы удалось научиться радоваться восхитительным новым пейзажам, если бы удалось уравновесить новым счастьем то, что утратило смысл. Но она не могла ни радоваться, ни чувствовать себя счастливой. Не работала, не молилась. Душа окончательно опустела.
Лотти испортила для нее этот день точно так же, как испортила предыдущий, тем, что пригласила мужа и предложила, чтобы Роуз последовала ее примеру и пригласила своего. Коварно напомнив накануне о Фредерике, сегодня Лотти безжалостно ее бросила, на целый день оставила наедине с мыслями. А мысли сосредоточились на нем, на Фредерике. Если в Хемпстеде он являлся только во сне, то здесь покинул сны, чтобы провести вместе с Роуз все остальное время. Утром, когда она боролась с навязчивыми сомнениями, прежде чем уйти по тропинке, Лотти напомнила о Фредерике, спросив, пригласила ли она его. И теперь Роуз никак не удавалось подумать о чем-нибудь другом.
Как его пригласить? Отчужденность продолжалась уже много лет: она даже не знает, с какими словами к нему обратиться, – да он и не приедет. Зачем? С какой стати? Фредерику с ней совсем не интересно, не о чем говорить. Между ними выросло две стены: ее религия и его работа. Веруя в непорочность, в обязанность трудиться на благо других, Роуз не могла принять работу мужа, не могла позволить себе жить за счет его неправедных гонораров. А Фредерик поначалу презирал религию, а потом и вообще отстранился, перестал думать о жене, оставил религию на ее усмотрение, как свершившийся факт. Теперь и религия, и она сама – в ярком свете Сан-Сальваторе Роуз внезапно увидела истину – навевали на него невыносимую скуку.
Естественно, что, впервые промелькнув в сознании, горькая правда обожгла душу, опечалила до такой степени, что на некоторое время затмила собой всю красоту итальянского апреля. Что делать? Роуз не могла перестать верить в добро и ненавидеть зло, а жить на доходы от биографий распутниц – пусть знаменитых и давно умерших – и есть самое настоящее зло. К тому же, даже если она принесет в жертву свое прошлое, свое воспитание и работу последних десяти лет, покажется ли ему менее скучной? Роуз точно знала, что, однажды вселив в кого-то скуку, исправить положение почти невозможно, если интерес к тебе утрачен, то это навсегда.
Глядя на море повлажневшими глазами, Роуз подумала, что надежнее сохранить верность религии: это лучше, чем ничего, – даже не заметив предосудительности такого вывода. И все же отчаянно хотелось обрести что-нибудь осязаемое, полюбить что-то живое; чтобы можно было прижать к груди, увидеть, приласкать, о чем можно позаботиться. Если бы только не умер ее бедный младенец… Дети не ведают скуки. Им требуется много времени, чтобы вырасти и лишь потом отдалиться от матери. А может, ее ребенок вообще никогда бы не отдалился: даже повзрослев, став большим бородатым мужчиной, сохранил бы любовь к ней хотя бы за то, что дала ему жизнь.
Устремив взор в морскую даль, Роуз испытывала страстное желание крепко прижать к сердцу что-то очень теплое и милое. Она так себе и говорила: «к сердцу», – потому что грудь как таковая отсутствовала; скромность фигуры соответствовала скромности характера. Но вот что странно: в Сан-Сальваторе что-то заставило ее почувствовать себя обладательницей груди, к которой хотелось прижать родное существо, защитить и успокоить, нежно погладить, пробормотать утешительные слова. Пусть бы сам Фредерик или ребенок Фредерика пришли в тяжелую минуту, когда им плохо, больно… тогда она им понадобится. В несчастье они позволили бы себя любить.
