17. Криминальная культура, жаргон и привычки

Субкультура преступников возникла и развивалась вместе с криминальным сообществом. В преступных группах целенаправленно культивировались нормы, ценности, видимые признаки и привычки, которые поощряли преступную деятельность и объединяли ее участников вокруг незаконных целей и планов. Криминальный образ поведения наложил неизгладимый отпечаток на речь, внешний вид, изобразительную культуру, лирику и другие стороны жизни преступного сообщества. Каждый аспект, от самоназвания и языка до увлечения игрой и горячительными напитками, претерпел сильное изменение, чтобы соответствовать уголовным понятиям и правилам.

Имя преступника («погоняло») является важным атрибутом, указывающим на его принадлежность к криминальному миру. Оно практически всегда присваивается после выбора преступного пути или в местах лишения свободы. Ранее в местах заключения бытовал обычай имянаречения. Через некоторое время после появления новичка в камере один из сокамерников выкрикивал в окно, чтобы все заключенные слышали: «Тюрьма, дай имя!» После этого новичку давалась кличка, исходя из его внешних данных (рост, цвет волос, конституция тела и т. п.), личных качеств (темперамент, черты характера, интеллектуальный уровень и т. п.), социального положения (национальность, место рождения, принадлежность к клану и т. п.) и просто на основе переделанных имени или фамилии. Кличка идентифицировала уголовника в криминальной среде и давала первое представление о его способностях, ярких чертах и характеристиках.

Наиболее часто при наделении прозвищем использовалось правило видоизменения настоящих имени или фамилии преступника. Так, Кузнецов становился Кузнецом, Петров — Петриком, Зятьков — Зятьком, Никонов — Никоном, Габелашвили — Габелой. Имя уголовника зачастую используется в качестве добавления к уникальной части клички: Витька Малина, Санька Монгол, Юрка Картавый. Редкие имена часто сокращают и используют как полноценную кличку: Тариел сократился до Таро, Самвел — до Само, Рафаэль — до Раф. Фамилии и имена могли сильно переосмысливаться, чтобы в итоге стать прозвищем. К примеру, основа фамилии Христофоров повлияла на появление клички Воскрес, а кличка Джем образовалась от сокращенного имени Евгений.

Некоторые прозвища отражали характерные внешние особенности их обладателей. Клички Косой, Кривой, Рыжий, Губошлеп как раз запечатлели физические данные этих людей. На смуглый цвет кожи указывали воровские клички Гудрон и Джексон. Чем сильнее физические отличия бросались в глаза, тем у них больше шансов найти отпечаток в преступном имянаречении. Так, вору в законе Амояну в ходе медицинской операции вставили в голову металлическую пластину, после чего к нему приклеилась необычная кличка Киборг. Прозвище могло появиться даже на основании речевых особенностей его обладателя. По этому принципу криминальный авторитет Николай Акопов получил прозвище Колик Туда-Сюда за свою привычку часто повторять эту присказку в разговоре.

Ряд кличек указывает на принадлежность их носителей к определенной территории, династии, клану. Прозвища, похожие на Камо Московский или Илья Калининградский, отражали место рождения, жительства, отсидки или крещения. Принадлежность уголовника к преступной династии или клану подчеркивалась наследованием отцовского прозвища. Следуя этому правилу, криминальный авторитет Георгий Калашян перенял от отца-вора кличку Котик. В этом случае к прозвищам иногда добавляли окончание «старший» или «младший»: отец и сын Асатряны в воровской среде именовались Осетрина-старший и Осетрина-младший. Реже, в основном у кавказских воров, родство определялось через отчество наследника. Так, вор в законе Бесик Абзианидзе имел кличку Ромашкич, образованную от прозвища своего отца Ромашка.

В криминальном мире практически невозможно отказаться от клички, но в определенных случаях допускалось ее изменить. Она менялась после перехода уголовника на новую ступень в преступной иерархии. Например, в случае «коронования» вор в законе, как правило, получал новую кличку. Нередко она прямо или косвенно упоминала его высокий воровской статус: Король, Барон, Царь, Лорд. Авторитетное положение могли отражать слова, указывавшие на значительный воровской опыт (Дед, Дедушка), чистую незамутненную репутацию и верность воровским законам (Бриллиант), высокие интеллектуальные способности (Профессор, Ортава ). Вора в законе Вячеслава Иванькова, известного по прозвищу Япончик, в последние годы жизни в знак уважения называли по отчеству Кириллыч.

