В тишине раздавался лишь шепот ночного воздуха в укрываюшей дюны траве и глухие басы, доносившиеся из паба дальше по заливу. Вода была так спокойна, и ночной воздух так тих — паб мог оказаться и в миле отсюда. А то и дальше. До Анны долетали лишь обрывки музыки — когда легкий ветерок менял направление и кружил меж дюн за ее маленьким желтым бунгало.

В гостиной тускло светился огонек настольной лампы. Анна устроилась в саду в небольшом металлическом кресле для пикника, пальцы ее обвивали ножку бокала с вином. Было уже за полночь, в воздухе витала прохлада — поверх пижамы она накинула толстый кардиган и натянула на ноги пару носков.

Над головой сверкали звезды. Здесь, вдали от искусственных огней лондонских окраин, казалось, их было раз в десять больше. Дух захватывало от такого зрелища. Впервые за несколько лет — а именно за три года, два месяца и шестнадцать дней — Анна чувствовала, что все еще жива. Чувствовала покой. Чистое блаженство.

Было, конечно, немного странно, учитывая весь прожитый день, но тем не менее. В жизни порой случаются забавные повороты.

Телефон лежал напротив нее на столе. Она активировала экран и взглянула на время. Может, он еще не спит? Стоит ли ей вообще пытаться? Большой палец на несколько секунд завис над телефоном. Нажать она собиралась в любом случае и теперь не знала, чего она ждет. Он всегда был на связи, когда она в нем нуждалась.

Услышав, что он взял трубку, Анна не стала утруждать себя церемониями:

— Помните, когда мы говорили о моей свекрови, вы посоветовали не реагировать?

— Да, — насторожился Броуди.

— Это был полный провал.

— Оу.

Конечно, «оу».

А еще: «О боже! Что ты наделала?» и «О чем ты думала?». Сотни раз за сегодня, покинув кафе, она задавала себе эти вопросы. Но Броуди хранил молчание, как всегда давая ей время, не торопил.

Она начала рассказ, описывая ему подробности этого нелепого дня: как хорошо все шло, она хранила спокойствие и ничего не говорила; а затем перешла к портрету Спенсера.

— Я все вглядывалась в это фото, как вдруг меня осенило — будто мячом по голове, — что именно она сотворила. Она меня стерла, Броуди! Она сама хотела, чтобы я ушла.

Вот уже несколько месяцев она пыталась осмыслить и подобрать название тому чувству, которое всегда испытывала в присутствии Гейл, — этому едва уловимому ощущению, которое всегда ее беспокоило, — чувству, что Гейл хотела держать ее при себе, но в то же время отталкивала. И вдруг все кусочки пазла встали на свои места — она поняла, с чем имеет дело.

— Она ревнует. Она обижается на меня из-за того, что Спенсер не может принадлежать ей одной. Потому что он был еще и моим, и ей трудно с этим смириться.

— Значит, вы отреагировали.

Анна закрыла лицо руками, чувствуя, как при этом воспоминании в ее теле нарастает жар.

— Да, — сдавленно ответила она сквозь пальцы, — еще как отреагировала.

И вновь Броуди не торопил. Он спокойно ждал, пока она будет готова продолжить. Она опустила руки и заговорила снова:

— Она подожгла фитиль, и я взорвалась. Я пролила кофе — на себя и на этот ее глянцевый, «вычищенный» восемь на десять снимок. За одно это она меня никогда не простит! А потом я встала и сказала, что поступила она скверно, совсем скверно, — закусив нижнюю губу, Анна ненадолго умолкла. — Ладно, возможно, назвать это словом «сказала» будет преуменьшением. Кажется, я накричала.

— В самом деле? Прямо посреди ресторана?

— Вы ведь не станете надо мной смеяться? Это совсем не смешно!

— Конечно, — ответил он, но в его голосе слышалось и кое-что еще. Ей показалось, что он едва успел подавить смешок.

— Ну и, естественно, все остальные смотрели на меня как на умалишенную — даже Скотт с Терезой, ведь они не знали и даже ни о чем не догадывались. Они поняли, что это было фото со свадьбы, не сознавая при этом, что сотворила Гейл… И почему вообще она так поступила? — Анна понимала, что перескакивает с темы на тему, начиная новую мысль, не закончив при этом предыдущую, но ей никак не удавалось унять свой мозг. — Почему? Ведь с того дня было еще столько хороших фотографий его одного.

— А как вам кажется, почему она так поступила? Что вы сами об этом думаете?

Анна уставилась на темные бугорки песчаных дюн за садом:

— Потому что она была идеальная, как она сказала. Безупречная. Гейл помешана на безупречности, на контроле, — она испустила очередной тяжелый вздох, — а меня уже так достало находиться под ее контролем. Я так больше не могу. Поэтому, когда она посмотрела на меня этим своим взглядом и сказала, что мое поведение бестактно, я просто вышла из себя.

Анна сжалась, вспоминая ошарашенные лица остальных членов семьи:

— Она знала, что делала, Броуди. Понимала, о чем я говорила. Я по глазам это видела. Но даже ради приличия не стала делать вид, будто ей стыдно. Поэтому я сказала, что она бессердечная, коварная сука и что я рада, что Спенсер умер, ведь это значит, что больше мне не придется с ней видеться.