Увы, ребенка больше нет, он никогда не придет, а другого не будет. Но, может, однажды Фредерик, когда состарится и почувствует немощь…
Такие мысли и чувства посетили миссис Арбутнот в Сан-Сальваторе, когда она впервые осталась в одиночестве. И к чаю Роуз пришла в такой печали, какую не переживала уже много лет. Сан-Сальваторе разрушил старательно воздвигнутую иллюзию счастья, но ничего не дал взамен, лишь наполнил тоской, болью, ощущением потери и болезненной пустоты в груди. Это было хуже, чем ничего, поэтому она, несмотря на то что давно научилась при любых обстоятельствах сохранять душевное равновесие, дома никогда не раздражалась и ко всем относилась по-доброму, сейчас, за чаем, при всей своей печали не смогла стерпеть претензию миссис Фишер на роль хозяйки стола.
Казалось бы, такая мелочь не должна была как-то ее задевать, однако выводила из себя. Означало ли это, что характер миссис Арбутнот изменился? Что к ней не только вернулась давно подавленная тоска по Фредерику, но и появилась новая черта характера – стремление отстаивать свои права. После чая, когда и миссис Фишер, и леди Кэролайн опять удалились, миссис Арбутнот осознала, что никому не нужна, и впала в еще более глубокое отчаяние, сраженная несоответствием между великолепием пейзажей, теплой щедрой красотой, самодостаточностью природы и безысходной пустотой собственной души.
Лотти вернулась к обеду – вроде бы даже еще более рыжая и веснушчатая, чем обычно, излучающая солнце, которое накапливала весь день, но все такая же болтливая, бестактная, несдержанная, непоследовательная. Молчавшая за чаем леди Кэролайн оживилась, миссис Фишер стушевалась на общем фоне, и Роуз начала понемногу возвращаться к жизни. Воодушевление Лотти оказалось заразным: она вдохновенно описывала необыкновенный день, в котором незаинтересованный слушатель не нашел бы ничего, кроме долгой ходьбы по жаре и поедания сандвичей, – а потом вдруг в упор посмотрела на Роуз и спросила:
– Письмо отправила?
Роуз покраснела. Какая бестактность…
– Что за письмо? – с интересом уточнила леди Кэролайн, устроившись поудобнее: поставив локти на стол и подперев подбородок кулачками, – поскольку настал черед орехов, и было неизвестно, сколько придется ждать, когда миссис Фишер завершит любимую часть обеда.
– Письмо мужу с приглашением приехать сюда, – пояснила Лотти.
Миссис Фишер в недоумении взглянула на нее: неужели еще один муж? Значит, и эта странная особа тоже решила последовать примеру своей подруги. Но ее муж, несомненно, приличный, респектабельный человек, занятый приличным, респектабельным трудом. Мистер Уилкинс вселял настолько малую надежду на порядочность, что она даже не потрудилась спросить, как он зарабатывает на жизнь.
– Отправила? – повторила вопрос Лотти, поскольку подруга не произнесла ни звука.
– Нет, – едва слышно пролепетала Роуз.
– Что же, завтра отправишь, – легко заключила Лотти.
Миссис Арбутнот опять захотелось сказать «нет»: на ее месте сама Лотти именно так бы и поступила, пространно объяснив причину отказа, – но не смогла вывернуть себя наизнанку, чтобы все увидели, что творится у нее в душе. Как получилось, что Лотти видела и понимала так много разного и сложного, глубокой раны на сердце не замечала?
– Кто ваш муж? – осведомилась миссис Фишер, аккуратно вставляя в щипцы очередной орех.
– Кем еще он может быть, кроме как мистером Арбутнотом? – мгновенно вспыхнув раздражением, резко ответила Роуз.
– Разумеется, но я имею в виду род его занятий.
Мучительно покраснев, Роуз выдержала крохотную паузу и произнесла:
– Он мой муж. Для вас этого достаточно.
Миссис Фишер так разгневалась, что чуть не подавилась орехом. От миссис Арбутнот, такой тихони и скромницы, она никак не ожидала ничего подобного.