Отдельные клички теперь уже трудно объяснить. Громкое прозвище Иванькова, Япончик, по одной из версий, появилось из-за восточного разреза глаз, а по другой — по имени его кумира, одесского бандита времен революций и Гражданской войны Мишки Япончика. Невзирая на происхождение воровских кличек, они выступали мощным способом персонализации личности преступного авторитета. Принятое в воровском общении имя не только само по себе определяло высокий статус его обладателя, но и предрешало поведение остальных членов криминальной среды. Услышав прозвище, они выбирали принятую модель поведения согласно их месту в преступной иерархии.

Изображения, наносимые на тело путем введения под кожу специальных красящих веществ, не являются изобретением преступного мира. Задолго до появления в криминальной среде они широко использовались отдельными народами на разных исторических этапах. Наколки в воровской культуре прежде всего были призваны определить место их носителей в уголовной иерархии. Разные типы изображений были присущи ворам, блатным, «мужикам» и другим преступным элементам. Это позволяло быстро определить манеру властного, подчиненного или равноправного поведения между уголовниками. Кроме идентификации, татуировки служили цели самовыражения их обладателей. В символах преступники запечатлевали важные для них события и смыслы.

Для нанесения нательных изображений использовались подручные материалы: медицинские или швейные иглы, тушь или паста из шариковых ручек. Технология требовала участия опытного специалиста, который даже мог брать гонорар за свой труд. Предварительно на участке кожи набрасывался контур предполагаемого изображения, затем приступали к набиванию татуировки и нанесению краски. Позднее стали использовать трафареты с иглами, с помощью которых изображение быстро переносилось на тело, после чего требовалось только втереть красящее вещество. Зачастую антисанитарные условия проведения этой процедуры увеличивали риск инфекционного заражения. Со временем технологии и материалы только совершенствовались, дабы облегчить процесс нанесения наколки и предотвратить вероятность передачи инфекций.

Сюжеты татуировок разнообразны и варьируются от сугубо личных изображений и надписей до общепринятых художественных мотивов. Последние копировались от одного уголовника к другому и приобрели устойчивые значения. Наиболее популярными татуировками являлись купола церквей, перстни, восходящее солнце. Купола указывали на количество отсидок, после отбытия которых на куполе появлялся крест. Перстни могли рассказать многое о своих обладателях: принадлежность к воровской касте, характер совершенных преступлений, отношение к режиму и дисциплине и другое. Например, наколка в виде перстня с котом указывала, что ее обладатель долгое время находился в тюрьме и другой жизни не помнит. Восходящее солнце на тыльной стороне кисти свидетельствовало о том, что человек провел значительное время в заключении и пользуется авторитетом.

Преступная специализация также нашла отражение в нательной росписи. Карманники накалывали жуков , взломщики сейфов — медведя. Символ домушников — кот с ключами. Татуировка с пиратом выдавала осужденных за разбой, с черепом и кинжалом — грабителей. Убийцы наносили череп со скрещенными костями, пистолет, нож или букву «К» (киллер). Шулеры набивали игральные карты, пробитые стрелой. Хулиганы использовали в татуировках изображения ножей. Разбой с жертвами отражался в виде львов, волков или тигров. Наколки также могли говорить об определенных наклонностях их обладателей. Пауки, шприцы и обвивающие шею змеи указывали на наркоманские привычки. Парусник или скачущий олень свидетельствовали о стремлении на волю и склонности к побегу. Наколка кота  выдавала рецидивиста.