Анна сглотнула. В тот момент она испытывала такое удовлетворение — даже восторг! — но теперь, когда она размышляла над этим, ей становилось не по себе.

— Я зашла слишком далеко, да? Это я виновата. Во всем была виновата я. Я так заработалась, что перестала соображать и говорю то, что вообще никогда говорить не следовало, тем более в действительности я даже так не считаю.

— Вы не считаете ее бессердечной, коварной сукой? — в голосе Броуди снова послышалась улыбка, но Анна не обратила на это внимания.

— А, нет. Считаю.

Тут он не выдержал и сдавленно засмеялся.

— Но мне не следовало говорить, будто я рада, что Спенсер мертв. Этому я никогда не буду рада, — она замолчала, увлекаемая более мрачными мыслями.

— Анна?

— Да, — тихо отозвалась она.

— Как вы себя сейчас чувствуете?

Анна заерзала на металлическом стуле, кутаясь в кардиган.

— Странно. Я думала, что буду расстраиваться, а я… Моментами я снова завожусь и чувствую злость, когда начинаю все вспоминать, опять прокручивать это в голове, но в душе… — она положила ладонь себе на грудь и подождала, прислушиваясь к биению под своей рукой, ровному пульсу жизни, — мне… лучше. Легче. Но вдруг это просто затишье перед бурей? Вдруг у меня просто пока не хватает энергии на что-то еще? И утром все повторится с еще большим накалом?

— Может быть, — согласился Броуди.

Судя по голосу, он вовсе не был встревожен такой перспективой, поэтому Анна смогла расслабиться и предаться приятному чувству спокойствия — пусть бы оно даже длилось недолго.

— Чем теперь собираетесь заняться?

Это был очень хороший вопрос. У нее складывалось впечатление, что отныне возможно все. Она ощущала себя скакуном на ипподроме, в полной боевой готовности, возбужденным и ожидавшим старта. Наконец рычаг был поднят, ворота распахнуты. Настало время бежать. Вперед.

— Не знаю, — призналась она. — Я на пляже Камбер-Сэндс. Я приехала сюда, чтобы побыть одной, проветрить голову — наверно, это правильно… Невестка прислала мне несколько сообщений, но я пока не готова их читать, а уж тем более отвечать на них. Может, завтра, — она вздохнула, чувствуя, как ее легкие покидают остатки былого напряжения. На смену взвинченному тревожному состоянию внезапно пришли усталость и желание погрузиться в долгий, глубокий сон.

— Спасибо, Броуди. Еще раз. Что выслушали.

В этот раз в его ответе не было улыбки. Голос был низкий и шершавый.

— Обращайтесь. В любое время.

Анна зевнула. Нужно было отправляться в постель, и в то же время ей не хотелось заканчивать этот разговор.

— Думаю, мое состояние называется постадреналиновой ломкой или вроде того, — она снова зевнула, чувствуя, как тяжелеют веки. — Это прозвучит немного странно, но какого черта, учитывая, как далеко я сегодня зашла, я понятия не имею, что делаю… Вы не против, если я не буду класть трубку, если просто еще немного поношу телефон с собой, но не буду ничего говорить?

Он помедлил с ответом:

— Если вам этого хочется.

— Спасибо, Броуди. До звонка…

Анна сунула телефон в карман кардигана, затем пошарила в другом кармане и вытащила клочок бумаги. Развернула его и прочитала уже в который раз. Вот что ей требовалось, чтобы отметить день рождения своего мужа. Все вышло немного в последнюю минуту — так не в ее стиле, зато в стиле Спенсера. Она надеялась, что завтра у них еще будет место, потому что ему бы понравилось видеть, как она это делает. Вот он — идеальный вариант вспомнить его.

Она снова зевнула, встала и вошла в дом, затворив за собой дверь патио. Ложась в мягкую двуспальную кровать, она вытащила телефон из кармана кардигана, подыскивая, куда бы его положить. Последнее время соседняя подушка казалась особенно одинокой, поэтому она положила его туда, чтобы заполнить пустоту, и, свернувшись под одеялом, забылась глубоким, безмятежным сном.

Стамеска вонзилась в деревяшку в левой руке Броуди, и он начал ловко вытачивать из нее куб, сверяясь с наброском в блокноте, что лежал на верстаке. Вот уже несколько недель он не садился за свой стол с ручкой в руке, ожидая, когда на ум придут какие-нибудь слова. Но именно так он поступил этим утром, когда еще до рассвета встал с постели. Прошлой ночью ему приснился сон — детали его затерялись где-то в подсознании, но проснулся он полным сил. Окрыленным. Он даже подумал, вдруг сегодня настал тот самый день. Но ошибся.

По крайней мере, отчасти.

