До того…

— Мне это не нравится, я не согласна, — Мохамайя ждет на том конце трубки, пока Дипа запинается, комкает фразу.

В комнате душно, и гладкая поверхность телефона прилипает к щеке. Снаружи Амина что-то объясняет Лали. Руки взметаются в воздух, отчаянно жестикулируя, силуэты девушек четко вырисовываются на фоне меркнущего неба, на фоне раскрашенного курятника и мигающих огней.

Майя улыбается, чего Дипа никогда не увидит.

— Ты много говоришь о выборе, Дипа-ди. Когда я впервые увидела тебя на занятиях в Коллективе, ты говорила о выборе. Тогда я этого не понимала, но думаю, что понимаю теперь. Но и ты тоже должна в это верить. Я решила пойти.

— Phir bhi, — говорит Дипа, и Майя находит ее упрямицей, но думает об этом с нежностью. Такая уж она, Дипа-ди, никогда не уступит, будет биться до конца.

— Ты была там совсем одна, и, если бы я знала, я бы тебя не отпустила, — Дипа тяжело дышит в трубку. — Мы так близки к успеху. Нет никакой необходимости рисковать… Криминальный отдел велит нам подождать. Они не хотят, чтобы что-то помешало их операции. Послушай, когда они отправятся в рейд, начнется бунт. Я не могу гарантировать твою безопасность, когда…

Майя обрывает ее. Говорит снисходительно, с оптимизмом молодости:

— Дипа-ди, видишь ли, у меня двое детей. Они далеко отсюда. Никто здесь не знает, где они находятся. У меня есть немного денег в банке Коллектива, но еще какие-то деньги спрятаны в другом месте. Я обо всем позаботилась, ты же знаешь. Если не я, то кто же это сделает? Они просили меня, умоляли пойти в ашрам. Было бы очень глупо упустить эту возможность — увидеть своими глазами, что там происходит. Кроме того… — Майя переводит дыхание, колеблется на пороге уверенности. — Моей дочери почти одиннадцать лет. Я видела там таких маленьких девочек, Дипа-ди. Ты просишь меня подождать? А ты бы стала ждать? Если бы ты могла сделать что-нибудь, да что угодно, для другой такой девочки?

Дипа молчит. Шум города пронизывает линию связи. Кружит, приплясывает на далеких телефонных вышках, мерцает на проводах, сияет, как пыль в сумерках. Она дышит в трубку. Уже половина седьмого вечера, и Калькутта синеет, как повесившаяся из-за разбитого сердца. Дипа смотрит вдаль, на машины такси цвета охры, застрявшие в пробках, на мужчин, которые невозмутимо высовываются из красных и желтых микроавтобусов, спокойные перед лицом смерти. Она смотрит на небо, поверх перепутанных электрических проводов, туда, где вороны собираются в сумерках. Глаза щиплет, и она думает о чертовой экологии, вытирает слезы и яростно сглатывает, чтобы Майя не услышала, как у нее перехватывает горло.

— Где ты сейчас находишься? — спрашивает Дипа, сжимаясь от страха. — В Сонагачи?

Майя тихо смеется. Куда еще она могла пойти? Все ее деньги здесь, немного наличных разбросано тут и там. Одежда, которую она покупала, когда могла себе это позволить. Позже она свяжется с Кооперативным банком Коллектива, но все же жизнь накапливает свои безделушки, свои сувениры. Она здесь временно, и никто об этом не узнает.

— Я приеду и заберу тебя сейчас же, Майя, это небезопасно, — кричит Дипа в трубку. — Я еду, я еду, — выдыхает она.

— Все в порядке, Дипа-ди. Приезжай завтра, я пойду туда, куда ты решишь, хорошо. Но сегодня вечером соберу все свои вещи. Знаешь, я, наверное, никогда сюда не вернусь, да?

Амина сгибается пополам от смеха, ее хихиканье перекрывает громкие болливудские мелодии и уличный гам. Майя хочет узнать, что ее так рассмешило.

Она чувствует легкое нетерпение, но они с Дипой еще не закончили. Даже Лали слегка улыбается, наблюдая за Аминой.

— Я понимаю, о чем ты, — говорит Дипа, и Майя усмехается про себя. Ей удалось почти что переспорить грозную Дипу-ди. Это придает ей уверенность, чувство защищенности, как будто она стала цельной, значимой личностью. — Если ты скажешь, что это твой выбор, я не стану навязывать свой. Я знаю, что это твой дом, но там небезопасно. Просто позвони мне, когда… если увидишь…

Майя оставляет телефон на столе. Трубка сальная от пота и жира ее кожи и теперь такая горячая, что она больше не хочет к ней прикасаться. Снаружи, на длинной веранде, где Амина все еще хихикает, только что зажглись лампочки на билборде с рекламой матраса, освещая половину лица Амины. Другие девушки высыпают на балконы, нависают грудями над пыльными перилами, болтают, окликают прохожих.