Высокий воровской статус уголовника подчеркивали особые татуировки. В первую очередь к ним относились воровские звезды, часто восьмиконечные, которые наносили, как правило, под ключицы и на колени. Помимо звезд, опытные и уважаемые воры в законе набивали на плечах эполеты (погоны). Их комбинация с другими знаками могла сообщить дополнительную информацию. Например, череп подчеркивал высокий авторитет, молниевидные буквы SS означали «сохранил совесть», а изображение свастики указывало на протест против действующей власти и ее законов. На противоположном уровне преступной пирамиды находились опущенные, которые также имели свои опознавательные символы. Наколки низшей касты имели унизительный характер. Им насильственно наносили татуировки петуха, свиньи, черта, карточной масти червей, точки над верхней губой, особого типа перстней. Часто их набивали на спине, пояснице, ягодицах и лице.

Нередко татуировки сопровождались различными надписями. Они представляли собой довольно короткие послания, иногда просто аббревиатуры, прямого или афористичного содержания. Надписи «север», «ЗГВ» («Западная группа войск»), «ББК» («Беломорско-Балтийский канал») указывали на отдельные этапы в преступном пути их обладателей. Важные для уголовника смыслы скрывались в более развернутых фразах: «Главное в зоне — вор в законе», «Не забуду мать родную», «Каждому — свое» и многие другие. Зачастую объемные надписи сокращали до аббревиатур: МИР означала «меня исправит расстрел», ПОСТ — «прости, отец, судьба такая», БОСС — «был осужден советским судом», ТУЗ — «тюрьма учит закону» и т. п. Как и изображения, нательные надписи выражали клятвы и зароки, жизненные принципы, отношение к уголовному миру, властям и законам. В них отражались прошлое, взгляды, чаяния и надежды каждого уголовника.

Каждый вор в законе, блатной и приближенные к ним уголовники должны уметь играть в карты. Карточное мастерство возводилось в ранг воровского закона, и без этого навыка уголовник не мог стать авторитетом. В местах лишения свободы карточные игры выступали основным способом проведения досуга. На воле в карты играли в закрытых притонах вдалеке от чужих глаз. В отсутствие фабричных карт осужденные уголовники изготавливали их кустарно из книжных листов с использованием трафаретов карточных мастей. В ходе игры велся подсчет очков, и, если расчеты усложнялись, из рядов заключенных привлекался счетчик, чья работа могла отдельно оплачиваться. Как правило, игра велась на деньги и служила надежным источником пополнения воровского общака. Воры определяли расценки отчислений, которые должны поступать с каждой сыгранной партии.

Карточные игры отличались большим разнообразием: третями, терц, бура, рамс, стос и другие. Некоторые из них писатель В. Т. Шаламов упоминает в рассказе «Жульническая кровь» 1959 года: «Блатной мир — косный мир. Сила традиций в нем очень сильна. Поэтому в этом мире удержались игры, которые давно исчезли из обыкновенной жизни. <…> Игра столетней давности “штосс” получила другое, лексически более подвижное название “стос”. <…> В “стос” должен уметь играть каждый блатарь <…>. Второй игрой — первой по распространенности — является “бура” — так называется блатарями “тридцать одно”. Схожая с “очком”, бура осталась игрой блатного мира. В “очко” воры не играют между собой. Третья, самая сложная, игра с записью — это “терц” — вариация игры “пятьсот одно”. В эту игру играют мастера, вообще “старшие”, аристократия блатного мира, те, что пограмотней. Все карточные игры блатарей отличаются необыкновенно большим количеством правил. Эти правила нужно хорошо помнить, и тот, который лучше помнит их, выигрывает».

Карточные игроки подчинялись строгим законам. Игра велась «на интерес»: на кон ставили деньги, табак, алкоголь, одежду и другие полезные в местах заключения предметы. Иногда вместо игорной ставки проигравший должен был совершить глупое, позорное действие, например спать сидя или собрать тысячу тараканов. Строго запрещалось играть на постельное белье и продовольственный паек — провинившиеся несли жестокое наказание. Игровой долг считался священным и подлежал возврату при любых обстоятельствах. Просрочка в погашении долга признавалась недопустимой и каралась со всей строгостью воровского закона. Не менее серьезным нарушением являлось мошенничество в карточной игре. Обман соратника по криминальной среде пресекался быстрым и суровым возмездием.