Как и прежде, он начал со слова — с того, каким Анна описывала свое вчерашнее состояние: «свободный». А потом он спустил свои мысли с поводка, от чего успел отвыкнуть за годы опасений, что они вновь уведут его в том же зловещем направлении. На ум начали приходить другие слова: «смелый, сильный, хороший…». А потом, как и в прошлый раз, когда в его ржавом мозгу слова закончились, ручка продолжила что-то черкать на кремовой бумаге блокнота. Броуди не был великим художником, но его способностей вполне хватало на то, чтобы набросать идею и получить узнаваемое изображение — пусть даже это был всего-навсего обрывок идеи, выхваченной из забытого сна.

Он нарисовал женщину. Ладно, в сущности, это был эльф. Похожий на того, что стоял в магазине у Моджи, и он решил, что его подсознание, вероятно, было настроено сделать еще одного. Он отдал фигурку Моджи, она сможет ее продать. Это было меньшим из того, что он мог сделать в ответ на ее доброту, которую она дарила ему все эти годы.

Когда набросок был готов, он отправился в мастерскую, чтобы приступить к работе. Льюис проследовал за ним — слегка озадаченный и недоумевающий, куда делся завтрак. Так оба они здесь и оставались: Льюис, пролежавший в свете флуоресцентных ламп в углу на своей кровати, пока совсем не рассвело, и Броуди, склонившийся над верстаком в попытке понять, удастся ли ему оживить этот проблеск вдохновения.

Занятый работой, Броуди тихо мурлыкал себе под нос. Он старался меньше задумываться над тем, что он делал, боясь сглазить это почти забытое чувство творческого полета. Он и в блокнот почти не заглядывал. Не было надобности — картинка словно отпечаталась у него в сознании.

Однако, когда работа близилась к завершению, когда основные детали — конечности, тело, одежда и лицо — были почти закончены, нуждаясь лишь в небольшой доработке, Броуди обнаружил, что местами свернул не туда. Маленькая фигурка ростом около десяти дюймов очень напоминала его утренний набросок и при этом имела некоторые существенные отличия.

Она не была эльфом, это раз. На ней было платье, но довольно простое и скромное — без драпирующихся рукавов и кельтских вышивок. Волосы были длинные, но не спускались до задней части бедер, а оканчивались на уровне лопаток. Он также догадывался, что, если приподнять ее волосы, он обнаружит, что уши у нее не заостренные, а маленькие и округлые.

Его создание было человеком. Ну или получеловеком, потому что было в ней все же нечто потустороннее, что-то иное.

Кто она?

И в то же мгновение он обнаружил ответ в своем сне — образ, который пронесся по синапсам его мозга и обжег их точно разряд дефибриллятора. Он внезапно узнал ее. С ног до головы его окатило жаром, кожа съежилась, став вдруг на три размера меньше.

Это был один из тех снов, — или, может, ему это казалось, — от которых в голове оставались только он и она на белоснежных простынях смятой постели. Он вспомнил ощущение соприкосновения кожи, трепет близости с ней. Или той, какой он себе ее представлял.

Анна…

Если во сне и были какие-нибудь волнующие подробности, он их благополучно забыл. Зато память надежно сохранила ее смех, то, как она на него смотрела. Ее глаза светились весельем и дразнили, но было в них и что-то еще. Что-то более глубокое. Он чувствовал, что его понимают. И принимают.

Он положил фигурку на верстак, хотя оставалось еще несколько небольших финальных штрихов, требовавших внимания. В груди жгло, и он прижал к ней свою ладонь, уверенный, что вот-вот случится очередная паническая атака, но с удивлением обнаружил, что сердце его билось ровно и твердо. Выходит, это была не осечка его нервной системы, подававшей ложный сигнал о подстерегавшей неподалеку опасности. Это было нечто куда более опасное.

Это было желание.

Потребность.

В том, что ему было недоступно. В том, что он поклялся себе больше не искать, ведь после всех ошибок, что он совершил, он этого просто не заслуживал. И даже окажись он настолько безрассуден, чтобы открыть свое сердце снова, это была бы очень плохая идея. Не только для него, но и для той бедняжки, которую он затащил бы в яму вместе с собой. Ему бы не хотелось так поступать с тем, кто ему действительно дорог.

Поймав себя на том, что избегает смотреть на свое творение, Броуди заставил себя перевести на него взгляд. Он обратил внимание на ее большие глаза, их отсутствующий взгляд, из-за которого она казалась печальной. В то же время лицо ее выражало намек на улыбку — еще недостаточно смелую, чтобы заиграть на губах, но она жила в ней, ожидая момента, чтобы вырваться наружу.

— Ты ненастоящая, — прошептал он фигурке, — ты лишь плод моего воображения. Всего-навсего злая шутка моего подсознания.

Это было даже неважно. Он ведь не собирался ее оставлять. Она в любом случае предназначалась Моджи. Но, вновь взяв фигурку в руки, чтобы закончить над ней работу, он замер. Она не была эльфом, которого просила Моджи, но теперь в нее было вложено уже слишком много труда, чтобы что-то менять.

Еще несколько мгновений он пристально ее разглядывал, затем поставил на полку над верстаком, где хранились некоторые инструменты, и взял новый кусок дерева. Он придвинул блокнот поближе и сосредоточился на рисунке. На этот раз он не отступал от намеченного плана.