— Над чем ты там смеешься? — спрашивает она Амину.

— Я говорю Лали-ди, чтобы она взимала со своего бабу плату за хвантазию, я слышала, чем они там занимаются.

— Он не мой бабу, — обижается Лали.

— Ладно, постоянный клиент, и он в тебя влюблен.

Лали корчит гримасу, но Майя подозревает, что обычно колючее настроение Лали-ди смягчилось. Она обнимает их обеих, примиряет в импровизированном объятии.

— А-а-а… прекрати. Моя кожа такая липкая от пота, не прижимайся ко мне, — ворчит Лали.

— О-о-о, — Амина растягивает букву «о», нарочно липнет к Лали. — А когда придет твой писатель-бабу и захочет лечь на тебя сверху? Тогда что ты скажешь, ха?

Лали закуривает сигарету и говорит очень серьезно, глядя на девушек в доме напротив:

— Возьму с него двойную плату по хвантазийной ставке.

Все трое хохочут до слез. А потом устремляют взгляды на гигантский билборд с женщиной в пеньюаре, призывно восседающей на белоснежном пушистом матрасе.

Собирается дождь. Угрожающе темнеет по углам, куда не заглядывает глаз, если только не боится. Над спутанными электрическими проводами, что зависают над башнями BSNL и столбами CESC, раскачиваясь, как ветви деревьев в первый день муссона, скапливаются оловянно-чернильные гроздья неведомого будущего. Так выглядит смерть. Капля чернил в неподвижной воде. Она тонет, расправляет свои щупальца, истощает себя, размножаясь в изгибах и сухожилиях. Они трое еще не знают этого, но чувствуют, что это причудливое существо сидит где-то глубоко в костях, куда не добирается разум.

— Эй, знаете, что рассказывал мне писатель-бабу? Когда-то здесь жил факир, Сона Гази, вон там, за улицей Дурга Чаран Митра, в ту сторону, — показывает Лали.

Двое других смотрят на нее, улыбаясь, поддразнивая.

— Он сказал, что именно поэтому место называется Сонагачи. Сахибы сделали его эксклюзивным. В те времена здесь могли жить только девушки, которые обслуживали горских сахибов, — заканчивает Лали, затягиваясь сигаретой.

В едком облаке дыма ей чудится образ женщины, какой она хотела бы стать и, может быть, еще и станет. Воплощение роскоши и стиля, о чем пока можно только мечтать.

Амина заливается смехом, и Майя сгибается пополам. Лали хмурится.

— Твой писатель-бабу — это нечто, — говорит Майя, и Лали чувствует досаду, потому что она была втайне очарована, когда мужчина рассказывал эту историю, завязывая веревки на штанах. Рассказывал нервно, заикаясь, понижая голос, как будто доверял Лали великую тайну.

Через несколько часов Тилу будет что-то бормотать о деньгах, переминаясь на пороге.

— Хвантазия стоит дороже, — сердито заявит Лали, достаточно громко, чтобы все услышали.

Майя мягко улыбнется в своей комнате, постукивая ногой в такт песне на хинди, которая ей очень нравится. Через несколько часов она погасит свет, притворившись, что в комнате никого нет. Ей не хочется развлекать посетителя. Она думает о своих детях. Сын вдумчивый и медлительный, но дочь — настоящая зажигалка. У нее талант к танцам. Майя напоминает себе, что нужно поискать хорошего учителя танцев, какого-нибудь безобидного старикашку.

А пока что тепло поднимается от бетона. Жар вырывается из сердца мягкого суглинка гангских низин, погребенных под асфальтом, и тянется своими щупальцами наверх, к трем женщинам на балконе, который давно нуждается во внимании муниципалитета. Они перевешиваются через перила. Они смеются. Завтра воскресенье, и Амина лениво размышляет, не купить ли ей немного баранины. Жар лижет их кожу, ручейками пота стекает по извилистым тропкам тела, вниз по склону шеи, останавливаясь над холмиками приподнятых грудей, теряясь в складках плоти. Женщины смеются, дурачатся, подкалывают друг друга. Запах их кожи поднимается облаком. Это один из тех по-настоящему синих вечеров. Луна еще не совсем полная. Еще несколько дней, думают все трое. Еще несколько месяцев, лет, десятилетий до полноты, до жизни, уникальной для каждой из них, вылепленной по их формам, а потому обволакивающе мягкой и уютной. Но эта надежда слишком мимолетна, слишком призрачна.