Нарушитель общепринятых правил подвергался жестоким побоям, в ходе которых он лишался возможности защищаться и оказывать сопротивление. Как правило, избиение проводилось публично группой физически крепких уголовников. Такое наказание применялось за отказ возвращать карточный долг на основании запроса потерпевшей стороны. Побои длились до тех пор, пока получатель долга не остановит избиение. В этом случае карточный долг считался погашенным, а должник опускался на дно преступной иерархии. Путь в «подвал уголовного мира» также ожидал того, кто стал жертвой полового насилия в виде санкции за нарушение карточных законов. Помимо насильственных мер, в качестве наказания провинившегося заставляли набить наколку позорящего содержания. К примеру, татуировка козла с картами могла сопровождаться словами «Я играю как козел». Для большего эффекта наколки могли нанести на щеки, лоб или ягодицы.

Специфика преступного мира отразилась на речевом общении его участников. В разговоре они использовали особый язык, который был незнаком сторонним людям. Словари уголовного арго содержат несколько тысяч слов и выражений, среди которых различают общеупотребительную лексику, присущую каждому уголовнику, тюремное арго, имеющее хождение в местах заключения, и специализированные диалекты, принятые в общении отдельных групп преступников (карманников, шулеров, конокрадов и т. д.). Будучи частью речевой культуры, уголовный жаргон оказал влияние на развитие языка в целом. Наиболее употребляемые слова проникли в бытовую лексику и стали использоваться в повседневной речи большого количества людей. Такие слова, как «бабки», «беспредел», «косяк», «стукач», «наезжать», и другие сначала зародились в криминальной среде и только потом попали в широкое употребление.

Своеобразие уголовного языка прослеживалось на Руси с давних времен. Воры и разбойники использовали особые слова и выражения для обозначения преступных действий и понятий. Характерным примером являлась речь волжских разбойников. Исследователь уголовного жаргона М. А. Грачев обнаружил в письменных памятниках XV–XIX вв. около 40 слов и фраз волжских речных пиратов. Выражение «по реке волна прошла» означало послана погоня, «притон» — тайная пристань, «сарынь на кичку» — бить всех, «пустить красного петуха» — поджечь дом и т. д. и т. п. Помимо волжских разбойников, уголовной лексикой обзавелись московские мошенники (карманники), лесные разбойники и другие преступные группы, которые активно перенимали друг у друга жаргонные слова и выражения.

В XVIII веке впервые появились записи уголовного арго. Они остались в жизнеописаниях мошенника, вора, разбойника и бывшего московского сыщика Ивана Осипова по прозвищу Ванька Каин, принадлежавших перу бытописателя М. Комарова и неизвестных авторов. Описываемые события происходили в середине XVIII века, к этому периоду относилась и уголовная лексика, использованная в этих произведениях. Тайная канцелярия называлась «стукалов монастырь», тюрьма — «каменный мешок», часовой — «гремло», воры — «купцы пропалых вещей», застенок — «немшоная баня». В повести о Ваньке Каине впервые в литературе было запечатлено тайное послание. Передавая закованному в цепи Каину калачи с запеченными внутри отмычками, его соратник Камчатка проговорил зашифрованную фразу на воровском языке: «Трека калач ела, стромык сверлюк страктирила». Сообщение означало: «В калаче есть ключ для отпирания цепи».

Истоки современного уголовного жаргона следует искать в языке торговцев-коробейников XIX века. Они ходили из города в город и продавали товары с лотков, корзин, тележек и просто с рук. Бродяжный образ жизни сформировал своеобразные привычки, манеры и речевые особенности. Таких торговцев называли офенями (афенями), а используемый ими язык — феней. Происхождение офеней по настоящее время неясно. Их связывали с бежавшими в русские земли из захваченной турками Византии греческими переселенцами XV века, странствующими скоморохами, ремесленниками, купцами и паломниками. Бродячие торговцы всегда имели тесные контакты с уголовным миром. Преступники их грабили, лишали товаров и денег. Но не менее часто торговцы помогали преступникам, наводили их на прибыльные места. Воры и разбойники предсказуемо включили бродяжническую лексику в свою «блатную музыку».

Словарный запас уголовной фени пополнялся за счет заимствований из языков этнических и профессиональных групп. Наиболее активное смешение происходило в оживленных криминогенных городах и тесном тюремном сообществе, где собирались в «одном котле» представители различных групп. Крупные пласты слов влились в уголовный жаргон из еврейского («ксива, «мусор, «кипиш»), немецкого («шнифер», «фраер», «шухер»), тюркских («шалман», «бурма», «шмон»), украинского («хомка», «ховать»), английского («гирла», «мани»), польского («марвихер», «капать») языков. Часть лексики попала из профессиональных арго: например, фраза «толкать порожняк» пришла из речи шахтеров, а слово «волына» — из казачьего диалекта. Так преступный жаргон вбирал в себя слова и выражения, присущие различным культурам и языкам, перерабатывал их, наделял своим смыслом и преподносил как самостоятельную ценность.

В литературе высказывались различные точки зрения на причины появления «блатной музыки». Называлась необходимость использования тайного языка, известного только в преступной среде. На нем было безопасно распространять сведения и планировать преступные операции. Также указывалось, что замысловатая лексика позволяла быстро вычислять агентов, внедренных властями в криминальное сообщество. Они просто не проходили проверку на знание уголовного языка. Наиболее же правдоподобной причиной называлось стремление преступников обособить свой мир и поставить его в противовес обычной жизни. В частности, этот взгляд поддерживал исследователь русской культуры Д. С. Лихачев: «Воровская речь должна изобличать в воре “своего”, доказывать его полную принадлежность воровскому миру наряду с другими признаками, которыми вор всячески старается выделиться в окружающей его среде <…>».

Речевой коммуникации призваны помочь особые жесты, мимика и телодвижения. Жесты позволяли выразить слова, которые по какой-либо причине было невозможно произнести вслух, например, во время очных ставок или тюремных проверок. Изображение раскрытыми ладонями буквы «Т» означало оповещение о серьезности выдвинутых обвинений («крышка»). Сжатая рука с оттопыренными указательным пальцем и мизинцем, резко поднесенная к горлу, говорила о приближающейся опасности. Движение двумя пальцами по воротнику — верный знак того, что приближается работник правоохранительных органов. Часть жестов применялась вместо табуированных слов: наган, бандитизм, стрельба, грабеж и подобные запрещенные слова заменялись условленными жестами.

Самым известным криминальным жестом считается коза, или распальцовка — сжатый кулак с оттопыренными указательным пальцем и мизинцем. В уголовной среде он обозначал намерение нанести вред, сопровождался угрозой выколоть глаза и носил оскорбительный характер. При этом пальцы уголовной козы направлялись на соперника, как будто бы пытаясь реализовать угрозу. С начала 1990-х гг. этот жест переняли бандиты и рэкетиры новой волны, которые стремились подражать старым преступным порядкам. Наряду с этим он стал широко использоваться в молодежной рок-культуре как подражание западным веяниям.

Использование речи и жестов существенно ограничивалось в тюрьмах и колониях, где преступный контингент разделялся на группы, камеры, отряды. Поэтому в тюремных условиях появились специальные способы передачи информации. Одним из них стало перестукивание, когда обитатели соседних камер с помощью ударов по стенам, трубам центрального отопления или канализации передавали друг другу зашифрованные сообщения. Для шифровки использовались известные системы кодирования (азбука Морзе) или свои условленные обозначения. На практике широко применялись таблицы, в которых русский алфавит записывался в несколько пронумерованных строк. При этом каждая буква слова передавалась выстукиванием номера строки и номера места в строке, которое эта буква занимала в таблице. Такой способ переговоров применялся еще декабристами, заключенными в Петропавловскую крепость за участие в вооруженном восстании.

Еще одним хитроумным средством передачи сообщений являлась так называемая тюремная почта. Она представляла собой систему веревок, связывавших несколько камер в единую транспортную сеть. Веревки проходили через окна, отверстия в стенах и даже сквозь канализационные трубы. Система позволяла закрепить груз в одной камере и перетащить его нужному адресату. Таким образом заключенные обменивались сигаретами, чаем и другими необходимыми товарами. С помощью веревок могли перетаскивать тюремные послания — малявы, ксивы или воровские прогоны. Последние являются наиболее важными сообщениями в воровской среде. В прогонах воры озвучивали всем арестантам правила поведения, свое решение или точку зрения на отдельные вопросы преступной жизни. Тюремная почта превращала место заключения в единое информационное пространство.

Уголовная песенная культура, будучи частью фольклорной традиции, имеет давнюю историю. Она сформировалась в недрах преступных групп по канонам народной песенной культуры. Как и народная музыка, разбойные песни — продукт коллективного творчества множества людей. Песни передавались из поколения в поколение путем устного воспроизведения, непрерывно обрастая новыми деталями и сюжетами. В них широко представлены мотивы воровского товарищества, несправедливого наказания, рассуждений о смысле жизни, несчастливой любви, тяжести бунтарской доли. Нередко уголовная лирика романтизировала главного героя — разбойника, бунтаря — и вместе с ним идеализировался преступный образ жизни. Сквозь века криминальная культура сохранила основные мотивы и направленность песенного творчества.

Одной из первых записей уголовного фольклора является песенный цикл о Степане Разине. Песни повторяют народные представления о главе казачьего восстания как удалом воине, защитнике обездоленных и борце с обидчиками простого люда. Разбойные походы Разина преподносятся в виде его достижений: «Судари мои, братцы, голь кабацкая! Поедем мы, братцы, на сине море гулять, разобьемте, братцы, басурмански корабли, возьмем мы, братцы, казны сколько надобно». Убийство астраханского воеводы расценивается как справедливое возмездие: «Буйну голову срубили с губернатора, они бросили головку в Волгу-матушку; сами молодцы ему тут насмехалися: “Ты добре, ведь, губернатор, к нам. Строгонек был, ты, ведь, бил нас, ты губил нас, в ссылку ссылывал, на воротах жен, детей наших расстреливал!”» Песни воспевают преступную удаль разинцев, но открещиваются от разбойничьего именования: «Мы не воры, не разбойнички, Стеньки Разина мы работнички, есауловы все помощнички. Мы веслом махнем — корабль возьмем, кистенем махнем — караван собьем, мы рукой махнем — девицу возьмем».

«Разинский» репертуар был положен в основу песенного цикла о другом одиозном казачьем бунтаре — Емельяне Пугачеве. Например, повторялся разинский мотив спора с астраханским губернатором, хотя и не завершившегося кровавым исходом. Как и в песенном цикле о Разине, народ воспевал разгул казачьей вольности против помещиков и царских властей. В одной из песен на вопрос графа Панина, много ли он перевешал князей и бояр, Пугачев самодовольно ответил: «Перевешал вашей братьи семьсот семи тысяч. Спасибо тебе, Панин, что ты не попался: я бы чину-то прибавил, спину-то поправил, на твою бы на шею варовинны вожжи, за твою-то бы услугу повыше подвесил». Несмотря на преобладание хвалебных выражений, Пугачева в ряде песен показывали злодеем и убийцей, называя вором, собакой, проклятым человеком.

Особенным песенным сводом о ворах и разбойниках XVIII века является корпус песен, посвященных Ваньке-Каину. Их записал М. Комаров — автор романа о знаменитом московском воре и сыщике. Затем от издания к изданию количество песен варьировалось от 54 до 64. Они рассказывали о разудалом сыщике-грабителе, который с располагающей легкостью отнимал деньги у богатых и отдавал их бедным. Главный герой песен представлял собой тип народного вора, который в речи и делах был прост, весел и задорен. Именно поэтому в народе «Каиновы песни» пользовались особой популярностью. По версии составителя Толкового словаря живого великорусского языка В. И. Даля к произведениям о Ваньке Каине относится известная песня «Не шуми, мати, зеленая дубровушка»: «Эта песня сложена, и слова и голос, известным разбойником Ванькою Каином и принадлежит, несомненно, к числу истинно народных песен, сочиненных без всяких познаний умозрительных в искусстве пиитики и генерал-баса, но вытесненных избытком чувств из груди могучей, из души глубокой, воспрянувшей при обстоятельствах необыкновенных».

В XIX веке разбойные песни дали начало новому песенному жанру — блатной песне. Они формировались в криминальной среде главным образом среди обитателей тюрем, каторг и острогов. Отбывавший заключение в Омском остроге в 1850–1854 гг. Ф. М. Достоевский в произведении «Записки из Мертвого дома» использовал разные жанровые образцы каторжного фольклора: пословицы, поговорки, устные рассказы и собственно песни. Их называли «песнями воли и неволи», «каторжными», «острожными». Тюремная лирика преимущественно содержала композиции, близкие к песням-жалобам, песням-думам и утешным песням. В них звучали жалобы арестантов на тяжкую судьбу, их думы о свободе или побеге на волю и утешения о былых разбойных подвигах. В начале XX века уголовный песенный жанр вышел на широкую публику и получил название блатной песни. Сильное влияние на него оказал городской романс своими сюжетами, композицией, мелодикой. Большой популярностью среди слушателей пользовались песни «Гоп со смыком», «С одесского кичмана», «Цыпленок жареный», «Купите бублички», «Постой, паровоз» и другие.

Но самой узнаваемой блатной песней стала «Мурка», в которой рассказывается о несчастной судьбе гордой и смелой бандитки Мурки. Песня появилась в 1920-х гг. в криминальной среде, а уже в 1930-х гг. ее повсеместно распевали и молодежь, и интеллигенция. Сюжет песни оказался необычным. Главная роль отводилась женщине-участнице бандитского сообщества, которую боялись даже злые уркаганы. Под тяжестью преступной жизни она не выдержала и выдала воровские планы властям (легавым). В отместку за предательство бандиты расправились с ней в темном переулке. Такой сюжетный каркас стал основой для многочисленных версий песни, в которых добавлялись отдельные сюжетные линии, детали и авторские оценки. Во второй половине XX века «Мурка» вошла в репертуар исполнителей из эмигрантской и советской подпольной среды. А мелодия «Мурки» прозвучала в эпизоде телефильма «Место встречи изменить нельзя» 1979 года. Новая волна популярности нахлынула в 1990-х гг., когда блатные песни вышли из подполья и стали звучать на широкой эстраде.

В постсоветское время блатные песни, наряду с городским романсом, некоторыми военными и эмигрантскими песнями, составили целое направление в музыкальном мире, получившее название русский шансон. Это слово было заимствовано из французского языка, где оно обозначает жанр авторской реалистической песни. В России шансонье приобрели широкую известность и признание. Блатные песни и шансон в разное время исполняли Леонид Утесов, Марк Бернес, Аркадий Северный, группа «Братья Жемчужные», Михаил Шуфутинский, группа «Лесоповал», Вика Цыганова, Михаил Круг, Стас Михайлов и другие. В этом жанре проводят песенные конкурсы, вручают премии, вещают радиостанции и по сей день.

В криминальной культуре клятвы и проклятия играли заметную роль. С их помощью достигался сильный словесный эффект на поведение давшего клятву и статус адресата проклятия. Эти обычаи, по всей видимости, были усвоены из религиозной среды, где они определяют высшую степень веры и отвержения. В криминальной культуре клятва и проклятие хотя и занимали полярные позиции, но одинаково направлены на сплочение участников преступного мира вокруг лидера, воровских законов, правил, идей. Различались только инструменты достижения единства. Клятва была призвана позитивно оценить готовность испытуемого следовать воровской идее, в то время как проклятие служило примером негативного опыта в назидание всем окружающим. Клятвы и отчасти проклятия были популярны в среде несовершеннолетних преступников, где цель сплочения неопытных подростков и молодежи особенно актуальна.

Как правило, клятва носила суровый, бескомпромиссный характер, приобретала силу закона и становилась обязательной для исполнения. На уголовном жаргоне дать клятву означало божиться, нарушить клятву — пробожиться. Такая божба сопровождалась словесной формулой, которая указывала на важное значение данных обещаний. Среди таких выражений использовались: «Век воли не видать», «Клянусь зоной», «Легавым буду», «Слово пацана» и другие варианты. Тематика самих клятв зависела от условий, в которых оказался испытуемый. В этом смысле клятвы можно разделить на 3 категории: общие, когда уголовник клялся следовать воровским законам и правилам, частные, в которых преступник божился, к примеру, вернуть долг или выполнить задание, и проверочные, когда обвиняемый в нарушении правил заверял, что нарушений не допускал. Невыполнение клятвы (пробожка) влекло понижение в преступной иерархии, применение физического или морального насилия.

Проклятие состояло в пожелании другому лицу или его близким вреда здоровью и других лишений. Этим достигалась цель нравственно подавить проклинаемого, обесчестить его перед остальными уголовниками. Поэтому проклятия выражались в крайне непристойных выражениях и зачастую были направлены не только против самого лица, но и могли касаться его ближнего круга родственников, особенно матери. Обмен проклятиями мог перерасти в словесный поединок, в ходе которого соперники стремились унизить и опорочить друг друга. Часто поединки проходили при свидетелях. Побеждал тот, кто в глазах присутствующих выглядел наиболее убедительно. Участвовать в словесных состязаниях могли только равные друг другу соперники. Отвечать на проклятие занимающему более высокое положение в преступной иерархии запрещалось. Поражение в таком поединке не всегда сопровождалось наказанием, хотя при этом репутация проигравшего могла сильно пострадать. Его положение могло стать настолько неустойчивым, что он мог опуститься на нижние уровни преступной пирамиды.

Алкоголь и наркотики в преступной среде служили средством повысить единство криминалитета и разнообразить свой досуг. В местах лишения свободы необходимость в этом ощущалась еще сильнее. Несмотря на жесткий запрет передавать на зону запрещенные товары, алкоголь и наркотики различными путями все равно попадали в руки заключенных. Распространенной практикой считалась покупка запрещенной продукции через персонал тюрьмы или колонии. Рядовые сотрудники охраны зачастую передавали заказанный товар по сходной цене. Также товары проносили родственники заключенных при намеренном попустительстве охраны: маскировали в посылках, передавали во время свиданий с близкими. Кроме того, сидельцы могли наладить кустарное производство алкоголя, собрав нужные ингредиенты, емкости и материалы прямо в исправительном учреждении.

Роль ежедневного тонизирующего напитка выполнял чифирь (чифир) — высококонцентрированный чай. Он повышал тонус организма, вызывал прилив сил и чувство эйфории. В больших количествах напиток оказывал действие, сходное с наркотическим опьянением. Систематическое употребление приводило к устойчивой зависимости и синдрому «ломки». Высокая концентрация чая достигалась долгим кипячением заварки в ограниченном объеме воды. Для приготовления напитка заключенные использовали доступные электроприборы (электроплиты, кипятильники), а в их отсутствие — самодельные электроды или просто открытый огонь. Продукт, достигший половинной крепости чифиря, назывался купец или купчик. Готовый напиток пили на голодный желудок небольшими глотками, пуская общую кружку по кругу.

Элементы уголовной субкультуры так или иначе проникали в обыденную жизнь страны. Этому способствовали освобождение представителей криминальных сообществ из мест лишения свободы и последующая интеграция в российское и советское общество. В результате крупных амнистий 1950-х г. и начала 1990-х гг. несколько сотен тысяч заключенных выходили на свободу, неся с собой свойственные им ценности и модели поведения. На воле они передавали другим людям жаргонные слова и выражения, привычку играть в карты, тюремные песни и многие другие особенности и порядки. Со временем уголовщиной «заражалось» все больше рядовых граждан, находя в этом свой интерес и привлекательность.

Помимо естественного проникновения уголовной субкультуры, криминальный мир становился центральной темой в образцах официального и подпольного искусства. Внимание преступной тематике в своих произведениях уделяли «лагерные» писатели А. И. Солженицын и В. Т. Шаламов. Блатной язык и уголовные мотивы звучали в стихах В. С. Высоцкого, А. Я. Розенбаума и многих других авторов. В художественных фильмах появлялись характерные герои-уголовники и эпизоды преступной жизни. В советский период такая тематика лишь отрывками доходила до массового зрителя и читателя. Но с начала 1990-х гг. после снятия идеологических оков страну захватила эпоха шансона, криминальной прозы и кинофильмов. В массовой культуре эти произведения заняли прочное место и нашли свою аудиторию.